Окончание ретротриллера «Нельзя»

Ирина Ерофеева

Ирина Ромашкина                       

                              НЕЛЬЗЯ

                         Ретротриллер

«Засекин» завершает публикацию ностальгической детективной истории из реальной жизни самарской богемы второй половины 1980-х годов.

Первые три части читайте здесь, здесь и здесь.

6 июня 1986 года. Алена.

      Платье, длинное, с ландышевыми букетами по белому полю, нетленная синтетика, купленная мамой в комиссионке для выпускного вечера, все, от  подола до ворота, покрыто репешком. Мелкие зеленые колючки, похожие на клещей. И так же ползают. Попытки их отряхнуть ни к чему не приводят. И вот в таком виде Алена оказывается на дискотеке.  Здание церкви, превращенное в клуб, в алтаре – нечто вроде подсобки. Там и выпивают: прямо через «сцену» мимо музыкантов тянется муравьиная тропа. Зачем Алену занесло сюда? Какое-то задание от райкома: то ли комсомольско-молодежный субботник, то ли сбор металлолома. Надо произнести речь, и она говорит. Основным аргументом служит почему-то дом, только что проданный, по документам за восемьсот рублей, а на самом деле за две тысячи триста. Субботник должен каким-то образом покрыть разницу, чтобы внести ее в фонд помощи пострадавшим от Чернобыльской катастрофы. Пострадало очень много людей, правда, не все еще об этом знают. Самое страшное - радиация. Она и сюда проникла. Вот послушайте, как звенит.  И Алена указывает рукой на лабухов, которые уже успели натянуть противогазы.

     Ее окружают, ржут, подкалывают. Алена хочет повысить голос, но он вязнет, вопреки усилиям становится все тише, наконец, исчезает совсем. А они обступают, тянутся потными грязными лапами, хватают за подол, за руки, хотят повалить на заплеванный пол. Алена пытается освободиться, и ей удается немного оторваться от пола. Они перехватывают на лету. И вот уже куча мала: их тела сверху, сбоку, снизу - повсюду. Нечем дышать. Алена понимает, что на этот раз -  все, не выбраться. Душные туши звенят. Радиация! Подкатывает тошнота. Верный симптом.

      И вдруг откуда-то из-под дощатого пола она слышит: «Сюда!». Чья-то сильная, но мягкая, чистая рука вытягивает ее из-под кучи. Алена плюхается в канаву. На дне - куски рельсов, гнилые доски, рваная обувь, тряпки, но это ничего – можно свободно вздохнуть. Он помог ей, спас от радиоактивных уродов. Вместе бегут по пустым улицам, мимо частного сектора. Пыль столбом, лают собаки. Он впереди, Алена чуть сзади. Она видит, как быстро мелькают его голые икры и босые пятки. Наконец, добежали. Заброшенный сарай. Такой большой, что стены и потолок теряются в темноте.  Посереди сарая – длинная лавка с разномастной посудой: стаканы, бокалы, чашки, пол-литровые банки. Алена очень хочет пить. Опрокидывает в рот один сосуд за другим, но из них не выливается ни капли.

    А этот, с голыми икрами (лица почему-то не разглядеть), начинает ее раздевать: «Ну-ка снимай эту хламиду, смотри, сколько клещей нахватала». Алена смотрит и видит: количество репешков увеличилось в геометрической прогрессии: уже сидят кучами на каждом ландышевом букете. От омерзения хочется завизжать. «Ну, тише, тише»,  - шепчет спаситель и сильной гладкой ладонью зажимает ей рот. Укладывает на лавку. Чашки с радиоактивным звоном падают на землю. Прикосновение его ног приятно, живот и грудь – прохладные, но лица все равно не разглядеть. Он ласкает ее, хотя рот у Алены по-прежнему зажат. Снова становится трудно дышать. И этот звон. Откуда же он исходит? И вдруг Алена догадывается: от него, от спасителя. Невидимая смерть, ни вкуса, ни запаха. Алена пытается вырваться. С силой толкает его в грудь. К ладони приклеивается кусок кожи…

     Звонок, настырный звонок. Что же звенит?  Будильник?  Что б тебя, паразит, адская машинка, подарок сослуживцев к 8 марта!   Только заснула, все эти дни сплю урывками, и   во снах одна параноидальная галиматья, как после наркоза. Возможно, от того снотворного, что Борис дал. «Плохо выглядишь», - говорит. Ну и хрен с тобой, найдешь себе другую инструкторшу. Мне сейчас не до этого!

    Звон продолжался, похоже, где-то в коридоре. Общий телефон на стене возле входной двери. Пошли все к черту, не пойду! Наверняка, снова ошиблись. Номер никому не давала, да и не помню его толком.

     Как во все предыдущие дни после этих бредовых снов сразу вспомнила – Лиза!

     Опера сначала не хотели впускать, пришлось показать райкомовское удостоверение. Толстобрюхий капитан нехотя поплелся куда-то звонить. Впустили.

     В полуподвале без перегородок, где жила сестра - я и бывала-то здесь только пару раз, - все было вверх дном. Стулья перевернуты, картины местных художников, Лизиных ухажеров, сорваны со стен, некоторые продырявлены, изрезаны. Этими полотнами, забракованными различными отборочными комиссиями, Лиза прикрывала голые кирпичные стены, чтобы создать иллюзию уюта в своей дворницкой норе. Теперь старая кладка обнажилась. Кое-где были видны выбоины, металлические крюки непонятного предназначения.   Лиза лежала на своем диване, уже прикрытая простыней, выпачканной засохшей кровью.

    Почувствовала, как подкашиваются ноги. Присесть было некуда, прислониться тоже. Молоденький, еще без брюха опер участливо   принес стакан воды.  Жадно припала, но проглотить не смогла.  Опер задавал полагающиеся в таких случаях вопросы. Смысл доходил  с трудом. Отвечать вразумительно не могла, только кивала: да, нет.

     «Жизнь продолжается».  Каждый считает своим долгом это сказать, ободряют, проявляют сочувствие.  Все, кто горевал по ней, расправляют подрезанные крылья.

      Краснобаи, художники ее бородатые! Бессонов ей списочек составил и галочкой пометил, кто, по его мнению, с ней спал, от кого ребенок мог быть.

      Номер один. Лифонов Павел Львович. Фамилия какая-то странная. Еврей, что ли, или грек? 30 лет, преподаватель живописи в художественном училище. Брак зарегистрирован, но с женой не живет. Трое детей. Прытко! Квасит (Бессонов добавил к списку комментарии под заголовком «Мои наблюдения»). Его на похоронах не было, но специально съездила в училище, посмотреть на фото. Оказалось, висит на доске почета как лучший преподаватель. Черная бородища на пол-лица. Цыган цыганом. Слегка косоглазый. Этот мог бы. Но выяснилось - алиби. В начале мая мобилизован на ликвидацию Чернобыльской аварии. Значит, теперь будет героем. Но ребенка такой заделать вполне мог: где три, там и четвертый. Галочка есть.

     Номер два. Лелевич Константин Сигизмундович.  Этот, судя по фамилии-отчеству, поляк. Похоже, у Лизы был целый интернационал. 26 лет. Холост. Работает кочегаром, хотя окончил  художественное училище, где преподает, кстати, этот Лифонов.  Костя. Субъект нам известен. Уже готовился стать папашей, а мне, стало быть, зятем. Но Лиза его отфутболила. Может, и зря. Парень довольно симпатичный, блондин с карими глазами.  (Она при жизни была рыжей.  Волосы так кровью пропитались, что пришлось состричь, в гробу лежала в платочке, как старушка). Старая история: Лиза им помыкала, вертела, как хотела.  Даже слушать его не стала, сделала тогда аборт.   При ее образе жизни могла бы литературу какую-нибудь почитать. В наши дни даже старшеклассницы знают, что к чему и как сделать так, чтобы этого не было.  Такие покладистые, как он, как раз и убивают, от отчаяния или ревности, но топор для них слишком радикально: выбирают ружья, винтовки, обрезы, то, что действует дистанционно. Лелевич служил в Афгане, с оружием обращаться, значит, умеет. Да и с головой не вполне дружит.  На похоронах присутствовал в виде собственного тела, то есть не вязал лыка, даже до поминок не дотянул. Глупость, эта нынешняя антиалкогольная кампания: свинья везде грязи найдет. Но главное, с 15 мая по 7 июня Константин Сигизмундович в городе отсутствовал, равно как и номер третий, его приятель, двадцати  двухлетний студент художественного училища  Матюшин Михаил Иванович. Возле него тоже галочка поставлена и комментарий: курит анашу.

    Этот Альфред Владимирович Бессонов - образцовый информатор: добавил вроде не имеющую прямого отношения к делу, но яркую деталь, демонстрирующую добросовестность. К анаше, наверное, его дружок-афганец приохотил, у ребят из-за речки  она в привычке.  Михаил Иванович, на вид мальчик совсем, а туда же под галочку. Шайка художников   в день убийства возводила сельскохозяйственные строения в селе Лопатино.

     Художники попали под подозрение из-за букета ландышей, который лежал на изрубленном комоде в комнате Лизы. Капитан, который составлял протокол, его проигнорировал. А я запомнила. Лиза была нюхачка и ландыши терпеть не могла. Сама бы она этот букет никогда не принесла, а если бы ей вручали, не взяла. В этом вопросе она была непреклонна, физиологически не переносила. И все об этом знали. Букет был подозрительный. На следующий день после похорон поехала на кладбище и обнаружила, что поверх вчерашних цветов, целой горы пионов, гвоздик, сирени, роз, лежит совсем свежий букет ландышей. Их мог положить только тот, кто в комнату подбросил.  Эстетский жест, уголовный шик, как черная кошка. Вывод: убийца из своих.

    Дверь в ее комнату не была взломана, несмотря на то, что мебель и картины порублены. Эта дверь и утром   оказалась запертой.    Сестра знала убийцу и сама ему открыла. А закрыл он, очевидно, ключом. У убийцы должны быть ключи.  На комоде лежала Лизина связка: от комнаты, от общей двери, от кладовки, где хранился ее дворницкий инструмент, но ключи от моей квартиры и от моей комнаты пропали. Я точно помню, что они тоже были в этом наборе с брелоком: надпись «Куйбышеву 400 лет», старинный герб Самары с лобастой козой.  Сама ей этот сувенир подарила.   Сообщила об этом оперативникам, как и о ландышах на могиле. Думала, сразу след возьмут.

    Прибежала в контору при кладбище и, ткнув под нос райкомовское удостоверение, потребовала у алкашей-могильщиков телефон. Времени не было их уламывать. Номер капитана в сумке был, сам дал, чтобы звонила, если вспомню детали. Детали налицо.

    С минуту в трубке раздавались длинные гудки, потом ленивый голос протянул:

  - Да-а-а?

    Стараясь держать себя в руках, рассказала про подозрительный букет. В ответ услышала:

  - Ну и что? Мало ли кто мог положить цветы на могилу?

  - Так ведь это ландыши! В комнате у нее тоже ландыши нашли!

    На минуту замолчал, в трубке послышалось шуршание бумаг:

 - В протоколе осмотра места преступления никаких цветов не зафиксировано.

    Начала терять самообладание:  

 - Это улика, ландыши на могилу подбросил убийца!

    Капитан презрительно хмыкнул:

  - Это не улика, девушка, а просто весна: ландыши, сирень, пионы.  Я вас не учу, как субботники устраивать и ленинские зачеты проводить, ну и вы в мою работу не лезьте! -  Еще и нахамил. -  Без цветов и флагов как-нибудь разберемся!

   Милиция райкомовских не любит, считает бездельниками, мешающими работать.

     Про Лизину беременность узнала только благодаря вмешательству Бориса. У него свои каналы, милицейские прислушиваются.

   - Ты знала? – спросил и посмотрел оценивающе.

     Отрицательно покачала головой. Догадывалась: с чего это вдруг она стала требовать деньги. Даже пыталась в тот вечер, 25 мая, дожать, выяснить, но сестра уперлась. Не ожидала от нее такой внезапной строптивости. Про деньги ментам не сказала, не соображала тогда ничего. «Что-нибудь пропало?» – приставал капитан. Все пропало, жизнь рухнула! Теперь про эти деньги за проданный похвистневский дом, часть родительского наследства, и говорить нет смысла. Не станут они землю рыть из-за дворничихи.

     Деньги пропали.  Где их Лиза хранила, не знаю, возможно, она их и до дома не донесла, по дороге встретила кого-нибудь из своих знакомых и дала взаймы. Она могла, запросто могла: все эти ее художники-поэты, люди свободных профессий, - хронические голодранцы. С деньгами никаких свидетелей.  Кто-нибудь мог услышать, как мы тогда, вечером 25 мая, о деньгах говорили? Я не сдержалась, наорала на нее. Расстались не по-хорошему. Последний в жизни разговор, и снова я ее обидела! Сколько раз клялась себе не давить, засунуть свою командирскую хватку подальше! Не клянись, никогда ни в чем не клянись, Алена! Теперь тебе без командирской хватки Лизиного убийцу не найти, а, возможно, и не выжить.

    Кто же о деньгах мог знать? Вася Драбаданов.  Он как раз тогда был, соседа Федора дожидался. Да и Федор мог быть в курсе: по общему телефону в коридоре с покупателями один раз разговаривала, в начале апреля. Сама Лиза об этом кому угодно могла сообщить, кому угодно!

     Борис логику включил: не больше восьми недель, за такое в наше время не убивают. Много ты понимаешь, барин номенклатурный! А за что ее убивать? При ее уживчивом характере и дворницкой зарплате?

      Скорее всего, она так настойчиво требовала деньги для того, от которого восемь недель. Мечтала его осчастливить, выбрала лучшего из полудюжины (Это только те, кто в моем списке). Что ни говори, случай особый. А он разделался с Лизой, как с досадной помехой. Деньги забрал, да еще и поглумился, подбросив этот отвратительный букетик. А то, что мои ключи со связки пропали, означает, что о наших с ней денежных разговорах он хорошо осведомлен и, вполне возможно, явится сюда за второй половиной наследства. Заодно и меня прикончит, пристукнет топором, как Лизу. Он ведь не знает, что она не сказала мне про беременность. У него прямой мотив есть: я опасный свидетель.

     Сегодня в обед Борис потащил в ресторан: так нельзя, Алена, ничего не исправишь, а жить надо. Ублюдка этого вычислить надо, вот что! Борис узнал: следствие склоняется к тому, что действовал маньяк, в области были подобные случаи. Федор тоже: в этом городе за каждым кустом маньяк, пространство способствует, чуть в сторону – и ты уже попался. Художественная натура, привык мыслить образами. На каждый случай готов философию навернуть. У самого жена чуть больше месяца назад с собой покончила. Слышала, как он за стенкой всю ночь, как зверь по клетке, ходил. Когда на ее похороны собирался, вдруг обнаружилось, что плащ у него порвался, сбоку -  огромная прореха. Сорвал, швырнул на пол, сел, где стоял, закрыл лицо руками.

     Пальцы у него красивые, и сам он красивый: мягкие темно-каштановые кудри, тонкий нос с аккуратными нервными ноздрями, ресницы, каких у женщин не бывает, сколько ни мажь их тушью, ямочка на подбородке. Еврейский принц! Райкомовские кобели с их рабоче-крестьянской внешностью, упакованной в югославские костюмы, на таких косо смотрят, начинают разводить всякую белиберду про преимущества настоящих русских мужиков.  Зря напрягаются: он на их завитых клуш не претендует и покладистые секретарши, крашеные блондинки, ему тоже по барабану.  В другом измерении существует. О бывшей жене, которой, когда уходил, оставил бабушкину квартиру, сомнительного намека себе не позволил, а те только и знают, что про свои половины гадости говорить и при этом девок в бане тискать, а как позвонит супружница, сразу на караул делают: «Да, дорогая, скоро, любимая!»  Блюдут моральный облик, чтобы жена на работу телегу не накатала о недостойном комсомольского вожака поведении в быту.

     Сидел на полу, застывши, несколько минут, но не слезинки. Мужчина!

    Однако не для меня. Поглядывает немного свысока, дразнит товарищем инструктором. Окончила школу с золотой медалью, исторический факультет с красным дипломом и вот горизонт: карьера в райкоме комсомола, пайки-путевки и в перспективе отдельная квартира в новостройке. БАМ, звенит время, БАМ и еще раз БАМ. На что свои таланты обменяла? На синекуру любовницы первого секретаря, партийной ППЖ в совместных командировках с шашлычками? Знает про Бориса, обо всем догадывается.

    А что мне оставалось делать? Как оно все устроено, поняла еще в школе. Когда выпускное сочинение писала на тему «Новые люди в творчестве Н.Г. Чернышевского», учительница забрала черновик на проверку, чтобы   девочки-отличницы идейных и грамматических ошибок не допустили и не сорвали разнарядку на медали. Взамен притащила новый текст, выверенный до запятой. На экзамене переписать не успели, перебеляли вечером в кабинете директора. Не маленькие уже, понимать должны.

     После университета, как первая по заслугам, получила лучшее распределение: город Куйбышев, школа-интернат № 6. Учителя-методисты, прожженные интриганки, впарили ей выпускные классы, восьмой и десятый, свалили всю ответственность на вчерашнюю студентку, а в придачу еще головорезов семиклассников. Дети трудные, хоть и не сироты: галдят, бумажками плюются, на уроках в карты режутся. А завуч каждый день проверяет рабочие планы: цели, задачи, конспекты по теме урока. Двойки не ставить! Вы, мол, не ученику неудовлетворительную оценку выставляете, а расписываетесь в своей педагогической беспомощности. Ученики эту сучью логику давно просекли и расслабились: твои, Алена Ивановна, проблемы, что стоит у нас в журнале по истории и обществоведению.

    Жить толком негде. Договорилась с комендантшей из университетской общаги, обитала на птичьих правах в  комнате с двумя девками из спецнабора. Средняя Азия. У одной отец – председатель хлопкового колхоза-миллионера, у другой – директор швейной фабрики. За пособием как выходцы из многодетных семей ходили регулярно, при этом золото из ушей и цепочки в полпальца толщиной даже и в голову не приходило снять. Свободные женщины Востока! Со всей общагой перепихнулись. Комендантша вымогала подарки, все время трещала про проверку контингента проживающих. Денег не хватало. Половину зарплаты отдавала Лизе: ей в чужом городе тоже надо на что-то жить. К концу года детишек удалось построить: не хочешь учиться – вот тебе общественно-полезный труд, шефская помощь ветеранам войны и труда. Слава организатора дошла до райкома, а дальше Борис помог, взял инструктором, выбил эту комнату, поставил в очередь на квартиру. Разумеется, у него был личный мотив, и долг платежом красен. Но никого не бросила, никого не предала, в  банных оргиях не участвовала.  Современные деловые отношения с койкой время от времени. Но трупов за мною нет, а за Федором есть.  Из-за одних красивых глаз под поезд не сигают.

     В начале мая пошли слухи еще об одной  смерти  Темная история: тело дочери начальника облсовпрофа выловили возле элеваторов. Как она могла оказаться в этих курмышах?  Из разговора с Бессоновым выяснилось, что Фред знал девушку. Тоже вроде из их компании была. Многовато совпадений. Когда Вадьке Огородникову, земляку из Похвистнева,  об этом сказала, вздрогнул:

     - Ничего себе!

     Сам не мог смекнуть, что ли?

     Вадька – последний, кто у меня остался, хотя и не родственник никакой. Бессонов его тоже в список включил, разумеется, с галочкой. Тоже мне знаток человеческих сердец!  Вадька с Лизой ровесники, рядом на горшках сидели. Возможно, и баловались когда-то. Подростковые эксперименты. Но против художественного интернационала Вадьке не устоять. Павел Львович, лучший преподаватель, уважаемый человек, хоть и пьяница. На все согласный Костя, между прочим, сын главного инженера крупного завода. Со временем бы обтесался. У Миши Матюшина,  несмотря на его несолидную внешность, большой талант. Лиза сама его нахваливала. В начале марта принесла пейзаж, спроси, мол, у своих знакомых, может, купит кто. Показала Борису: его на юбилей к какой-то шишке позвали, искал солидный подарок. Волжский пейзаж в такой ситуации – в самый раз. Борис в этих вопросах  большой опыт имеет. Художник, говорит, малоизвестный, много дать не могу, и протягивает пачку денег. Тысяча рублей, между прочим. Больше, чем Лизино наследство.

    А Вадька? Что он мог ей предложить, кроме своего тела? Ну да,  довольно стройного:  красивые плечи, не широкие, не узкие, руки длинные, жилистые, мужественные. Он их любит напоказ выставлять. Переспать-то с ним можно, но заводить длительные отношения означает взваливать ношу, пожалуй, что и непосильную. Он ведь почти инвалид, она об этом лучше всех знала. Про деньги я ему пока ничего не говорила. Про то, что дом продали, он, конечно, знал.

     Хотела с ним посоветоваться. Заехала с кладбища на служебной машине.  После разговора с этим капитаном Бандюком меня всю трясло.

    Он снимает комнату у какой-то старухи в частном секторе возле общежития мединститута, где прежде была городская тюрьма.  Боже праведный! Жуткая нора! В таком помещении только вешаться. Эта карга с намазанными маслом волосами и какими-то желтыми кружевами на куриной шее никак не хотела меня впускать. Едва не пришлось снова доставать райкомовское удостоверение. Но тут Вадька появился из душной темноты, словно от стенки отклеился. Худющий, почти прозрачный, виски ввалились, видно, опять у него обострение, хотя весна-то вроде закончилась. Наверное, Лизина смерть все усугубила.

    Бросилась к нему, он обнял меня, а руки у него не дрожат, нисколько не дрожат, твердые как камень.  Плохой симптом. Повел меня в свою комнату.  Сверху абажур, атласный с бахромой, думала уж и не держат таких, на жутком шнуре, обмотанном черной изолентой. Кушетка вытертая, без белья, огромный фанерный шкаф, в самый раз для его лохмотьев. На полу патефон. Вадька любил старинные вещи, выискивал их по барахолкам. И одевался там же. На круглом обеденном столе – банки с какой-то подтухшей водой, мокрые полотенца, грязные носовые платки.  Окна завешаны старыми детскими байковыми одеялами. Сколько же поколений в них заворачивали? Да, хреново ему. Непонятно было, как с ним таким говорить, но раз уж заехала, спросила: 

    - Из своих кто мог Лизу убить? 

    - Да с чего ты это взяла?  - аж вскрикнул.

     Ох, думаю, зря, сейчас снова начнется. 

    - Тшш, - говорю. – Из нас кто-то обязан в своем уме остаться. Есть улики, на это указывающие.

      Он:

     - Не может быть таких улик, она ангел была, в нашем кругу раздолбаев полно, но зверей нет.

     Зверей нет, а трупов хватает.  Тоже по книжкам живет: среди банок с мутной водой сказки Оскара Уайльда лежат. Взяла с него слово, ко мне на днях заглянуть. Надо его как-то спасать, а то совсем никого на свете не останется. Когда уходила, сунула между банками деньги. Ему, наверное, и есть нечего.

    На Лизиных похоронах весь их круг и собрался.  Народу был полон двор, в основном мужики: длинноволосые парни, стильные, как сейчас говорят, в майках с причудливыми надписями, в джинсах с заплатками, были и постарше, один вообще в возрасте, ко гробу подошел, руки ее поцеловал и заплакал в голос. Больше сотни человек, как будто важную персону хоронят. На меня внимания никто не обращал. Услышала в толпе: 

  - Кто это?

  - А, сестра.

     Федор тоже был, но к телу не подходил, садил одну за одной в сторонке. Трофименко (еще с университета с ним знакома),  наоборот, целый час в комнате возле Лизы просидел, не отрываясь, на нее смотрел, попросил что-нибудь на память. Ничего не было. После уборки был абсолютно пустой подвал, служебное жилье мертвой дворничихи, на стенах железные крюки.  Как пыточная. Экспертиза установила, что смерть наступила мгновенно, хотя бы не мучилась.

     Кладбище, где ее закопали, такое убогое! С одной стороны - нефтеперерабатывающий завод, с другой - дачи трудящихся. Как можно в таком месте огурцы выращивать, редиску возделывать? Полный жизненный цикл: вкалываешь на заводе, после смены горбатишься на садовом участке, обильно удобряемом выхлопами с родного предприятия, а потом твои собственные отходы закапывают поблизости, помечая место памятником из мраморной крошки, похожим на кусок вывороченного асфальта. Спасибо партии родной, далеко таскать не приходиться!

    В столовой на поминках мест не хватило, пришлось расставлять дополнительные столы и стулья. Вася, Федоров друг, речь произнес. Помянем, мол, прекрасную нашу усопшую, завядшую как срезанный цветок. Нагородил красивостей, будто Лиза, как дама с камелиями, от чахотки умерла.  Выпила целый стакан водки и даже не почувствовала, но все-таки сказала: 

  - Не усопшую, а убиенную, и клянусь, что того гада, который на нее руку поднял, лично выпотрошу!

     Федор тогда мой локоть сжал:

  - Остынь, не место для таких заявлений.

  - А где же им место?  - такая ярость напала.

    А он:

   - Они не меньше твоего горюют.

    Да, и опрокидывать не забывают, иные даже чокаются, уже и имена великих деятелей искусства зазвучали, начались споры о прекрасном. Потащил на воздух покурить. В тот день две пачки незаметно ушло, вместо слез.

     Бессонов, паскуда, и против Федора галочку поставил. Как на допросе во вражеских застенках, всех сдать готов, лишь бы себя выгородить. Нельзя ему верить, проверять все надо.

      С Лизиных похорон уже неделя прошла, все это время и проверяю. Мысль раскрутить Бессонова сразу пришла в голову. Он на похоронах в сторонке держался, ко мне не подошел, сделал вид, что незнакомы. Удивилась, что этот дискотечный активист знал Лизу. Он в райкоме - частый гость, мутит разные мероприятия с культмассовым сектором, организует музыкальные программы в вузах города, а летом по пионерским лагерям и базам отдыха. Популярность, а также деньги, не знаю, по какой статье они их проводят, но шуруют не по-мелкому.

    Альфреда Владимировича подозревать глупо. Чтобы топором орудовать, нужна не только зверская решительность, но и навык, а этот ничего опаснее вилки и столового ножа в руках не держал.

    Его дедушка, демагог первостатейный, важный профессор с крокодиловым портфелем, на истфаке читал Историю КПСС, семинаров не вел: не барское это дело. В чем заключалось преступление троцкистов, левых-правых уклонистов? В неверии в победу социализма в СССР. Правильный ответ, как в солдатском уставе. Значит, и я троцкистка, потому как-то мало верится в социализм, когда барин в замше, живущий в четырехкомнатных хоромах в центре города, за него агитирует. Развитой социализм у нас или просто зрелый? Повод для острой дискуссии. Для него, понятно, зрелый, а для тех, кто в бараке вырос, надо думать, не завязался даже. А куда у вас коммунизм подевался, когда каждому по потребности отвалят? В программе партии обещали в 1980 году, как раз к моему двадцатилетию. Променяли на Олимпиаду? Циник-внучок распевал на мотив песенки фашисткой группы «Чингиз Хан»:

Москоу, Москоу,

Забросаем бомбами!

Будет вам Олимпиада!/

Ха-ха-ха-ха-ха.

    Райкомовские ржали. Юморок уважают.

     С этого умника и решила начать, взять его за яйца. Позвонила в комитет комсомола университета и попросила передать Альфреду Бессонову, чтобы срочно зашел в райком. Университет - не моя вотчина, но плевать, важен эффект неожиданности, психическая атака. Встречу назначила в 16.45. Специально на конец рабочего дня, когда другие инструкторы сваливают. Прискакал, как миленький. Костюм, галстук, комсомольский значок. Прическа у него по моде: дискотечный деятель должен выглядеть современно. Длинные волосы назад зачесаны и под ворот спрятаны для благообразности. Скромно присел на краешек стула и ожидает, когда его начальник, второй секретарь, вызовет.

    Я теперь тебе начальник и от меня зависит твоя характеристика для московской аспирантуры. Завел, гаденыш, сомнительные знакомства.  Этот твой Косяков Леонид Семенович, звезда дискотек, рокер-чмокер. Спекуляция, нетрудовые доходы, наркотики плюс отец в местах не столь отдаленных по аналогичным статьям, и все это под прикрытием всестороннего развития нашей молодежи. Есть сведения об исполнении песен, не утвержденных репертуарной комиссией. Как с этим быть? Ах, он погиб? Какая жалость! А при каких обстоятельствах? Почему это случилось в квартире вашего общего знакомого студента химико-биологического факультета Игоря Быстрова? Думал, не раскопаю?

     Побледнел, заерзал: чего ты хочешь? Вот тебе ручка, вот бумажка. Пиши список, кто с Лизой был. Ты что, говорит, подозреваешь кого-то из близких? Это милиция подозревает, а я уверена. Пиши, придурок, у меня тоже возможности есть, так что выбирай: или аспирантура в столице нашей родины городе Москва или интернациональный долг в солнечном Афганистане.

     Долго пытать не пришлось, раскололся и застрочил трясущимися руками. Что ж, спасибо за понимание. Об этом разговоре никому. Закивал.

    - Тебе надо с Тасей поговорить, - уже по доброй воле добавил.

     Кто такая?

     Кареева Татьяна Донатовна. 29 лет. Не замужем.  Работает методистом в «Центре народного творчества».  Значит, вместе с Федором?

  - Да, и они большие приятели, - Альфред Владимирович успокоился и разболтался, как старый Мазай в сарае. – Она влюблена в него, глаз не сводит. Платоническая насильница. Тип фаллической матери.

     - Что за тип? Баба-мужик?

      Осклабился:

  - Вроде того, в метафорическом смысле.  Собирает у себя в квартире – улица Самарская, дом 20, квартира 45, телефон 32-30-49,– местную богему, устраивает чтение произведений писателей-эмигрантов, перепечатывает на служебной пишущей машинке рукописи самозванных сочинителей: Шварцмана, Драбаданова. Регулярно прослушивают радио «Свобода», «Голос Америки», [Внесен(а/о) в реестр иностранных агентов] «Немецкую волну».

     Прирожденный стукач!

      - Это меня не интересует, с этим в органы обращайся. Она Лизу знала?

      - Разумеется. У твоей сестры с Трофименко когда-то был роман (а вот об этом я впервые услышала), они у нее часто ночевали. Я ж тебе говорю: фаллическая мать. У нее принцип: всех талантливых, с ее точки зрения, мужиков от матримониальных ловушек оберегать, чтобы не отвлекались от служения высокому искусству. Мастерица любовные связи рушить. Анну, жену Федора, прямо затравила. С Катюшей у нее, правда…

     - С какой Катюшей?

    Осекся, сообразил, что лишнего сболтнул. Завозился, начал шарить по карманам:

    - Можно закурить?

    Как заправский следовать,  придвинула ему свою пачку «Мальборо»:

    - Кури! Так что там за Катюша?

   Начал мямлить про свою одноклассницу, что утонула недавно. Мол, девушка была непростая и острая на язычок. Да, говори ты, не тяни, тут все-таки не ментовка.

    Выведала: Федор Шварцман второго мая оказался в гостях у этой Кати, там была и Тася, и, кстати, Игорь Быстров, ее близкий знакомый. Нет, Лизы не было. Однако уже после гибели Кати Бессонов узнал, что именно Лиза нарисовала для нее план местности, где произошла роковая встреча, на которой девушку в последний раз видели живой. Как Лиза с ней познакомилась? Не знает, даже предположений не имеет. Дома у Кати завертелась интрижка с Федором. Короче, он остался у нее ночевать. (Принц, а туда же!)  Как Тася ни вертелась, каких уловок ни предпринимала, остановить это ей не удалось. Она таких трюков не прощает. На другой день, когда вся компания собралась на Самарке, Катя, напившись и накурившись травы, (Бессонов не щадил покойников) делала некие намеки о расправе над Анной (Возможно,  не самоубийство?), а после этого пропала.

   - Ты считаешь, что убийство Анны Шварцман и Екатерины – как ее?

   - Громовой.

   - и Екатерины Громовой – дело рук Татьяны Кареевой? Одну толкнула под поезд, другую утопила по эфемерным мотивам: чтобы не мешали раскрыться таланту будущего великого поэта?

      Пожал плечами.

   - Они не такие, как мы с тобой (Мы с тобой? Добровольное сотрудничество со следствием еще не дает права чувствовать себя членом сплоченного коллектива!). Они сложные (в знак близости ввернул  матюшок).

  - Ну, допустим. У Федора и с Лизой что-то было?

 - Я же поставил галочку. После смерти Анны они все у твоей сестры собрались. Он на диван лег подремать. Я ушел, не знаю точно, возможно, она его пожалела.

     Лиза запросто могла. Настоящая русская женщина, клюнула на страдание. Похоже, у них обычай такой при гробах совокупляться. Ай да, Федор, сукин сын!

   - И как ты представляешь Тасю с топором?

   - Пффф, - выдохнул, понял, что зарапортовался.

   Видела эту Тасю один раз. Накануне дня города заходила к Федору. Нос драла выше потолка. Он нас представил друг другу, и она окатила инструктора райкома ледяной волной диссидентского презрения. Внутри – сталь, с такой спать себе дороже, без мужского достоинства, и правда, легко остаться. Пигалица, метр шестьдесят вместе с каблуками. Нервы потрепать такая может, но зарубить силенок не хватит. Лиза в тот день тоже заходила, и пока Тася со Шварцманом свои дела обсуждала, она на кухне с Игорем Быстровым о чем-то шепталась. Знать бы о чем? Когда я заглядывала, они тут же замолкали. Что еще за секреты? Очередной вопрос:

     - Игорь Быстров. Его нет в списке. Почему?

     Захихикал:

    - Ну, ты ж видела этого чмошника? Лиза  все же была девушка со вкусом.

    - Вот именно. Она его отвергла, посмеялась над ним, за что он ее и убил.  И Косяков его работа. Что на это скажешь?

   Снова закручинился, пули возле уха засвистели:

 -  Никаких фактов насчет Лизы сообщить не могу. А с Ленькой… Только, умоляю, без огласки.  Это никакого отношения к ней вообще не имеет. Игорь Быстров ведь химик, у него с Косяковым были дела на предмет эфедрина.

  - Тоже что ли наркоман?

  - Нет, что ты! Он даже спиртное только в особых случаях потребляет, просто помогал достать, даже денег за это не брал. Он какие-то научно-фантастические романы валяет, мечтает втереться в художественную среду, вот и старается угодить всем подряд. В первую очередь Тасе, конечно, только они потешаются над ним.

   Долго думала, спросить ли у него про деньги. Если они пропали из квартиры, то это основная улика, да и мотив:

 - Я сейчас тебе один вопрос задам. Но об этом никому, вообще никому, понял?

  Так закивал, что волосы растрепались.

  - Возможно, из Лизиной комнаты пропала большая сумма денег. Не знаешь, кому из твоего списка они особенно были нужны?

  Ошарашено вытаращил глаза:

 - Откуда у Лизы деньги?

    Не притворяется. Бессонов точно не знал. Продолжать ли разговор? Думаю, пока не стоит, и так слишком много выболтала.

   Ладно, свободен пока. Картина проясняется.

   Итак, новый список подозреваемых. Уже третий вечер его изучаю. Вношу дополнительные заметки.

     Номер первый, Игорь Быстров, закомплексованный мститель, карающая рука судьбы. Возможно, просто псих. И хитрый, как все сумасшедшие. В комнате Лизы обнаружили множество следов, что объясняется общительным нравом и образом жизни хозяйки, но ни орудия убийства, ни отпечатков пальцев на запертой двери не найдено, словно протерли все, зачистили. Химики внимательны к таким вещам. Он мог действовать не самостоятельно, а по указанию Таси, своей коварной наставницы. В таком случае получается целая серия убийств. Вот вам, товарищи менты, и маньяк. Отцом Лизиного ребенка он, скорее всего, быть не мог. Здесь я с Бессоновым согласна, но ему может быть известен не только факт беременности сестры, но и имя того ее любовника.

    И что же он сделал? По указанию Таси убрал Анну и Катю, поскольку та сочла их помехой в своей борьбе за Федора. Чем же она Игоря зацепила-то? Славой писателя-фантаста? Слишком чудно, как Бессонов выражается. Что-нибудь связанное с сексом?  Допустим. А Лиза как? Лиза его поначалу пригрела, более доброжелательного существа я в жизни не видала. Ну, а он возомнил. Да… Получается не версия, а какой-то роман. Слишком уж литературно. Просто ограбил и все. Сестру мою Лизу убил и ограбил.  Как все это проверить, пока не придумала.

     Второй подозреваемый.  Против него Бессонов жирную галочку поставил и кружочком обвел, чтобы обратила пристальное внимание. Драбаданов Василий Васильевич. 26 лет. Не женат. Работает в центре народного творчества. Уроженец города Тольятти. Прописан в семейном общежитии института культуры. Друг Федора Шварцмана. Здоровый, как шкаф, косая сажень в плечах: для топора годится. Замашки у него вполне дворовые, не как у всех этих невротичных рафинированных интеллигентов. К Лизе неровно дышал, смотрел с нескрываемым обожанием. Назвал «моя невеста». Вроде бы в шутку. Теперь не до шуток.

    Шутки у него были, между прочим, довольно жутковатые. Через неделю после гибели Анны спросила Федора, почему он домой не возвращается, в родных стенах, возможно, стало бы легче. Он, как тень, был, не ел, не спал, по две пачки в день выкуривал, как я теперь. «Не легче», - отрезал, без объяснений. Вася тут и влез со своей байкой:

  - Когда мой брат жену убил, в квартире даже часа вынести не мог, по друзьям скитался.

 -  Как это, убил?

    Вася ухмыльнулся:

 - На «Жигуленке» угробил, под «КАМАЗ» попали. На нем – ни царапины, а она – на месте.

     Федор тяжело посмотрел на Васю, но промолчал. Что ж, верно: в том, что Анна попала под поезд, поэт, как ни крути, не может быть совсем уж невиновен.

     У Драбаданова и мотив есть. Он слышал про деньги. Деньги немалые. Собирался проводить. Лиза отказалась. Он ушел через минуту после сестры. Убил из-за денег. Но зачем в таком случае крушить мебель? И какое-то слишком уж невероятное лицемерие для тольяттинского простака. Неслыханное самообладание. На похоронах всем руководил, вникал в подробности, организовал вынос тела, на поминках речи произносил и приглядывал за порядком.

     Стоп! Он первый выдвинул версию про маньяка. Вспомнил и про лесного убийцу, который вырезал парочки, что милуются в машинах;  и про Серебрякова, что проникал в дома частного сектора и истреблял целые семьи; и про насильника, который залезал в окна к пенсионеркам, а потом их убивал; и про того отморозка, что девочку с ключом на шее подкараулил, а потом в ее квартире после зверского убийства натолкал в живот ребенку куриных яиц.  Подкован. Хотел пустить по ложному следу? Ландыши он мог положить, все ж таки «невеста». Запах? Мужчины в этом плохо разбираются. Дорогущие французские флаконы ей дарила я.  Мог и забыть, что Лиза не любила эти цветы. Однако на вид Драбаданов такой добрый, надежный. Неужели никому нельзя верить? Выходит, никому. 

    А вот номер три, получается Федор. Как это ни печально. С ним все три девушки связаны, и всех трех след простыл. У него нет алиби. В ночь убийства здесь не ночевал. На первый взгляд, ничего удивительного, не первый раз. Но почему именно в этот день? Хотелось бы знать. 

     На убийцу он не похож, как и Драбаданов. Бессонов говорил о  возможной связи с Лизой на почве глубокого горя. Даже число называл: 26 апреля.  Если так, то по срокам никак не получается, не его это ребенок. Значит, что же? Деньги. Деньги всем нужны. Такие, как Федор, рано или поздно уезжают из этого города, некоторые вообще из Союза. Он ведь еврей, вполне может об этом задумываться. Уезжать лучше налегке, без подружки, тем более беременной. Но ведь Федор не мог знать о том, что Лиза именно в тот вечер деньги забрала. Не мог, если, конечно, она сама ему не сообщила.  Любовником Федор мог стать и раньше. Она просила денег для него, а потом он ее убил, но сначала разделался со своей женой, потом с другой любовницей – Катей.

     Жену убивать ему было незачем, они разводились. Убил из-за квартиры, чтобы не делить по суду? Такие случаи бывают. Надо бы выяснить, кто в этой квартире прописан, возможно, кроме его бабушки, никто. Роковые страсти не подходят: либо убивать, либо разбегаться. А про Катю вообще невероятная история. Если бы люди после подобных интрижек друг друга убивали, то народу бы и вовсе не осталось. Не получается. Впрочем, другие девушки -  не моя забота. Других, возможно, убил кто-то другой.  Кроме отсутствия алиби, против Федора, несмотря на все его подвиги по женской части, улик нет. Вряд ли это он.

    Последний в списке – Трофименко Владимир Венедиктович, 24 года, не женат, работает учителем русского языка и литературы, в свободное время читает лекции в киноклубе «Монтаж». На этого я много нарыла. Лизу он мог зарубить и по житейским, и по романтическим мотивам. Внешность у него, что надо, манеры тоже, фантазия бьет через край. Немного самовлюбленный. Такие умеют нравиться и умеют соблазнять.  С Лизой у него был роман, первая любовь, такое не забывается… Однако все мои предположения оказались бессмысленными, так как в день убийства Трофименко в городе не было. Он присутствовал на кинофестивале в Москве, чему имеется документальное подтверждение и масса свидетелей. Вернулся накануне Лизиных похорон.   

     В прихожей раздался звонок, на этот раз в дверь.  Два раза, значит, ко мне.  Девять часов вечера. Кого это принесло на ночь глядя? Может, Федор ключи забыл, или сосед Евсеич в город наведался пенсию получать, прячет ключи  обычно в самый дальний карман, а потом забывает куда, потому и звонит. Убрала список в шкаф и пошла открывать.

     Явился Вадька, совсем забыла, что приглашала его почаще заглядывать, даже угостить нечем, пайков давно не получала.  В холодильнике валяется пакет из ресторана. В горло ничего не лезло, и Борис попросил официанта все с собой упаковать. Вот и пригодится.

   Он выглядел уже получше. По праву родственницы чмокнула в щечку, а заодно потрогала его руки. Он был в черной футболке с эпатажной надписью: Sex и еще какое-то слово. Написано вкривь и вкось, не разобрать. Руки все еще напряженные, но вроде бы помягче.

- Я тебе не помешал? – спрашивает.

   Вадька пришел кстати. У убийцы, судя по всему, есть ключи от этой квартиры и от моей комнаты тоже, так что может наведаться сюда в любой момент.  Замки-то сменить я не успела, все не до этого было. С Вадькой будет спокойнее. Бессонов много чего выболтал, но верить ему нельзя, он субъект трусливый и подлый, вполне мог сводить и личные счеты. Подозрительны все эти его галочки и кружочки, к тому же  о деньгах он вообще не догадывается, а это главный мотив. С Вадькой можно все обсудить. Толку от этого любителя сказок, конечно, немного, но с кем еще говорить, если не с ним. Я да он  - все, что осталось от нашей семьи, большой дружной семьи, немолодые родители, две девочки и мальчик, к которому относились как к сыну. Надо попытаться уговорить его поселиться здесь, со мною. Сегодня на полу поспит, а завтра куплю раскладушку. Вдвоем, если что, как-нибудь с убийцей совладаем.

   Его лечить надо, кормить. Совсем загнется в своей норе рядом с этой ведьмой.

  - Не говори ерунды. Я одна. Евсеич на даче, а Федора нет и неизвестно, когда явится, может, вообще не придет.

  - Хорошо, - говорит. – Не хочу, чтобы меня такого кто-нибудь чужой увидел.

     И правда, недомогания, как у него, лучше скрывать.  Народ у нас болтливый, пожалеют да растрезвонят на всю округу, а он потом ни на одну приличную работу не устроится, да и девки шарахаться будут. Не помогут ни высокие скулы, ни синие глаза, ни стройная фигура, ни майки с модными надписями.

     Проводила его в свою комнату и пошла ставить чайник.  Банка, где обычно водился чай, оказалась пустой.  Придется позаимствовать у Федора, заодно осмотрю его комнату, как и собиралась.         

     Ключ он держит в кармане плаща.  Вот он, на вешалке возле двери.  Вроде все как обычно. Полным полно грязных чашек, и постель никогда не застилает, выше всех этих бытовых мелочей. На окне – банка растворимого кофе. Кофе и сигареты – его основной рацион. Возле стены раскрытый чемодан. Собрался уже, скоро переезжает, возвращается домой. К родителем или в ту свою квартиру?  Что ж, пора, сорок дней с тех пор, как погибла его жена, как раз прошло, хотя вряд ли он соблюдает эти ритуалы. Если верить Бессонову, ни фига не соблюдает. Под диваном, как обычно, склад носков.  Они все так делают. Даже Борис, когда куда-нибудь выезжаем, вечно по утрам носки разыскивает, и всегда они находятся под спальными местами. Несколько книг на столе. Перетрясла каждую – ничего.

     Из одной А. Камю «Посторонний. Чума. Новеллы» вывалилась фотография. Судя по всему – свадебная. Федор с бородой (сейчас бритый), из-за этого какой-то особенно юный, в пиджаке (никогда не видела его в костюме, носит исключительно водолазки и свитера, летом – футболки), но без галстука в обнимку с брюнеткой. Большеглазая, востроносенькая, ушки, как у обезьянки, рот огромный, смеется.  Анна.  Помнит. Хороший знак, в его пользу. Что же у них все-таки произошло, что они так мало прожили вдвоем. Кто виноват?  Слышала, что его чуть ли не после свадьбы забрали в армию.   Сплетник Бессонов намекал, будто бы она завела любовника. Неужели нельзя было потерпеть, я бы такого хоть десять лет ждала.  Сложные люди!

       И в чем же их сложность? Неужели в том, что предают друг друга, наворачивая с три короба всяких книжных аргументов, головных доводов. А может, просто боятся жизни, привыкли к комфорту своего тесного круга с разговорами об искусстве, к непыльной работе? Я, допустим, конформистка, комсомольская бюрократка, аппаратная подстилка. А вы что, крестоносцы духа? Чем вы там занимаетесь в своем центре народного творчества? Языки чешете целый день, отпускаете остроты в адрес начальства и, чтобы вас не трогали, сочиняете сценарии народных праздников. «Цып-цып, мои цыплятки: Посвящение в птичницы. Методическое пособие для культурно-воспитательной работы в профессионально-техническом училище по подготовке доярок и зоотехников»? Со смеху, наверное, при этом покатываетесь. Все вокруг циники. И Федор не лучше. Этот Леонид Семенович, что лабал на дискотеках за деньги  и эфедрином вмазывался, по крайней мере, про цыпляток не сочинял.

      Вместе с фотографией из книжки выпал свернутый вчетверо листочек. Стихи!  Все говорят поэт, поэт, а я ведь ни одной его строчки не слышала. Любопытно:

У меня не осталось

Ни жены, ни угла:

Неуютность вокзала

И стеклянная мгла.

Эти женщины тонут,

Как уходят в песок:

По ступицу, по пояс,

Наконец по висок.

Я слепою водою,

Вашей нежности сыт,

Мне, поэту-изгою,

Путь обратно закрыт.

Не своя, а чужая

У убийцы душа…

  Далее строчки зачеркнуты шариковой авторучкой. Понятно, работает над словом, совершенствует стиль. Текст не завершен, пока только черновик. А вот концовка прочитывается:

И никто не согласен

Закопать свой топор.

    Какая-то муть, но муть со смыслом. В любой галиматье есть свой метод.   Про женщин пишет с брезгливой досадой, тонут, видите ли, они в каком-то песке. Здесь я, кажется, понимаю. Смеялся над моими школьными познаниями, даже пытался просвещать, привык нести культуру в массы. Рассказывал про какую-то французскую пьесу, где две тетки все время прихорашиваются и строят планы на будущее, а сами сначала по колено в песке, затем по пояс (вот и у него «по пояс»), а потом и вовсе по горло в него уходят. Здесь «по висок», но это, наверное, для рифмы. Говорил еще, что стихи не выдумывают, язык будто бы сам на нужный образ выводит. Язык и опыт, внутренний опыт творца.

     Если опыт, то, что же? В том месте, где жену упоминает, возникает вокзал. Ну да, она под поезд угодила. «Тонут» это, стало быть, о Кате воспоминание. Пресытился ты, значит, гений мой кудрявый, женской нежностью. Что ж, будем иметь в виду. Обойдемся жестко, как с этим трепачем Бессоновым. Ты этого хотел, Жорж Данден! Кажется, эта фраза тоже из французской пьесы.  Поэт – изгой! Романтическая фигура! Ты вроде не любишь штампы. А обратно тебе путь точно закрыт, не к кому сунуться. Анна, Катя, Лиза – все уже на том свете. Я одна осталась. Правда, есть еще Тася. Что ж, она тебе все откусит, сторожевая сука на службе высокого искусства. Фаллическая мать, как обозвал ее Бессонов.  Чужая душа убийцы. Задели, значит, события последних дней. Интересно, интересно. Кого же ты в убийцы записал?

     Топор! Вот оно.  В точку! А про деньги – ни слова, о них в стихах не пишут, слишком прозаический предмет.

     Сейчас бы закурить, чтобы мысли прояснились. Бычков полно, а вот и спички.

     Топор, значит, не закопан. Верно! Я еще жива, последняя жертва. Или очередная? Хорошо, что Вадька завалился.  Тощий, но  посильнее меня, потому как все - таки мужик.

     Напротив окон Лизы, практически вровень с ними, – детская песочница, никто там ничего не искал, разумеется. Милиция не про то, чтобы искать, докапываться до правды. Существуют дела и их надо закрывать, дабы отчетность не портить. Все мы чем-то подобным занимаемся.  Бежать и проверять, разумеется, бесполезно. Если там что и было, давно перепрятано. Опять фантазии, или все-таки внутренний опыт? Спрошу, как только увижу его, сразу же и спрошу, безо всяких обиняков и экивоков. А стишки пока сунем в карман, так надежнее.

     Чайник как надрывается! Евсеич завалил своим скарбом весь общий коридор. Тот еще куркуль! Соорудил на всю длину стеллаж, заставил его всякой рухлядью: банки, железки какие-то, молотки, стамески.

   Топор! Не было здесь топора! Уж такую деталь я бы заметила! Какой чистый, ни пылинки, словно его помыли. Лежит на самом видном месте. Провокатор! Менты, когда у задержанного ножик находят, длину лезвия вымеряют до миллиметра, исследуют на предмет упора: упаси боже, холодное оружие! А этот жуткий инструмент, привычное для нашего народа средство расправы, свободно продают в любом хозяйственном! Понятно, почему Русь к топору призывают: проблем с этим оружием нет никаких, всегда под рукой. Где взял? Где взял? Купил! Замахнулся – руби! Все просто. В любом доме есть. Но здесь-то он как появился? Какое острое лезвие! Тяжелый обух!

Господи как режет шею и в глазах красные точки желтые фиолетовые по лезвию блестит как вода и воздуха совсем нет надо пальцами оттянуть что-то шею зацепило руки как ватные ноги почему-то до пола не достают тянет назад вот-вот шея переломится мммм какая боль в локте будто током воздух куда-то делся воздух мама в платье это теперь мое платье Лиза ко дню рождения перешила шелк очень хороший настоящий китайский сносу нет мама ведь умерла три года прошло выжила значит живая без воздуха парит в безвоздушном пространстве и я словно отлетаю куда-то пальцы ничего не чувствуют темно очень темно лампочка снова перегорела дышать в темноте нельзя нельзя вот и все все…

     Какие-то крики, мужские голоса, возня, банки со стеллажа повалились, мат-перемат, всхлипы, рыдания, мужские рыдания, как в театре, дурная пьеса, пафос, это плохо, дурной вкус, Федор объяснял.

     Кто-то подхватил меня на руки. Уцепиться за палец, чтобы не упасть. Длинный палец и на первой фаланге тоненькие черные волоски, немного, совсем чуть-чуть.  Потащил меня на руках, как маленькую. Никто, кроме отца, не носил меня на руках, да и то было давно, лет двадцать назад.  Оп, и опустил на постель. Это не моя постель, и комната не моя, но вроде бы знакомая. Хорошее место, потому что здесь есть воздух, много воздуха, а там, в коридоре, весь вышел.  Как хорошо, как покойно почувствовать опору под собственным телом. Какое оно легкое!  Сама чувствую, что легкое, как облако. А вот и вода. Рука с пальцами в волосках поднесла ее прямо к губам. А я рот открыть никак не могу, боюсь воздух выпустить, снова будет его не хватать. Кто-то разжимает мои губы. Губы, чьи-то другие, не мои, мягкие, горячие. Целоваться? Можно, на все согласна, лишь бы дышать. Тем более что губы выдувают в мой рот воздух. С табаком. Нет, курить я пока не хочу, и так уж накурилась, что нечем дышать. А вот за мокрое полотенце на шею – благодарю, уже не так болит.

  Федор:

   - Алена, слышишь меня?

    Слышу, милый, слышу, ответить не могу, кивнуть нечем, шея отвалилась.

   - Ты жива? Глаза открой!

     Глаза открылись. А что с его глазами? Какие черные, одни зрачки, и запыхался отчего-то, на лбу капельки пота и на верхней губе тоже, ноздрями, шевелит, как конь:

  - Полежи пока, не вставай! Слышишь? Я сейчас.

   И выбежал, оставив дверь нараспашку.

   Проваливаюсь в полудрему. Сказывается недосып и эта встряска, когда воздух отняли. И слышу голоса. Два разных голоса. Или больше? Нет два. Один точно принадлежит Федору. А другой очень знакомый.  Сто лет его слышу. Так это… Вадька.

   Жива и дышу. Легкая, живая и даже как будто весело, это потому что воздух. На дискотеке   слышала песню, как раз про меня: «Теперь за воздух держись, теперь смотри не растай»[1]. Попробую не растаять.

   Почему Вадька хотел меня придушить?  Из Бессоновского списка я вычеркнула его первым, несмотря на все галочки, кружочки и «наблюдения». Вероятность того, что он причастен к убийству Лизы, ровно такая, как если бы ее убила я.   Абсурд, бред, чушь собачья! Ребенок? Ну ладно, возможно.

      Дверь открыта, в коридоре горит свет. Значит, вкрутили лампочку. Угомонились. С дивана видно, сидят на полу посреди следов землетрясения, рядышком.  Четыре колена, обтянутые джинсами. Драные, разумеется, Вадькины. Над коленями две всклокоченные башки, одна темная, другая светлая.  Подают невнятные реплики, гулко отдающиеся в пространстве  с четырехметровыми потолками. Как в театре, а я  зритель, а, может быть, суфлер в узенькой будочке на авансцене.

    Один – поэт, другой – филолог.   Мы, значит, теперь живем и действуем по книжкам. Что в данный момент разыгрываем, кем себя воображаем?

    Мои убогие школьные познания подсказывают: Достоевский, Мышкин и Рогожин возле тела зарезанной Настасьи Филипповны. Вопрос: кто есть кто? Вадька больше похож на тихого князя-шизофреника, хотя за шею меня схватил, как обуянный дикой страстью Рогожин. Обменялись крестами и роли перемешались?  У следствия возникает ряд вопросов:

1. Почему душил князь Мышкин?

2. Откуда взялся спаситель Рогожин?

     Ну, это как раз понятно, Рогожин и у Достоевского всегда появляется неожиданно, как черт из табакерки. А если бы Федор не пришел? Что ж тогда все по плану: мертва, и тело под клеенкой.

     И главное: если Настасья Филипповна здесь я, то, какого хрена ни одному из них не пришло в голову позвать меня под венец?  Свадебные церемонии не для них: один на молоке ожегся, другой… Господи! Кому такой обормот нужен! Ни нормальной работы, ни жилья, с головой не дружит, выглядит как пугало огородное. Огородников. Всех достоинств: смазливая физиономия да подвешенный язык.

    По сюжету сейчас должно состояться объяснение, садомазохистское действо, которое могут остановить только слова автора: «Светало».

    Послушаем их речи:

- Унялся? Давай поговорим спокойно. Сопли вытри! – протянул свой носовой платок.  Другой почему-то не берет. Руки связаны, понятно. Колени справа немного подломились, качнулись влево. Вытирает нос. Без сантиментов: резко, с яростью, чуть шею ему не свернул. Потерпит. Мне шею только что свернули – и ничего жива! – Объясни, зачем ты это сделал? – матерится? ни разу от него не слышала. – Почему именно вокруг меня взорвался этот Чернобыль? Едва вернулся из армии, как завалили трупами: Косяков, Анна, Катя, Лиза. Теперь Алена. – Ау, я жива еще, только говорить не могу. – Почему все друг друга мочат?  Какие адовы ворота я открыл?

-  Это она.  На ней все сходится, - тихо говорит, медленно, каждое слово будто выдавливает, то и дело шмыгая носом. - Я еще тогда заподозрил, когда она ко мне с кладбища приехала. На улики какие-то нелепые намекала. А про деньги ни слова, и ментам про них не сказала, по ложному следу думала их пустить. Большие деньги за родительский дом выручила, а Лизе отдавать не хотела. На что красавице деньги, ясное дело, на булавки.  

    - Ты сбрендил, что ли? - а ведь не особо удивился! Никакой дрожи в голосе. - Лизу топором зарубили.  Алене топор, да еще такой точный удар, не под силу.

     - Да? А вот Лиза и с топором, и с ломом вполне управлялась. Сестры.

     Вот, как у них все поворачивается! Список теперь возглавляю я. Барашкова Алена Ивановна, 26 лет, не замужем, работает инструктором в райкоме комсомола. Амбициозная провинциалка, по натуре индивидуалистка, внешние данные – средние. Мечтает об отдельной благоустроенной квартире, возможно, личном автомобиле. Имеет покровителя на уровне первого секретаря, ради чего периодически спит с ним.  Циничная, жесткая, живучая, как кошка.  Выросла в частном секторе, дров наколоть сумеет. Так что навык есть.

    Мотив классический – дележ наследства. По документам дом продан за восемьсот рублей. По факту – за две тысячи триста. Сестра была ознакомлена только с официальной справкой о цене.

     К характеристике добавим: корыстная. К тому же имеет склонность к финансовым махинациям.

     На самом деле я сказала ей про 1600 рублей. Но все равно, Бессонов говорил «мы» не без оснований.  В шифоньере у Алены Ивановны спрятана пачка купюр  достоинством пятьдесят и сто рублей, общая сумма 800. Наследство, стало быть, на месте. (Эти деньги я отложила на югославский гарнитур, еще с апреля обещали вот-вот, со дня на день, но до сих пор что-то не привезли). Остальное - на сберкнижке. Хорошо утаила шкурный мотив.    

    Орудие  убийства выбрано неслучайно: просто достать. Знала, где у сестры-дворничихи хранится инструмент. Легко достать, еще легче спрятать: топоров много. Можно, конечно, выбросить в Волгу. А можно просто помыть и положить на полку со всяким хламом в коммунальном коридоре, обычное место, кто станет искать здесь орудие убийства.

    Топор идеален для отвода глаз: на женщину, да еще с такой репутацией – комсомолка, отличница - не подумают! Имитировала мужскую ярость. Чтобы потом подумали, что Лизу зарубил какой-нибудь свирепый любовник, от которого она залетела и, возможно, начала его этим шантажировать. Хитрая комбинация!

     Ключи-то свои неспроста от связки с сувенирным брелоком отстегнула.  Мелочная подстраховка! А ландыши – стервозный жест, демонстрация цинизма преступницы.

    Алиби? Нет, у нее никакого алиби: дома ночевала, так никто этого не видел!

    Сходится! Все сходится! Вадькино безумие заполнило пространство. 

    И ответить нечем, нет ни голоса, ни права. У такой холодной и расчетливой злодейки нет никаких прав!  Вся надежда на Федора, он гуманист, не позволит мстителю довести свое праведное дело до конца!

    Неужели все-таки Вадька тот Лизкин избранник!  Выходит, и этот идиот, помесь Мышкина с Рогожиным, был кому-то нужен. И не просто кому-то, а самой прекрасной, самой добросердечной девушке на свете, урожденной принцессе, которая его любила, любила. А я, похоже, никому не нужна.  После смерти Лизы один Вадька у меня и был, то есть я так думала, но не он…

    Что ж! Его правда. Он мститель. Пущенная стрела, заложник обиды.

    Это его вторая месть, нет, пожалуй, даже третья.

    Первая – мать. Похвистневская красотка, любительница шумных мужских компаний. Муж сбежал от нее сразу после Вадькиного рождения, впрочем, ее не останавливала даже беременность. Вадька был брошенным ребенком. Соседки, глядя на него, истекали жалостью:  мальчик тихий, вежливый, улыбчивый, способный, в пять лет самостоятельно выучился читать. В том, что официально считалось неполной семьей, взрослым был определенно он, а мать вела себя как подросток в пубертатном периоде. К тому же она начала пить. Он держался как мужчина, до последнего оберегал ее человеческий облик: поджидал ее возле автобусной остановки, тащил на себе и при этом бодрым голосом, как ни в чем не бывало, рассказывал ей о своих школьных успехах. Учился он прилично, благодаря чему и смог, после всего, что потом случилось, с первого раза поступить на престижный филфак, пять человек на место.

     Но однажды, в десятом классе, в самом начале учебного года… В общем, он связал мать, завязал ей рот, запер двери и окна и исчез на двое суток. Связал. Понятно, почему сегодня он выбрал именно шнур. Через сутки мы его хватились. Отец заглянул в окна их дома и увидел связанную мать Вадьки.  Вызвал милицию. Вадьку искали с собаками. Не нашли. На третьи сутки он пришел в школу с выученными уроками. 

     Когда все открылось, мать с отцом часами уговаривали Вадькину родительницу замять дело: это же сын, единственный твой сын! Обивали пороги всяких инспекций, чтобы его не отправили в колонию.  Вадькина жизнь могла быть сломана безвозвратно.  Обошлось дурдомом, где его продержали полгода. Кололи всякой дрянью. Написали: маниакально-депрессивный психоз. Стандартный диагноз.  Он вышел как раз к экзаменам, сдал их без единой тройки. Учителя ему, конечно, сочувствовали, помогали, чем могли. Они его любили. Вадька был общительным и любознательным, охотно оставался после уроков: репетиции, стенгазеты, кружки. Получив аттестат, он сел на электричку и уехал в Куйбышев. О матери он никогда не вспоминал, избегал даже произносить слово «мать».

    Вторая месть – собственная жизнь.  Он поступал словно себе во вред.  Мой отец очень любил Вадьку и предложил ему денег: каждый месяц, мол, могу высылать тебе пятьдесят рублей. Мы жили небогато, но предложить меньшую сумму отцу  показалось оскорбительным. Вадька поначалу получал стипендию. Стольника бы вполне хватило, чтобы с головой погрузиться в учебу. Отец полагал, что это его вылечит: будет читать хорошие книжки, русскую классику, и отмокнет, отойдет от пережитого шока.  Но Вадька отказался. Да еще так, что отец потом целую ночь не спал от стыда:

   - А через сутки, - спрашивает, -  вы не передумаете? Не пойдете в милицию с заявлением, что я эти деньги украл?

   Это отцу-то! Он со своим удостоверением ветерана войны, которое до этого из сундука почти не доставал, все начальственные кабинеты ради его свободы обошел!  А ведь прежде Вадька не был неблагодарным. Он где-то подрабатывал, стал пропускать занятия. Отчислили.  И он перестал рыпаться, пытаться как-то зацепиться за жизнь, начал просто ее прожигать. Бытовая неустроенность его не заботила. Слава богу, пока не пил.

    Ну а третья месть, понятно, я. Ограниченная моралистка, угнетающая его любимую сестру, Лизу. Она перед ним ни в чем не виновата, все ему прощала. Они были похожи: Лиза тоже прожигала жизнь до тех пор пока…

    Федор! Благополучный мальчик, выросший в семье интеллигентов в третьем поколении, умный, чуткий, благородный! Ты ведь допустил  самоубийство своей молодой, такой быстроглазой, такой трогательной  жены, девочки совсем!  Ты должен понимать, на что толкает обида! Ты должен его раскусить! Помоги мне еще раз! Спаси от себя самой!

   И он спас, он нашел выход.

   - Ну а ты, значит, явился суд вершить, - это был не вопрос, но и не утверждение, скорее мысли вслух. 

   - Затмение нашло, - Вадька не сменил тона, разве шмыгать перестал. – У меня приступ случился, сразу после того, помнишь? – у них какие-то свои секреты? – Три дня в горячке пролежал. Старуха, моя квартирная хозяйка, может подтвердить. – Он замолчал, подбирал слова. – Это некрасиво, Федор, негигиенично, как ты любишь говорить. Свищет изо всех дыр. А самое страшное, что тебе на это наплевать, ты уже как бы не человек, ждешь одного, чтобы отпустило: забыться на минуту. Пес на блевотине. Это про меня. Когда про Лизу узнал, все по новой началось.

     Он снова замолчал. Федор встал, не спеша направился на кухню, вернулся. Вжик – разрезал веревку на Вадькиных кистях. Снова уселся рядом.

    - Я не собирался ее убивать. Поговорить хотел. Но тут увидел, как она на топор – он указал на что-то на полу, - смотрит. Лезвие блеснуло, ну я и сорвался.

    Вновь повисла пауза. Федор встал, размял ноги, шумно выдохнул:

    - Ну что, проведаю злодейку.

   Зашел в комнату. Наклонился над моим лицом. Я закрыла глаза. Он провел ладонью по моему лбу, осторожно, заботливо: не волнуйся, я с тобой. Потом спросил громко, с напускной бодростью:

    - Алена у тебя выпить есть?

    Правильно, надо выпить! Хорошо бы вообще в стельку набухаться после этой сцены из дурдома. В шкафу вроде бы должен оставаться коньяк. Борис после встреч всегда складывает в пакет остатки интимных застолий и вручает, чтобы жена ничего не заподозрила. Махнула рукой в сторону своей комнаты. Пошел, вернулся, звеня посудой. Нашел, слава богу.

    Разливает. Снова подошел ко мне с полным стаканом. Протягивает. Взяла, поднесла ко рту. Самой не проглотить. Смотрит с сочувствием, соображает, как быть. Поднес стакан к моему рту, влил сколько смог. Вернулся на исповедальную площадку, разбираться с потрошителем.

     Опять начала одолевать дрема. Немалая порция спиртного для желудка, в последнее время наполняемого в основном сигаретным дымом. Голова кружится. И почти уже все равно. Отпустил бы его. Но нет, для этих драма еще не отыграна.

   - Сестры, - задумчиво произнес Федор. Сунул в рот две сигареты, прикурил и одну протянул Вадьке. – В этом все и дело. Сестры не убивают друг друга.

  - Ты так в этом уверен? - Вадька говорил вяло, словно через силу.

  -  Я два месяца живу с Аленой в одной квартире и знаю, как она относилась к Лизе. Конечно, они иногда ссорились, но она желала ей только добра, в меру своего понимания, но добра.

  Что ж, спасибо, за теплые слова, в меру моего скудного понимания, конечно.

    -А муж жену пристукнуть может? Такой расклад тебе кажется возможным?

   Федор замер. Вадьке не впервой ворошить чужую совесть. Теперь подломились колени слева. Положил руку на плечо Федору:

 - Расслабься! Это не ты.

   Федор дернул плечом, скинул руку сумасшедшего обвинителя:

   - Я и сам знаю, что не я.

   - Знаешь? –  Вадька произнес это уже с вызовом. – А ее фотографию, наверное, до сих пор  в любимой книжке хранишь, с переездом в бабушкину квартиру тянешь. Винишь себя. Я тебя успокою. Лора!

     Лора? Кто такая, почему я не в курсе? Этот мерзавец Бессонов все-таки утаил.

    Федор снова выдохнул. Показалось, что облегченно. А Вадька неплохо выучился манипулировать чувствами. Дай бог! Хоть какой-то жизненный навык у него появился. Авось, и не пропадет. Помилованный Федор   взял с пола бутылку и хлебнул из горлышка:

   -  Мотив, думаю, тебе объяснять не надо? Когда ты от Анны ушел, у Леньки появилась надежда. Страшная штука, эта надежда! Соблазняет возможностью счастливого исхода и провоцирует на нелепые, а иногда и чудовищные поступки.  Он заметался и начал колоться. Винт. Знаешь, как он действует? Вштыривает не по-детски. Эйфория, ясность, энергия! Но отпускает с трудом,  таких,  как Ленька, совсем редко. Да он и не хотел, чтоб отпустило. Лора была очень преданной, но что она могла сделать. А после ею двигало отчаяние.

    Федор снова приложился в бутылке, на этот раз надолго, пустую, отшвырнул в сторону. Она с грохотом покатилась по дощатому полу:

   -  Я тебе не верю. Лора! Насилие! Да она скорее себя оговорит!

   - Сама мне сказала. После тех поминок на Самарке два дня у меня кантовалась. Только ты в ментовку не заявляй. Приняли ее. Условный срок у Лорки уже был, а с таким пакованом дури ей теперь впаяют на полную катушку. Так что правосудие восторжествует.

  - Все равно, не верю, - Федор резко откинул голову назад, что-то задел на стеллаже и на пол вновь посыпался скарб. – Мало ли что гонит обкуренная девчонка!

    Великодушный! Умеет прощать. А Вадька никому не прощает, давно уже нет доверчивого мальчика с такими светлыми, такими прозрачными глазами, что в них отражалась радуга. Беспощадный аналитик, подозревающий всех, вроде меня. Мы с ним, видимо, тоже похожи, из одной семейки.

    - А Катя? – помолчав, спросил Федор.

    Огородников усмехнулся:

    - Надеюсь, ты не думаешь, что ее муженек, романтик советского космоса, утопил? Сцены у фонтана в его духе, но тут – кишка тонка. Законопослушный гражданин! Банальный криминал. С ее книжными представлениями и мажорской невинностью нечего шляться по опасным местам. Будем надеяться, что ее хотя бы не изнасиловали.

    Эта Катя, кажется, была давним предметом их соперничества. Вадька на нее зол, да и Федора не щадит, понятно: поэт остался, а его отвергли. Не высоковато прыгаешь, братец? Такие девушки совсем не про тебя.

    Выяснили. Анна, Катя. А кто же все-таки Лизу убил? Как-то уж и забыли про нее.  Я суфлер, надо напомнить.  Промычала что-то и рукой подозвала Федора. Подошел, наклонился: что? Прошептала: спроси, не от него ли она была беременна. Не понял, отшатнулся, удивленно вытаращив глаза. Для этого, похоже, Лизина беременность – новость, если, конечно, не притворяется. Хотела предупредить, чтобы выяснил поосторожнее, нет, метнулся исполнять указание. Брякнул Вадьке прямо в лоб. Тот дернулся.  С полок снова посыпалась всякая дрянь. Потом все затихло. Вижу, как Вадька медленно сползает на пол. Обморок. Черт возьми, Федор, сделай же что-нибудь!

    Федор поднялся и пошел на кухню, не слишком резво.  Да скорей ты!  Плюх! Вылил на него целую кастрюлю. Вадькины ноги зашевелились. Ну, слава богу, догадался его поднять. Заглядывает ему в лицо, легонько хлопает по щекам.

    Все, оклемался. Что-то даже бормочет. Еле слышно. С трудом приподняла голову. Шея, наконец,  встала на место.

   - Мразь, ублюдок!  Такому все похер! Все! Здесь уже бездна!

   - Хватит себя накручивать, - почему-то голос Федора прозвучал спокойно. – Ты?

   - Она была мне как сестра. Брат на сестру, такое, по-твоему, бывает?

    Не признался! Хотя какое это теперь имеет значение? Кому от этого легче?

Кто же Лизу убил? Кто из списка? Или, как обычно, все сразу.

   Бубнят, выясняют. Вот уже полилась философия. Прозвучало слово «маньяк». В метафизическом смысле. У поэта «маньяки» исключительно метафизические, зато жертвы реальные. И те, которых уже нет, и те, что пока еще живы. Улики, факты – какая мелочевка, когда есть литература, в ней все доводы. Художественная правда, она выше оперативной достоверности!

   Затихли, и сразу начало светать. В дверном проеме возник силуэт поэта и тут же исчез, растворился в полумраке каморки: прикрыл за собой дверь. Подошел к окну, любуется на розовеющее небо.

    - Как ты? – спрашивает, настроен романтически.

    - Что ты сделал с Вадькой?

    - Ничего, отпустил.

    Он чувствует себя победителем. Возможно, подумывает о награде. Он ее сам возьмет, вот она, готовая, и даже на диване.  Кто ж перед таким устоит!

Шея вроде бы на месте и звуки издает, так что еще немного посекретничаем в качестве прелюдии. Список еще не закрыт, остались некоторые формальности.

   - А где ты был вечером 25 мая, и потом всю ночь на 26?

   Пожал плечами. Отличное самообладание. Будничным голосом ответил:

   - Я ночевал у родителей.

   - Принимается. А до этого?

   - А то, что было до этого, к Лизе никакого отношения не имеет. Спроси у Вадима, расскажет, если захочет.

    Этот не Бессонов, на понт такого не возьмешь. Достала из кармана листочек, протянула ему. Изобразил недоумение. Читай-читай! Повернулся к светлеющему окну. Что-то долго вчитывается. Не узнает, что ли, собственного творения?

- Что это за белиберда?

- Твои стихи.

- Это не мои.

 - Как же не твои, когда я их нашла в той книжке, вместе с фотографией.

- Ты рылась в моих вещах?

  Да уж, порылась, извини, случай особый. Мы все здесь кандидаты в убийцы, надо приглядывать друг за другом.

   Подошел к дивану, сел рядом:

  -  Где бы ты их ни взяла, говорю тебе: это не мои стихи.  Это вообще не стихи.  Манерная имитация. И размер. Я никогда с таким не работаю -  кавалерийские наскоки.

    Еще раз внимательно пробежал глазами. Вскочил и врубил свет. Электричество на рассвете, с детства не люблю это тревожное сочетание: ахтунг, резкое пробуждение, настойчивый стук в дверь, гусиная кожа утренней стужи, обжигающий чай, который уже некогда пить, ранний отъезд из  нагретого сонным теплом дома.

     Федор порылся на заваленном столе, нашел листок бумаги, заправил  в «Ундервуд». Бряк, бряк, бряк, – застучали клавиши, со скрипом вжикнула заедающая каретка. Извлек машинопись, наклонился, сличает оттиски.

    - Это отстучали на другой машинке, - сказал по-деловому, как оперативник, тоже не чужд инструментальной логики.

     Дурацкая отмазка! В твоей конторе нет ни одной пишущей машинки? Что, скажешь, кто-то хотел тебя подставить? Как же я устала!

     Скомкал обе бумажки и бросил на пол. Снова подошел ко мне. Наклонился совсем близко:

   - Алена! Он заразил нас своим безумием. У меня отец психиатр, я знаю такие случаи. Вадим ненормален! – и стушевался. -  Господи, какие пошлости я говорю!

    Он наклоняется ко мне все ближе и ближе. В голову лезет всякая чепуха:

  - Убийца и блудница, - не знаю, зачем я это сказала.

   Шутливо поцеловал в нос:

   -  Блудница, это, пожалуй, про меня, - ухмыльнулся смущенно. – Опять чушь сморозил.

    Залез с ногами на диван. Поцелуй, еще один и еще. Мои руки на его лопатках. А он худой, лопатки торчат, как крылья. Все. Ловким движением снял с меня сарафан. Под ним ничего. Грудь теперь его. Его пальцы, ладони, губы, а мое… Нет, он привык быть лидером, все делает сам, не слишком умело, но настойчиво. Какой он теплый, очень теплый. Горячий. И сердце! Как оно колотится. Оно стучит во мне. Я его сердце. Совсем не осторожен. И пусть. Я тоже перестала быть осторожной, давно, с 26 мая. Надоело быть  бдительной. Пусть все просто будет, будет…  

   -У тебя, что, давно не было женщины?

  -Давно. Ни женщины, ни мужчины, - еле шевелит губами, плывет, проваливается, еще пытается приоткрыть глаза. – Что-то я на редкость тупо шучу сегодня. Мой язык изменил мне.

    Его глаза совсем закрылись, и пока у меня есть право их поцеловать. Ему нравится, когда целуют в глаза. И ямочка. В ямочку почему-то нельзя, дернул головой, отвернулся.

   Я тоже проваливаюсь. Как громко, как отчаянно чирикают воробьи…

   Это было продолжение   вчерашнего сумеречного сна. Снова тот же сарай, с теряющимися во тьме сводами. Та же лавка, те же чашки и банки, упавшие на земляной пол.  На лавке - Алена и ее спаситель, на этот раз видно, что это Федор. Сон как продолжение яви.  И выделывает он то же, что и наяву. Она видит: у него на лбу не то чтобы царапина, скорее  прореха, будто надорвана кожа. Алена прикасается к ней и начинается зудение, радиоактивный трезвон, все настырнее и настырнее. Звон отдается во всем теле. Она тянет за кусок кожи, и лицо Федора начинается отслаиваться, как маска. Как перчатка или чулок сворачиваются его черты: зелено-карие глаза с огромными зрачками, матовые, без блеска, тонкий нос, слегка приоткрытые губы, подбородок, уходит в складку ямочка. Открывается новая личина. А звон уже просто нестерпимый. Тяжелый складчатый лоб, надбровные дуги, как у питекантропа из учебника биологии, широкий приплюснутый нос, жесткие сухие губы, скошенный подбородок…

     Села на постели. Рядом – никого. «На подушке осталась пара длинных волос,// На подушке осталась пара твоих темных волос» [2].

     Неприятный звон продолжался. Снова трещал коммунальный телефон. Допотопный эбонитовый аппарат, прикрученный к стенке.  Кто же это трезвонит в такую рань? Впрочем, наверное, уже часов одиннадцать. Босыми ногами прошлепала в коридор. Интересно, вернулся ли голос?

   - Доброе утро, Алена Ивановна. Капитан Бандюк. Как вы себя чувствуете?

    Ночью были матюки, утром стали бандюки. У них что, очередной субботник?

   - Нормально.

   - А что у вас с голосом?

   - Ерунда, простыла.

   - Попробуйте молоко с медом. Старое доброе народное средство.

    Он что, разбудил, чтобы советы давать? Или ему  таки вставили за хамство?

   - Я беспокою вас по очень важному для всех нас поводу. Вчера был задержан убийца вашей сестры. Им оказался уроженец Челябинской области, ранее судимый, на счету которого два аналогичных преступления.  Как мы и предполагали, серийный маньяк. Как видите, мы работаем.

     Ох уж эти мои пророческие сны! А я ведь была почти уверена, что это кто-то из своих. В очередной раз проруха на старуху?

   - И он что же признался в содеянном?

  Так и вижу, как осклабился капитан Бандюк:

   - А куда ж ему деваться!

    Трубку не вешает, чего-то ждет, наверное, бурного выражения благодарности. Предвкушает медаль и повышение по службе, ищет моего скромного содействия:

     И сказал я ему: капитан! Никогда ты не будешь майором!

    - Благодарю за службу, - и первая повесила трубку.

    Ну что, инструктор отдела паранойи, можно поставить точку?  Кишки вырвут и без тебя. Все вокруг интеллигентные люди, которым чужды любые проявления насилия, убивают лишь питекантропы из Челябинской области, а хорошие поэты любят и жалеют, но не навязываются на каждую ночь, как сексуальные маньяки.

     Жизнь продолжается, пошла она к чертям собачьим!

     Отправилась разыскивать тапочки и сигареты.  Тебе нужно поменьше курить, а лучше вообще бросить. Ну, нет, Борис Александрович! Этот ваш мудрый совет я проигнорирую: мужики меня кидали, один вообще едва не придушил, а сигареты никогда не подводили.

     Вновь забрякал телефон. Обворожительный начальник, легок на помине:

    - Доброе утро. Знаешь уже? Взяли урода! – выдержал пристойную паузу. -  Я заеду сейчас на машине. Погодка что надо! Съездим в Царевщину. Там инспектора стерлядок наловили. Угостимся настоящей ухой.

     Какое неожиданное предложение! Жену что ли спровадил?

   -  Я простыла. Горло болит.

  - Вот и полечишься! – хохотнул. – Давай собирайся по-быстрому. Купальник не забудь.

  - Ты что не слышишь, как голос сел. Какой купальник?

 -  Ну, так в баню сходим. Все косточки тебе пропарю. Ну, не ломайся, для тебя же стараюсь. Отметим развязку драмы.

   Что ж, ладно, баня так баня. Отказаться нельзя.