Нельзя: ретротриллер

Замерзающая и задыхающаяся  в новом казённом патриотизме, имперско-сталинском лубке и репрессивном изоляционизме общественность пытается согреться воспоминаниями. Неофициозные издания и социальные сети захлестнула ностальгия по «лихим 90-ым».

Гедонистический «Засекин» тоже всё помнит. Помнит, «как всё начиналось», и видит, чем всё заканчивается. И поэтому предлагает своим читателям и зрителям заглянуть ещё чуть глубже и окунуться во вторую половину 80-х, в эпоху «гласности и перестройки», но только в её предельно частном и индивидуальном человеческом преломлении. В её уникальном самарском варианте, запечатлевшим время не в политических абстракциях, а в подлинных и маргинальных судьбах великих и ничтожных героев «потерянного поколения».

Итак, перед вами первая глава ностальгической детективной истории из реальной жизни самарской богемы, написанная двумя её очевидцами. Не все персонажи дожили до этой публикации. Но некоторым всё-таки повезло. Или, вполне вероятно, не повезло. Поэтому все фамилии и имена авторы, конечно, изменили. Но всё остальное – осязаемое и незабываемое, страшное и прекрасное - постарались сохранить. Продолжение следует…

С.Л.

Ирина Ерофеева

Ирина Ромашкина                       

                              НЕЛЬЗЯ

                         Ретротриллер

                                                                                            Здесь в Самаре на самом краю отчаяния -
                                                                                            Женские рифмы, нервные окончания…
                                                                                                                                          Сергей Лейбград

25 апреля 1986 года.  Анна.

1. 1.     Утром.

     Надо съезжать.

     Анна достала с пыльных антресолей большую синюю сумку с символикой Олимпиады- 80, мамин подарок к окончанию школы. Сумка выглядела как покойник, восставший из гроба в довольно сносном состоянии: немного усох, скукожился, но в целом, как живой. Жизнерадостный медведь подмигнул  из дерматиновой складки.

     Единственным разом, когда Анна воспользовалась  уродской сумкой, был тот, когда она переехала жить в  эту хрущевку  рядом с железнодорожным вокзалом. К мужу Феде. Мира Яковлевна торжественно отчалила к Федькиным родителям. Самоотверженная еврейская бабушка оставила после себя множество предметов  культа вокруг любимого внука: перевязанные  ленточками коробки   фотографий,  подшивки почетных грамот за первые и вторые места в конкурсах одаренных детей, ящик оловянных солдатиков и тумбочку первых  стихов.

    Теперь сумка снова пригодится: развод.

    Уже встал ребром вопрос об окончательной точке: вернуть ли девичью фамилию  или оставить мужнину. В этом случае есть некоторый шанс войти в историю культуры:

    «Первая жена великого русского поэта. Их бурный роман закончился браком, который, к сожалению, продлился недолго», - напишут в школьном учебнике, хотя по стилю больше подходит для экскурсии в мемориальном музее. Среди его экспонатов,  помимо бабушкиных фетишей, будет и специально приобретенный супружеский диван, обитый сине-голубым гобеленом. 

    Оставаться в квартире нельзя: бабушка уступила ее любимому внуку, создала условия для семейной жизни. Семейной жизни больше нет.  Да и Федя уже месяц  здесь не живет: собрал чемодан, бросил в него томик Мандельштама и перебрался в съемную комнату. Зачем же ему терпеть неудобства в коммуналке?

    История простая. На последнем курсе института культуры, где Анна училась, потому что мама считала прозябание в библиотеке или заводском клубе хорошей работой для женщины, а Федя…  Что он там ловил, непонятно, но есть подозрение: евреев неохотно брали в университет. Рисковать ему было нельзя: родился в январе,  в один день со своим любимым Мандельштамом, весенний призыв восьмидесятого года – и  в армии, может быть, в Афганистане. А так - отсрочка. На научном коммунизме Федя писал записочки: «Я сейчас выйду, а ты через две минуты за мною».  От него шло такое тепло, почти жар.  Федя тащил ее за руку в подвал, и Анна слышала, как колотилось его сердце. Ее же собственное сердце, казалось, не билось вовсе.

      Они расписались  в обшарпанном загсе на Хлебной площади: рваный линолеум, образцы заполнения бланков  под исцарапанным плексигласом, направо – оформление браков, налево - констатация разводов. Федя поставил условие, точнее постановил: никаких свадебных церемоний. Его коробило от завитых грудастых теток, величальных хоров в кокошниках и памятных грамот:  получим бумажку и поедем куда-нибудь вдвоем - Ленинград, Прибалтика. Никуда, увы, не поехали. Был август, пик сезона. Федя как увидел очереди у билетных касс, сразу поскучнел.

     Государство отвалило сто сорок рублей – компенсация за обручальные кольца. Поскольку никуда не поехали, решили их потратить. Молодожены отправились на книжный рынок, где бородатые фарцовщики в джинсе и коже раскладывали на полиэтилене духовную пищу. Самыми популярными блюдами считались исторические романы: Александр Дюма, Морис Дрюон, Валентин Пикуль. На закуску - фантастика и детективы. Для «своих», тех, кто «понимает», коробейники предлагали джентльменский набор из латиноамериканцев: Маркес - Борхес – Кортасар в серии «Мастера современной зарубежной прозы» или в самопальном варианте из переплетенных публикаций в «Иностранке».  Федя купил Мандельштама, того самого, которого потом в чемодан бросил, отдал пятьдесят рублей, не торгуясь.

     Распорядок жизни после женитьбы Федя особенно не менял. Неделю в этой самой квартире они  не расставались ни на минуту, даже за продуктами не выходили. Он еще шутил:

    - Людей кроме нас не осталось, магазины разграблены, а трамваи ходят пустые.

    А потом снова у него все завертелось, закружилось: друзья, встречи, обсуждение первой книжки стихов. Эти трамваи до сих пор громыхают под бабушкиными окнами. Только пусто уже не в трамваях.

     Поэзию  от супружеского быта Федя отделил довольно скоро. Когда он уехал, Анна пошарила по тумбочкам, почитала его стихи.   Дат он ставить не любит, поэтому только по косвенным признакам можно догадаться, когда что  написано. Эти стихи… Метафорические мутации сознания.  Автор, то есть  Федя, сам их так определяет.  Среди этих мутаций - лирическая возлюбленная, «схема» его души, совсем непохожая на Анну. Он писал о «бездне», возле края которой завис его трепетный мир, а в бабушкином гнезде с книгой «О вкусной и здоровой пище» бездна разве что в канализации. Один раз там что-то засорилось, так Федя сказал:

-  Ань, давай ты на себя такие проблемы возьмешь, вызовешь кого надо, я в этом совсем ничего не смыслю.

    В армию его все равно призвали. Это случилось в октябре, трех месяцев со свадьбы не прошло. Его отец, он врачом в психиатрической больнице работает, спросил: «Что делать будем?»  Федя ответил: ничего, пойду.  Обследоваться на предмет хронических заболеваний он не захотел, как Анна  ни уговаривала. Решил, что долг родине важнее супружеского?

    Странно он себя повел.

    Даже прощальной ночи не получилось: три дня в бабушкиной квартире стоял дым коромыслом. Федя собрал всех друзей, всех знакомых. Спали вповалку, не раздеваясь. А Федя все наговориться, наспориться не мог, на Анну внимания почти не обращал. Тася из центра народного творчества – и проработали-то вместе только два месяца, а уже, покровительница молодых дарований, Федю под свою опеку взяла – вела себя на этих проводах как посаженная мать, наставляла, обещала об Анне заботиться. Леня Косяков, друг детства, со своей моментально хмелевшей подругой Лорой –   гости с Аниной стороны - тоже брякнул что-то о дружеском присмотре, но что Федя, вздохнув, заметил:

   - Ты б лучше за собой приглядывал!

   Вот тут Федя в точку попал.  На этих проводах Леня отличился. Поначалу он прилично себя вел, развлекал гостей под гитару. Предъявил весь репертуар: от дворовых песен, которые пел с особым прононсом, гнусаво и с хрипотцой, до любимого Джима Моррисона и Ролингов. Исполнил и собственные  рок-сочинения  на языке, условно считавшимся английским: русских текстов Косяков не признавал.  Даже Тасе понравился:

    - Есть в нем что-то искреннее, подлинное!

    Но потом Леня, как водится, подбросил горючего в свой бешеный мотор, и поехало. Пошли пляски, посыпалась посуда. С Лорой на целый час в ванной закрылся. Тася выразила гневное изумление:

    - Ну, Аня, и приятели у тебя! Этот тип совершенно не умеет контролировать свои эмоции!

     Она сказала это в своей манере – в никуда, – но так, чтобы все слышали.  Ленька ответил:

    - Ну и фифа! -  тоже как бы в сторону.  Что поделаешь, искренний чувак!  

     Писем из армии Федя не писал, презирал жанр: что я буду успехами в боевой и политической подготовке с тобой делиться?

    Он служил недалеко, в Тольятти, и Анна несколько раз порывалась навестить его. И каждый раз слышала в телефонной трубке – разговоры по три минуты:

     - Не стоит, здесь нет ничего интересного.

    Анна оцепенела от тоски. Никуда не ходила, ни с кем не встречалась. Вернувшись со службы, до тошноты сытая Тасиными сплетнями, она ложилась с книжкой на диван,  пыталась читать, но грохот трамваев c гражданами, озабоченными добычей продуктов, мешал сосредоточиться.

    Под Новый, 1985 год, Федя  позвонил и на ее обычный вопрос, не приехать ли, ответил нехотя:

     - Ну, приезжай!

     - Что привести?

     - Шоколад.

    Детская слабость:  может за раз большую плитку умять.

    Анна назанимала денег. По причине праздников  всюду были гигантские очереди. На вокзале у проводников она втридорога  купила двадцать шоколадок. Его отец дал с собой бутылку  дорогого коньяка. Анна придумала надавить на жалость армейскому начальству: недавно поженились, отпустите мужа Федю на одну ночь. Вася Драбаданов из их конторы, тольяттинский уроженец, договорился со своими знакомыми насчет квартиры. Думала, отметим Новый год вместе.

    Долгожданное свидание продлилось не больше часа. Они встретились в  полутемном коридоре возле стендов с наглядной агитацией. Муж вышел к ней стриженый, кое-как побритый, мятый, неузнаваемый.  С любопытством косясь на Анну, мимо то и дело шаркали сапогами такие же облезлые солдаты. Федя говорил так, будто вчера расстались. Несущественные вопросы. Неловкие паузы. Анна спросила, как сделать, чтобы отпустили. Безнадежно, сказал, да и бессмысленно. Поинтересовалась, пишет ли он стихи:

     - Нет здесь никаких стихов! -  ткнулся сухими губами в щеку. - Пока!

    Последним автобусом Анна вернулась в Куйбышев. Идти домой, смотреть на доярок и космонавтов в «Голубом огоньке»? Она  пошла к Леньке, к кому ж еще, к нему всегда можно, без предупреждений. У Таси тоже компания собиралась, то там пришлось бы все объяснять, придумывать, почему так скоро от Феди вернулась. Тася станет изображать сочувствие, чуть ли не соболезнование. У Анны и для себя-то ответа не было. А Леня лишних вопросов не задает. Он, само собой, уже выдул свой новогодний косячок. Лора тоже оказалась готовой к приключениям. Пойдем, говорят, с нами, отметим Новый год на профессорском флэту.

    Генеральский дом на главной площади города, окна –  на народное гуляние. Внук профессора истории КПСС Альфред Бессонов, Фред, как он представился. Весь вечер он блистал эрудицией: Фрейд, Юнг, Эдипов комплекс, - показывал редкие издания двадцатых годов из дедушкиной библиотеки:

   -  Вот были времена! Какой-то психоаналитик из Саратова в двадцать третьем году написал брошюру, в которой творчество Толстого объясняется тем, что классик был болен на всю голову. Настоящий параноик, о чем дополнительно свидетельствуют многословные периоды на полстраницы.

     Никаких застолий  с селедкой под шубой и салатом оливье! Дискотека на дому: площадь дедушкиной квартиры вполне позволяла. Бутылки и стаканы - на широком подоконнике, из закуски – одни лимоны, так что коньяк, не доставшийся товарищу начальнику, вполне вписался в стилистику.  Колонки по тридцать пять ватт, цветомузыка. Лучший диск-жокей города, то есть Ленька.  Популярные танцевальные мелодии.

    Ленька, правда, недолго продержался, сразу после местного нового года врубил  Ролинг Стоунс. 

    Это веселье накрыло Анну сильнее, чем Федькино равнодушие. Дам в компании не хватало, и за ней ухаживали. Сам хозяин то и дело приглашал на танец, дышал в ухо под чувственную Аманду Лир, возлюбленную самого Сальвадора Дали.

    Под утро – «Специально для тех, кто уцелел» - Ленька поставил «Дорс», «Зажги во мне огонь, детка».

    Анна поняла, что одичала, зациклилась на  Федьке: высосал ее и теперь его  интересует только шоколад. Ну что ж, кушай свой шоколад!

   Этот тип там тоже был, Федин приятель, между прочим.   Сладкий мальчик, полная противоположность занятому только собой Федьке, внимательный,  ласковый, легкий, он  представил все  как игру.

   Все это, конечно, глупость, такая фигня, что стыдно признаваться!

   Анна решила стереть новогоднюю интрижку из памяти, загладить примерным поведением. Она сама стала писать Феде длинные письма, в которых сообщала о конторских новостях, пересказывала содержание странных венгерских фильмов из киноклуба «Монтаж», и ни слова о чувствах. Каждые две недели Анна опускала толстые конверты в ящик на почте. Он не отвечал, изредка звонил. Анна старалась не обижаться, тем более счет не в ее пользу.

     Федя  вернулся в  начале марта. Родственники, друзья, шумные застолья.  Анна  готовила, мыла нескончаемую посуду,  выносила на мусорку горы бутылок и килограммы окурков. Помалкивала. Проявляла чуткость, но внутри все сжималось от острой тревоги: что же будет дальше. Да и будет ли?

     Вот так, наверное, бабушка ждала с войны  молодого мужа. Считала годы, месяцы и дни, растила дочку, Анину маму. Дождалась. Вернулся совершенно чужой мужик, внес хаос в   трудное, но понятное существование. А потом – суп с котом: будущий дедушка куда-то делся. В семье об этом не говорили.

    Когда празднование возвращения закончилось,  Федя зажил своей жизнью, куда Анне теперь входа не было.  Она стала у Феди как мебель, будто они женаты десять лет.  Рутина быта. Простые и понятные отношения. Тепло куда-то испарилось.

    Он исчезал из дома, когда хотел, возвращался, когда вздумается. Иногда, созвонившись с кем-то, –  разматывал шнур и перетаскивал телефонный аппарат в ванную, – срывался среди ночи. Когда Анна пыталась вызвать его на разговор, Федя отвечал, глядя куда-то в себя:

   - Нормально все, отмокаю после казармы.

   А она чувствовала, что засыхает: за две недели похудела на пять килограмм.

     Надо набраться терпения, думала Анна. Она старалась быть хорошей женой, даже пыталась продемонстрировать мужу хозяйственные навыки, приобретенные в его отсутствие. Достала  бабушкину книжку о продуктах, что исчезли  из магазинов, наверное, еще до ее, Аниного, рождения. Пошла на рынок, потратила четверть получки и полдня на приготовление чего-то, что советовал товарищ Микоян. Даже увлеклась этим безнадежным предприятием. Федя лениво ковырял вилкой. На вопрос «Вкусно?» пожимал плечами.  Закуривал, и пепел падал прямо в тарелку. Анна не сдержалась. Федя морщился: не выносил  кухонных скандалов.

   Один раз, другой. А потом он собрал вещи и ушел.

   Была любимая – стала фурия, так, наверное, он думает. Молчит, закрылся, а, возможно, и не раскрывался никогда. Три дня назад Анна сама предложила:

     - Разведемся?

     Будничным голосом Федя согласился:

     - Давай.

    Теперь вещи собирает Анна. Федя почти ничего не дарил, так что и возвращать нечего. Свое обручальное кольцо она решила сдать в скупку: мелодраматическими жестами его не проймешь, а деньги пригодятся.

     Мама, наверное, будет довольна, предостерегала:

     - Так скоро жениться? Ты ж его почти не знаешь?

     А бабушка глубокомысленно изрекла: евреи – лучшие мужья. Глупость вы сморозили, заслуженная учительница. Мужья – вообще не про Федю. Семейные радости его не впечатляют.  С Анной уже безо всякого сомнения.

    Однако съехать из квартиры Фединой бабушки все же недостаточно. Аня с Федей служили в одной конторе. Центр народного творчества. Можно сказать, та же коммуналка: общая кухня культуры и просвещения.  Недавно Федю назначили непосредственным начальником. Вот и повод пристойно распрощаться: вроде как неудобно работать в одном отделе. Интересно, надо ли у Федьки  подписывать заявление на увольнение?

    Ну что, все собрано. Посмотримся на прощание в бабушкино зеркало в обрамлении коммунальных жировок. Брюнетка двадцати четырех лет, глаза ввалились, нос заострился, уши торчат. Худая как швабра. Швабра и есть. Швабра Шварцман. Не стоит фамилию менять. А  почему Прекрасная Дама получила отставку, пусть придумывают разные деятели, вроде Таси.

Днем.

   Центр народного творчества.

   Феди, слава богу, на месте нет. Зато все остальные в сборе.

   Сослуживцы, похоже, в курсе их семейных неурядиц.  Чем еще заниматься в перерывах между написанием методичек - «Играем свадьбу. Безалкогольное застолье. Методическая разработка. Автор-составитель Ф.М. Шварцман. Куйбышев, 1986. 60 с» - и фальсификацией отчетов смотров художественной самодеятельности. Из озорства в списки активных  участников включались литературные персонажи. В селе Хорошенькое Красноярского района частушки на актуальные темы сочиняет Н. Кавалеров, в Пестравке гремит слава мастера оригинального жанра А. Балаганова, а в Морквашах проживает краевед- энтузиаст А. Буэндиа, грузин, наверное.

   Хозяйкой здесь считается Таня Кареева, Тася Масторянни, именуемая так по причине ее глубокой и требовательной любви к звезде итальянского кинематографа. «Глубокая», а главное «требовательная» любовь  к деятелям культуры - суть Таси. Она обожает мемуары из жизни художественной интеллигенции, досконально знает любовные перипетии артистов, художников и поэтов и тайно перепечатывает на служебной машинке сочинения писателя-эмигранта Сергея Довлатова. 

    Тася  своими руками творит историю местной богемы, грезит  о культурной энциклопедии родного края и заранее готовит кандидатуры для словника.   Сотрудники и гости салона по одной ей ведомой системе  поделены на «негодяев» и «ангелов». Первых она сживает со свету с изуверской изобретательностью, свойственной только подлинно интеллигентным натурам: жестокое игнорирование, практически бойкот. В этом Тасю не превзойти.  «Ангелов»  душит любовью: кормит, лечит, преподносит затейливые презенты, самоотверженно защищает  от недоброжелателей, большей частью воображаемых.

    Федя у нее первый на очереди в гении.  Тася  сюжеты придумывает, вычерчивает воображаемые траектории творческого пути.  Анна Шварцман здесь несомненная «негодяйка», источник душевной травмы будущего великого поэта. Знает что-то? Или, как обычно, все придумала? Федя вроде  не слишком страдает, никакой смертельной          бледности у него не наблюдается. Напротив, оброс, поправился, похорошел. Только бороду больше не отпускает. Анна  эту его ямочку на подбородке прежде не замечала.

    И теперь лучше не замечать!  

     Ни один «ангел» не застрахован от падения.  Преступлением в глазах Таси могла стать неправильная любовь или невозможное предпочтение.  Битвы за символы не раз сотрясали конторские стены. Например, у Таси  были свои каноны красоты, не допускавшие критики.  Мужская красота, без сомнения, воплощалась  в гениальном Марчелло Мастроянни, и не дай бог в легком светском разговоре похвалить Алена Делона, променявшего высокое искусство на низкопробные жанры да еще и усугубившего свою вину перед Тасей  неблагодарным разрывом с Роми Шнайдер.  Мировое признание не гарантировало от клейма «негодяя».   

    У Анны с Тасей теперь - чистая ненависть. Поначалу Тася  вела себя как заботливая родственница. Каждый день к Аниному приходу Тася наводила на ее рабочем столе идеальный порядок. В вазочке - какой-нибудь веселенький  цветочек или забавная веточка, на тарелке под салфеткой – угощение: пирожки, конфетки, печеньица. Ниточки и волоски с одежды обирала. Теперь на груде методичек – напечатанная на машинке портянка, а в ней перечень служебных поручений, которые некомпетентная и нерадивая сотрудница Анна Шварцман до сих пор не выполнила. Не разговаривает, принципиально. Вокруг Феди щебечет. А он не то что позволяет, ему, кажется, все равно.

   Отказов в покровительстве Тася не прощает.  От пошлых интрижек она далека: считается, что среди «ангелов» мужики лидируют  исключительно в силу исторической традиции.  Тася видит себя в роли наставницы, мудрого друга. Ей ведь уже 29. У нее была сталинка в центре города – приют  для тех, кто ценит  заботу: и стол, и дом, и сердечное участие. Но горе тому валенку, что попадался в Тасины сети. Несчастный сразу становился героем воображаемого мемуара и был просто обязан  с благодарностью принимать Тасину  опеку: отныне она решала, с кем ему дружить, пить, спать, о чем мечтать и кого ненавидеть.

     С Вадимом Огородниковым, который часто заглядывает в контору, у нее коса на камень нашла. Думала, паренек из Похвистнево, милый провинциал –  здесь, в областном центре, разумеется, пуп земли, – учился на филфаке, но был выгнан.  Конечно, за диссидентство. Тася сама себя в этом убедила. Огородников сочиняет прозу.  Тася стала его наставлять, просвещать. Но Вадим уперся, упорно держался за свои мусорные образцы. Во всем, просто на каждом шагу. Даже на Тасином кумире, Марчелло Мастроянни,  не сошлись, поскольку Огородников вдруг предпочел Алена Делона. Сказал какую-то чепуху о глазах Делона, наполненных блюзовой печалью. Разве можно с таким иметь  дело?

    Вася Драбаданов сохраняет нейтралитет. Но ведь это он Феде комнату нашел. Там раньше его знакомый жил, в Москву уехал.

    Вася, выросший в заводском районе Тольятти, к работникам культуры испытывал двойственные чувства. Короткий опыт работы в центре  убедил его, что большинство из них просто бездельники, но это была веселая и безобидная публика, люди с чувством полета, в отличие от угрюмых  тольяттинских ребят, целью жизни поставивших покупку новых «Жигулей».  В конторе Вася был незаменимым человеком, поскольку обладал редким даром находить общий язык и с подопечными, и с начальством.  В начале года в одном из районов области проходил конкурс «А ну-ка, девушки», в котором участвовали студентки  профтехучилищ. Вася предложил новшество: финальный конкурс в купальниках.  Восторг районного начальства был неописуем: участницы конкурса неизменно награждались  поездкой на турбазу местного руководства. Здесь они бойко делились с комсомольскими активистами секретами своего успеха.    Опытного методиста Васю стали требовать  другие районы.  Из частых командировок Драбаданов возвращался с похмельными следами   консультирования.  На участливые вопросы, как все прошло, мрачно отвечал:

   - Открыл на свою голову развеселые погреба.

      В перерывах между безумными вояжами  он писал пьесы. Об этих  опусах знали только Федор и Анна. Федора Вася ценил за стихи, а Анну, наверное, за то, что  была Фединой избранницей и, как он, чистая душа, полагал, музой. Васины драмы разыгрывались в мрачном мире   городских окраин. Среди  персонажей были безумные пенсионеры, запасавшие концентраты на случай вселенской катастрофы, суицидальные пэтэушницы, влюбленные в киноактеров, дворовые хулиганы, глушившие портвейн в подъездах. Сюжет строился как  перебранка героев и завершался каким-нибудь макабром. Внутренняя цензура Васей решительно отвергалась, поэтому в пьесах было полно мата. Так автор расцвечивал монологи о смысле, точнее, бессмысленности жизни. Анне нравились названия: «За гаражами», «Карбюратор», «По залету».  Федя всячески поощрял эти упражнения в драматургии, он говорил, что Вася невменяемый – о, это его любимое словечко – гений.

   Ну, здравствуйте, дорогие сослуживцы!

   Тася, о чем-то оживленно стрекотавшая, сразу заткнулась и углубилась в дела. Вася Драбаданов, игравший сам с собою на детском бильярде, послал воздушный поцелуй. Марьяна Венедиктовна, методист по музыкальной работе, цветущая дама лет сорока, неопределенно заулыбалась куда-то в пространство.

    Марьяна бесконечно уважает Татьяну Донатовну, иначе говоря, трусит.  Когда Тася произносит свои филиппики в адрес «негодяев», пух и перья по всей конторе летят. Марьяна не знает куда деваться: то в сумочке копается, то бумажки на рабочем столе  перекладывает, то диск телефонный накручивает, из комнаты выбежит, – Ах, забыла! –  вернется, снова выбежит.  Квохчет, как курица. А когда Тася отходит, Марьяна у нее первая клевретка, советуется по всем вопросам. Оживленно обсуждают наряды конторских дам. Тася - рукодельница: и вяжет, и шьет. Такой плащ себе соорудила, лучше всякой фирмЫ. А Анна что!

   -  Разве можно короткие юбки с такими ногами носить!  Эти ее зеленые брюки, пестрые пуловеры  – кошмар.  Глаза черным обводит, что за вульгарность! 

     И Марьяна в своих английских костюмах и классических туфлях поддакивает.

    С недавних пор у них любимая тема: воспитание детей. Бездетная Тася  и тут знаток. Обсуждают безопасность сына-подростка:

   - Он ведь и в школу один ходит, и из школы возвращается самостоятельно, вторая смена, иногда по шесть уроков, да еще дополнительные занятия.

    Марьяна весь день занята, работает, у супруга с утра репетиции, вечером спектакли, а в перерывах ему надо и на рынок успеть, и обед приготовить.   Она, разумеется, и сама  могла бы  посетить рынок.  А что, вот как-нибудь соберется!

   -  Не подскажете, Татьяна Донатовна, на каком рынке продается   самое свежее мясо?

    Вася в этом месте обычно советовал обратиться в морг.

   -  Фу, Васенька!  А тут, по страшному секрету знакомый оперативник сообщил, обстановка с преступностью напряженная, участились жестокие нападения на граждан.  Жуткие подробности, как, помните, в семидесятые на Безымянке девочка с ключом ходила, а маньяк ее выследил. Поймали его, нет, кто ж знает! А мой мальчик - такой доверчивый, такой робкий, на помощь позвать постесняется!

  - А вы ему свисток купите, милицию вызывать!

 - Ах вы, Васенька, все иронизируете, а я ведь целый день, как на иголках, вся надежда на супруга, а у него репетиции, спектакли, -  и снова поехало. 

     Ну и, само собой, Тасин  прихвостень, студент Игорек. Каждый день здесь ошивается. Как его в центр занесло, непонятно, вроде химию где-то изучает. Стелется перед своей покровительницей. Вот уже и приоделся соответственно Тасиным канонам: белые брючки, несмотря на апрельскую грязь и пылищу, волосы отпустил почти до плеч,  на цыплячью шею навертел бархатную тряпочку. А она все не решит, на какое место воображаемой иерархии его определить. До творческой личности Игорек  явно не дотягивает. Слово «химия» Тася произносит с брезгливостью, чашки моет сухой горчицей. Так что Игорек на вечном подхвате: принеси-вынеси, повесь шторы, прибей полочку. Ну и наперсник для всех колкостей.   

     Вася  помыкает Игорьком, как сапожник Ванькой Жуковым: гоняет его за выпивкой, когда  образуется повод. К Васе Игорек тоже подлизывается. Водка гадкая стала, так он придумал, как качество улучшить: набросал в бутылку кристаллики марганцовки.

   - Классический сорбент, - прокомментировал студент с серьезным видом.

   - И долго ждать, Менделеев? - поинтересовался Вася, уже настругавший закуску.

   - Три дня минимум, - говорит.

    Вася выдохнул, постучал по столу и послал Игорька за другой бутылкой. Федя, разумеется, Игорька не замечает вовсе.

    Отсутствие Феди Анна сочла хорошим знаком: неловкие взгляды, долгие паузы, уверения в хорошем отношении – всего этого теперь удастся избежать. Она напишет заявление об уходе по собственному желанию, и останутся в прошлом Тасины конфетки и записочки, Марьянино квохтанье и покладистый юноша Игорек.

     Анна села за свой стол – Тася тут же демонстративно отодвинулась – и настрочила заявление об уходе.  Положила поверх портянки с упреками и направилась к двери.

     Тася зыркнула на заявление и произнесла, глядя во дворик-колодец:

 - Надо  с Федором Михайловичем посоветоваться. Согласовать.  По закону следует отработать две недели.

    Вот оно как! Неужели не согласует? Про Федора Михайловича неизвестно, а Федя вряд ли будет возражать.

     Анна решила не обращать внимания, независимо взялась за дверную ручку. Не надо было оглядываться! Не удержалась!

    Тася, обращаясь на этот раз к стенам и потолку, прошептала что-то одними губами. Но Анна прочла: «неблагодарная» и еще вроде «тварь».

    Да, без боя не уйти. Анна метнулась к своему рабочему столу, вынула  из ящиков Тасины подарочки: душистый импортный крем «Пондз», косметичку – Тася собственноручно связала, брошь в стиле «Палех» - переставила все на стол бывшей покровительнице. Одаривай более покладистых!

    Тася вскочила, ринулась из помещения, как бы невзначай задев подарочки бедром.   На ее языке это означало: «Сдохни, сука!».  Едва не сшибла Анну с ног.

    Ну, да: собаку, упавшую в воду, следует добить веслом.

    Игорек с причитаниями кинулся поднимать с пола святые дары, отвергнутые черствой Анной. Заныл:

   - Тася, она такая самоотверженная, на ней вся работа держится, а вы, вы.

    Научился выкрутасам: вчера на «ты» были. И эти туда же, Марьяна с Васей:

   -  Аня, так не делают, что за демонстрации!

    В носу защекотало – верный признак позорных слез. С Федькой не ревела, а тут. Анна попятилась к двери и столкнулась с Володей Трофименко. Завалился в контору по весне, поболтать, подмышкой – журнал «Огонек».

     Володя приобнял ее за плечи, заглянул в лицо. Слезы лились уже в три ручья.

      -Аня, что случилось? Кто виновник этих горьких слез? Если Васька, убью! С тольяттинскими обормотами никаких дуэлей – зарежу из-за угла. Если кто-то из жестокосердных дам, соблазню и брошу. Ну же, Анна, не запирайтесь, неужели командор?

  Утешая, стал листать «Огонек»:

-  Вот, товарищи работники культуры, свежий апрельский номер. С виду, обычный «Огонек» с репродукциями для украшения кладовок. Но что внутри! Знаете, кого там напечатали? Гумилев Николай Степанович, как нас учили в университете, декадент и белогвардейская сволочь, а он – тут и доказательства есть – поэт, офицер, красавец и гений:

Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка,
Не проси об этом счастье, отравляющем миры,
Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка,
Что такое темный ужас начинателя игры!-

 Нараспев, продекламировал он.

 - И что это означает? С учетом международного положения и внутриполитической обстановки, разумеется? 

   Работники культуры оживились, потянули руки к журнальчику. Володя шепнул на ухо:

   -  Пойдем погуляем, расскажешь.

    Может, с ним поговорить? – подумала Анна.

    После той предновогодней встречи Федя  как в воду канул: не звонил целых три месяца, и  она пожаловалась Леньке: похоже, не вышло у меня ничего. Федино поведение показалось Косякову совершенно нормальным, даже правильным:

    - Он поэт, чего тебе еще надо! Хочешь, чтобы полочки прибивал, с рынка за тобой сумки таскал? Он тебе свободу на полтора года предоставил, а ты – не звонит, не пишет! Не будь бабой, Нюта!

    Что за полочки и сумки, с чего это ему в голову пришло? Не выйдет с ним, больше откровенных разговоров, все в детстве остались, - решила  тогда Анна.

   А Володя – галантный кавалер. Такую маску он себе придумал. Этих филологических мальчиков можно понять: вокруг одни девицы, ироничные, языкастые, нужно уметь лавировать. Вот Володя и одаривает всех надеждой на межполовое взаимопонимание, осторожничая с каждой в отдельности. Утрированно всеми восхищается. Сравнивает с великими дамами былых времен. Тася у него обладает умом и дальновидностью Екатерины Медичи.  Остроумно оправдал ее варфоломеевские ночи!  Марьяна, которой Володя  почтительно целует руку, напоминает ему всех чеховских героинь сразу. Даже для полупьяной уборщицы Альбины, с Тасиной точки зрения, полной неряхи и хабалки, торгующей в конторских дортуарах всякой дребеденью – от спиртного и сигарет до видеокассет с эротикой, - у него находятся комплименты: женщина трудной судьбы.

    Для Анны, жены поэта Шварцмана, у Трофименко - литературная игра. Он – обожатель с целой кастрюлей лапши, Дон Жуан. Анна  – неприступная матрона:

 -   Я буду ждать вас в полночь под старым каштаном.  Слуга оседлал двух лучших арабских скакунов, мы растворимся в ночи!

 - Одной, ночью, с мужчиной? Ах, это невозможно!

    У Феди  эти игры вызывают ироническую усмешку. Не такой уж неприступной оказалась эта донна Анна: познакомилась на кладбище с каким-то проходимцем и, несмотря на весь свой траур,  сразу  домой пригласила:

«Сегодня Нюрка соглашается, // Сегодня жизнь моя решается». 

     Пешком  Анна с Володей отправились в пельменную на пересечении двух улиц старого города. Одна из них называлась в честь писателя, а другая – в память неизвестно кого, наверное, местного революционера.  В детстве  бабушка часто посылала сюда Анну,  купить на вынос скользких пельменей. Им с мамой, потомственным учительницам, готовить было некогда.  Анна отстаивала приличную очередь вместе с древними старухами в ватиновых пальто и некогда пуховых платках. Старухи клянчили у раздатчицы бульон. В порции его наливали бесплатно, но с собой – пять копеек за половник. Помимо пельменей в ассортименте были толстые кислые блины, жидковатая сметана – стакан, полстакана, ржавая селедка с луком, чай и кофе из огромных чанов. Кроме старух, сюда любили захаживать пьющие мужики.  Пельменями они закусывали разливаемый под столами портвейн.  При заведении был и буфет. Здесь  из стеклянных конусов наливали бурое алжирское вино «Солнцедар» и популярный томатный сок. Кривые алюминиевые ложки для соли стояли тут же на прилавке, в захватанном граненом стакане. На закуску предлагались жесткие, как камень,  карамельки. Ими подобревшие клиенты буфета одаривали  детей.

     Забегаловка напомнила Анне о давнем  приключении.  Дело было так: в город на гастроли приехал Ленинградский ТЮЗ. Постановки в стиле капустника, нетривиально, смешно – такое здесь нечасто видели.  Анна правдами и неправдами просачивалась на все спектакли: билеты купить было невозможно. Ей очень нравился один актер. Вскоре он обрел всесоюзную славу благодаря многосерийному телефильму, какой-то советской эпопее про трудную жизнь сибирской деревни. Однажды после дневного спектакля Анна случайно увидала, как он появился со служебного выхода вместе со своим товарищем. Приблизиться к гениям Анна не решилась, пошла за ними поодаль, будто гуляет девочка, сама по себе. Так она   и кралась за блистательной парочкой до этой самой пельменной. Актеры подошли к буфетной стойке, взяли по стакану вина, быстро опрокинули содержимое в глотки, расплатились и пошли дальше. Гении оказались обычными людьми, с простыми мужскими привычками, но даже в жизни они делали все красиво, изысканно, что ли.

    Анна рассказала об этом Леньке,  но у него  были  совсем другие кумиры.   Высокомерно усмехнувшись, он  поведал ей, будто в 1976 году на железнодорожном вокзале его приятель столкнулся с самим Дэвидом Боуи. Звезда мирового масштаба  путешествовала по СССР  на поезде, ну и сошла на перрон, размяться:

   -  Вот это событие, а тут - какие-то актеры-алкаши!

   Словом,  Леньку ее  приключение не впечатлило.

   Володя Трофименко  мигом  расположил к себе  работниц пельменной, даже  стол для него протерли. Очарование – его главный дар.  

   В клубе друзей кино «Монтаж» Володя читал лекции перед фильмами. Он  рассказывал о шедеврах киноискусства так, будто бы сам их и снял,  вещал неторопливо, вкрадчивым голосом, с дружески-интимной интонацией.  Киноманы следили за ним, как бандерлоги: он буквально зомбировал их целой системой затейливых жестов,  смаковал детали и подробности, некоторые из которых откровенно выдумывал. Володины фантазии были умелым методическим приемом: публика, особенно студентки, прямо впивалась в экран, боясь пропустить «ошеломительное» и «блистательное».  

    За столиком у соседнего окна обнаружились знакомые: Огородников с девушкой. Вадим, как обычно, разодет под новогоднюю елку: на руках - тяжелые металлические браслеты, на шее – цепь с каким-то чудным медальоном. Один такой, на всю округу. Он, кажется, в библиотеке служит, в школе для глухих. Неужели и на работу ходит  в таком виде?

   Девушка выглядела стильно, в духе Марлен Дитрих: узкое лицо, карие глаза с ироническим прищуром, одета сдержанно и со вкусом - серый брючный костюм,  шелковая  блузка с галстуком. Правда, носик подкачал – вздернут больше, чем следует, да и прическа слишком вольная - разухабистая кудрявая химия. Яркая птичка!

    Володя и здесь само радушие. Привстал, раскрыв руки для объятий. Девушка, облобызав Володю, представилась Катей, и сразу заявила, что до следующей пятницы совершенно свободна: муж с родителями уехали, так что квартира в центре в полном их распоряжении. Настойчиво стала приглашать в гости. Огородников приветливо  кивнул.

      - Звезда филфака, – отрекомендовал девушку Володя, но заманчивое предложение вежливо отклонил, мол, секретничаем, важный разговор. Катя полезла в кожаную сумку, сразу видно, дорогую, долго копалась в ней, вытащила огрызок  карандаша и, разорвав сигаретную пачку,  написала номер телефона – отдельно для Володи и для Анны:

    -  Звоните, всегда рады.

    Удалились.

    - Ну что, рассказывай?

    И Анна рассказала Володе все, почти все. Чем дальше рассказывала, тем скучнее становилось.  Собственная история вдруг показалась ей ужасающе банальной, обыденной, тусклой.  Володя  не перебивал, не комментировал. В конце  провел ладонью по лицу, будто снимая маску внимательного слушателя. Под маской обнаружилась  грустная улыбка:

- И что тебе непонятно?

- « Все исчезло, прошло, отошло»?

-  По-другому, увы, не бывает.

  Помолчав, он добавил:

- Не жди от жизни счастья, донна Анна.

- Не жду.

- Ну и правильно.

  А потом они наелись столовских пельменей.  Пора забыть эти кулинарные книги!

Вечером.

     В немощеном дворе топтался народ.  Рядом с хмурым участковым, зажав рот ладонью, раскачивалась маленькая белокурая женщина -  тетя Шура, мама Лени Косякова. Щербатая Лора с безумными глазами сидела поодаль прямо на земле. Соседки азартно обсуждали долгожданное событие:  

    - Сегодня утром, в чужой квартире.

    - Из окна выпал. Насмерть.

    - В морге он, только что опознали.

    - Может, ему помог кто?

    - Милиция разберется!

    - Этим должно было закончиться. С детства был ненормальный, внука моего чуть не изувечил.

    - Отец-то у него в тюрьме, что ли? 

    - Да уж, яблоко от яблони.

    - Шуру жалко, растила его, ночи не спала, от армии отмазала, думала, человеком станет.

    -  А где хоронить будут?  

    - Жене-то Ленькиной каково!

    -  Жена! Не расписаны они, так жили. Тоже халда, не работает, не учится.

    - Говорят, это Ленька ей зуб выбил…

     Анна обошла толпу сердобольных соседок, за сараями присела на груду посеревших досок. Возле бывшего Ленькиного гаража. Возле гаража бывшего Леньки…

     Как ни назови, означает одно: Ленечки больше нет!  Верный товарищ по детским играм, мальчик – он и в двадцать четыре года напоминал подростка - с русыми кудряшками, неукротимым темпераментом и острым любопытством ко всему запретному, теперь мертв и больше никогда не выпалит при встрече, сразу, безо всякого приветствия:

     - Нюта, ты представляешь…

     «Следовало ожидать»! Наверное!  На то и рокером заделался, чтобы «жить быстро и умереть молодым». И вот теперь его закопают по советскому обряду: фанерный гроб, бумажные венки, рис и изюмом на поминках. 

    Анна вытряхнула сумочку на землю, распотрошила кошелек. Тридцать рублей. Надо бы помочь Лоре, хотя никаких проблем с такой наличностью не решить.

     Ленькина мать, тетя Шура давно махнула на сына рукой: в школе  был непроходимым троечником, из института, куда она устроила его по великому блату, вылетел после первой  сессии, ни на одной работе больше месяца не задерживался. Когда два года назад  за какие-то темные делишки арестовали его отца, мать Косякова переключилась на спасение  имущества. Чтобы уберечь нажитое от конфискации, она  обхаживала адвокатов, подмасливала нужных людей: оформляла  развод. Ленька политики не понял и перестал с матерью разговаривать, записав ее в предательницы. Назло ей привел в дом сожительницу. Вот эту самую Лору, работавшую в театре осветителем:

     - Представляешь, как мать офонарела, когда Лорку утром в моей рубашке на кухне увидала. И сколько же тебе лет? – спрашивает. А та ей – тридцать два. Возле ванной меня подкараулила: сынок, да как же, ты хорошо подумал? А я: будешь вякать, завтра на ней женюсь. Сразу заткнулась, по стеночке ходит.

     На людях Ленька обращался с Лорой безо всяких сантиментов. Когда познакомился с ней, спросил Анну:

 -  Как тебе моя шмара?

 -  Зачем же ты гадости  говоришь?

 - Какие ж это гадости? – ответил. – Констатация факта. Я ж  антиобщественный элемент. Что искал, то и нашел.

    Лора была очень высокой, худой, нескладной, с длинными руками и ногами. Она таскалась за Ленькой повсюду, участвовала во всех его безумствах, да еще  приторговывала травой:

     - Мазы никакой, - говорила она. – Деньги вернуть, ну и мне на раскурку.  Ленька рассказывал, что  они с Лорой договорились, ни в чем не обламывать друг другу кайф, полная свобода, в том числе жить или подохнуть. Вот такой честный  союз!

     Он называл себя музыкантом. Сколотил группу. В этом  гараже они и репетировали. Иногда он приглашал Анну.  Она  не слишком разбиралась в роке, но для Леньки ее мнение было почему-то важным.  Анна не видела в его музыке ничего особенного: стандартные рок-н-рольные страдания, блюзы, баллады. Да и инструменты звучали так себе, хотя на них Ленька денег не жалел.  Перед посадкой отец подарил ему фирменную гитару. Косяков   гордился ею: ни у кого в городе подобной нет. Чтобы его не обидеть, Анна  сказала: нормально.  Но Ленька  просек ее неумелую дипломатию и расстроился. Они хорошо понимали друг друга.

   В основном он играл по кабакам да свадьбам, иногда были дискотеки. Свадьбы Ленька не любил, потому и заламывал цены:

    - Мне эти песняки вот где сидят! Что за бредовые тексты! «Синий-синий иней// Лег на провода, // В небе ярко-синем // Синяя звезда». Как же они в этих чернилах звезду-то разглядели?

   - Ты что, Ленечка, забыл, как мы с тобой в детстве про оранжевое небо пели. Все остальное там тоже оранжевым было. Тогда это тебя не злило, – напомнила Анна.

   - Оранжевый - это святое. Психоделика! Слышала такое слово? Так что пусть платят за свое любимое дерьмо. Согласятся хорошо, отвалят - еще лучше.

    Его  рок-н - рольный кураж требовал возгонки. Пьющие мужики вызывали у Леньки отвращение:

    - От водки либо тупеешь, либо звереешь, а я хочу полета! - говорил он.   Лорина травка была у Леньки  для разминки. Он  дымил  воткрытую,  нисколько не опасаясь милиции. Когда Лора напоминала ему об осторожности,  он усмехался:

    - Помнишь, о чем договаривались? Не обламывай!

   Ленька ел таблетки, колеса, как он их называл.  Он бы и кололся, наверное, но был брезглив и боялся иголок. В зубоврачебном кабинете мог потерять сознание от одного вида шприца, поднесенного к  лицу. А, может, уже и преодолел этот свой последний детский страх.

     С детства мамы и бабушки внушали им навыки осторожности и бдительности. Окружающий мир, предупреждали они, кишит  опасностями и изощренным коварством. Остерегаться следовало всех и всего: незнакомых дядей и теть, эксгибиционистов, цыганок, шныряющего по дворам придурковатого Пиню в ветхом макинтоше с набитыми всякой дребеденью карманами ( «Никогда у него ничего не берите!»), бешеных собак, лишаистых кошек, скользких крыш и бездонных погребов,  даже  швейных иголок, которые, незаметно впившись в пятку, за секунду достигают  сердца.   Страхи обрастали  фольклором в виде поучительных баек с пугающими подробностями.

     Одна девочка купила   у уличной торговки беляш, откусила и наткнулась на что-то острое. Глядь, а это ноготь. Потом выяснилось, что злые люди заманивали глупых детей, убивали их, проворачивали мясо на фарш и набивали им беляши. Только по ногтю милиция, которой, между прочим, тоже пугали,  и вычислила преступников.

     Только все эти «нельзя» были для Леньки как красная тряпка для быка. Ане – пограничные флажки, а Лене – сигнал к атаке. И чем категоричнее «нельзя», тем сильнее его подмывало нарушить запрет...

   Анна придумала какую-то чепуху про опасные таблетки, в духе дворовых сказочек.  И добавила в конце:

  - Помрешь!

  - Мы, Нюта, все живем, чтобы однажды сдохнуть. Мне все равно здесь не выжить, ты ж знаешь. Так что лучше по-чистому и раньше, чем в дерьме  в самый неподходящий момент. А еще лучше, если хороший человек в этом поможет. Не хочешь масла на рельсы плеснуть?  Пока не нашлась какая-нибудь фифа, вроде вашей Таси или сисястой тетеньки.

     Он любил «Мастера и Маргариту».  На этой почве  подружился с Фредом Бессоновым: толковали роман.  Вадима Огородникова  от этих бесед сразу отстранили. Тот Булгакова обругал, оригинальничал, как обычно. Ленька больше ударялся в мистику, а Бессонов  все объяснял по Фрейду. В образе  Аннушки он  видел метафорическую сублимацию кастрирующей роли заботливой матери. Косяков одобрительно кивал.

    А вот про роковую роль «сисястой тетеньки» знала только Анна. Только ей, «самому настоящему другу», доверил десятилетний Леня эту стыдную тайну, вот здесь, возле гаража, прикладывая листья подорожника к разбитым коленкам. 

     Поблизости находился кинотеатр «Смена», невзрачное одноэтажное строение, похожее на амбар.  Ленька пошел в кино, на Чингачгука в исполнении уроженца Югославии Гойко Митича, раз, наверное, десятый. А там тетенька, красивая такая, с огромными сиськами, сказала, что артистка.  Она попросила «хорошенького белокурого мальчика» сопроводить ее в ближайший гастроном, чтобы выбрать сладости к приходу гостей. Ленька пошел. Тетенька купила самых дорогих конфет и лично Леньке – огромного шоколадного зайца. Потом она поинтересовалась, пробовал ли мальчик вино. Разумеется, Косяков сказал: сто раз. 

   - Сухое, полусладкое?

   Ленечка выбрал то, на этикетке которого была изображена красивая девушка и аппетитный виноград. И название ему понравилось «Улыбка».   Тетенька под предлогом помощи, мол, покупок много, заманила Леньку к себе домой. Двухэтажный дом поблизости, с резным покосившимся балконом.

    В квартире их встретил  лысый дядька в полосатой пижаме. Тетенька сказала:

   -  Вот Артурчик,  - Ленька именно так представился. - Он будет у нас сынок.  

    Тут Косяков насторожился и сурово сообщил, что у него вообще-то есть родители.

    -  И где же они? – язвительно спросила тетенька.

   -  На работе.

   -  Ну, вот видишь, ты им не нужен, а мы с дядей всегда дома, мы будем о тебе заботиться.

    Косяков попятился к двери, но новые «родители» успокоили его, рассмеялись и сказали, что это просто такая игра:

   -   Вот садимся за стол, будем пировать. Начнем сразу с конфет и вина.

   Они словно знали, чем усыпить Ленину бдительность: он ненавидел всякие щи и гуляши. Дома набивал ими рот, чтобы мать не ругалась, а, выйдя во двор, выплевывал.  А за столом…

    - Нюта, ты представляешь, оба как схватят меня за ляжки,  вот здесь!

    И показал: где заканчивались шорты, Анна будто бы увидела следы пальцев.

    - Ну, я им устроил! Схватил тарелку: одному, другой по роже – и с балкона. Вот коленки расшиб.

   Анна велела Лене никому эту историю не рассказывать, особенно взрослым. Разумеется, они не поверят, но в кино  одного больше не отпустят. Косяков сложил ладошки крест накрест и зажал ими рот. Убегая, он прихватил с собой  шоколадного зайца, то ли как доказательство правдивости  рассказа, то ли как трофей. Они поклялись молчать, в честь чего похоронили злосчастного зайца, сделали «секрет»: выкопали ямку, сверху стеклышко, забросали все это ветками, опилками, всякой трухой.

    После этого случая Ленька стал совсем отчаянный,  ввязывался в драки, и ладно бы оборонялся – первый наскакивал. А ведь физических данных для потасовок у него  не было никаких.  Он был невысокого роста, на полголовы ниже Лоры.

   Наверное, он и в этот раз от кого-то спасался, только этаж оказался слишком высоким. А может быть, просто свел счеты с жизнью, вышвырнул ее из чужого окошка. Продержись Ленечка  год, два, десять… Что бы с ним стало? Не думал об этом?  Или, наконец, все-таки представил?

  Анна тоже представила, про себя.

  Вот он их дом, старый, еще дореволюционной постройки. В окнах уже зажгли свет.  На втором этаже - Анина семья. Бабушка колдует у плиты. Повернувшись спиной к окну, сидит мама, жестикулируя, что-то рассказывает. Ниже  тетя Шура ходит по комнате, перекладывает с места на место какие-то вещи. Зеркало и телевизор завесили покрывалами. Зеркало – понятно: окно в другой мир. Мало ли кто к Леньке оттуда заглянет. Все те же дворовые сказочки. Но телевизор? Программы «Время» что ли опасаются? Гроба пока не было.

    Его комната в пристройке.  На диване, скрестив ноги по-турецки, сидит грустная Лора, рядом –  Ленькина  гитара.  Надо было ему на ней жениться, хотя бы прописка осталась. Блуждающий взгляд Лоры скользнул по окну, и Анне на минуту показалось, что они встретились глазами. Она  помахала Лоре рукой, но та безучастно отвернулась.  Нет, не могла Лора со света ее увидеть.

   Не хочется что-то домой. Придется сказать, наконец, бабушке и маме о разводе.   Они деликатно посочувствуют: мама погладит по руке, бабушка напечет большую тарелку оладий. Попытаются отвлечь Анну от мыслей о неудачном браке, переключившись на воспоминания о Ленечке. Достанут их детские фотографии, начнут  смахивать слезинки.  Потом пошлют за Лорой. К тете Шуре мама с бабушкой  относились с легким высокомерием, как ко всем работникам торговли. Вульгарная особа, говорили они, все-то у нее в жизни по блату.   По квартире будут ходить на цыпочках, о Федоре ни слова, будто его и не было.  Но в глубине души будут довольны: Анина драма – только лишнее доказательство их правоты: полагайся  на себя, мужчинам не доверяй. Все несчастливые семьи несчастливы, увы, одинаково.

   Анин отец ушел из семьи, когда ей было двенадцать лет.  Он уехал в Ленинград на повышение, обещал, как устроится, забрать жену с дочкой. Анна с нетерпением ждала, когда переедет из Куйбышева в этот великий город, где Эрмитаж, разводные мосты, Летний сад, белые ночи и  прочие книжные достопримечательности. Сердце замирало от радостного предвкушения: никогда не бывала и вот скоро будет там жить. Но потом мама сказала, что папа встретил другую женщину. Так, мол, бывает, Аня.  В Ленинград они поэтому не поедут. Может быть, Анна одна туда съездит, навестит отца, потом, когда немного подрастет. Анна подросла, но  отца в его ленинградской квартире так и не навестила.

    Он писал ей  два раза в год, аккуратно высылал деньги, передавал через знакомых подарки ко дню рождения. Один раз он даже приезжал в Куйбышев. Это было летом. Отец взял Анну на рыбалку. Большая компания незнакомых мужчин, веселые, бородатые, и Анна. Ей тогда было почти шестнадцать. Отец относился к ней как ко взрослой девушке, немного робел и все норовил обратиться на «вы». О семейных делах он не говорил вообще, но много рассказывал о поэзии, о кино, о Ленинграде. На свадьбу он не приехал: прислал длинную поздравительную телеграмму и денег на подвенечное платье.

   Анна вдруг ясно увидела свою дальнейшую жизнь. Вот она устроится  библиотекарем:  утром на работу, вечером домой, отпуск будет проводить на местной турбазе с подругой, работницей той же библиотеки, к тридцати годам, чтобы не пропадать зря, родит себе девочку. Или мальчика, такого же обреченного, как Косяков. Как у мамы, у нее иногда будут всякие Анатолии Сергеевичи и Геннадии Николаевичи, положительные, скучные и скорее всего женатые мужчины.

   Семейная карма, против нее не попрешь. Федя был единственной зацепкой.  Не жди от жизни счастья, донна Анна!

   Ну и  куда  теперь? 

   Для начала прочь  из родного двора. Главное – незаметно. Если тетя Шура увидит, запричитает на весь двор, сбегутся соседи, услышат дома.  Пригнувшись, Анна быстро проскользнула под окнами и вышла со двора на улицу. Слава богу, ни с кем не столкнулась. По Садовой она пронеслась почти бегом и перевела дух только через квартал.

    Она нащупала в кармане ключи от Фединой квартиры.  Можно вернуться. И что дальше? Допустим, отравиться.  Надо было у Лоры попросить Ленькиных колес и проглотить их все сразу. Испортить бывшему мужу  оставшуюся жизнь. А, может быть, вдохновить.  Поэты ведь любят воспевать мертвых возлюбленных.

    В другом кармане нашлась бумажка, с нацарапанным номером телефона. Подпись: Катя.   

   Анна всегда завидовала легкомысленным людям,  «безответственным  раздолбаям», как одобрительно называл их Косяков.  Спровадила мужа – и радуется жизни, гуляет с друзьями, затевает любовные интрижки. Вот уже и Огородникова где-то подцепила. 

    Она зашла в телефонную будку. На полу - пустая водочная бутылка. Стены  исчирканы именами и цифрами. Трубка с готовностью отозвалась длинным гудком. Отчего не позвонить этой Кате, потеряться на пару дней в компании ее приятелей, где Анну никто не знает, напиться, в конце концов?  Заодно и Леньку помянуть. Он бы такой поворот одобрил. Анна стала накручивать телефонный диск, но вдруг остановилась. Трубка беспомощно повисла на липком металлическом шнуре.

Поздно

    Нет, в гости не поможет. Это означает, рубить хвост по частям и, в конце концов, не выдержав боли, тоже, как Леня, сигануть из чужого окошка.

    Побег! Вот единственный способ обрести свободу, иначе до скончания дней Анне придется расхлебывать вязкую кашу своих и чужих ошибок. И вариантов здесь нет:  поселится ли она в квартире, благородно оставленной Федей, или вернется в родной дом, где все будет напоминать о Леньке, который погиб, может, потому, что вовремя не навострил лыжи из этого города.

   В детском саду на даче ее однажды за что-то наказали: сослали в младшую группу стоять на веранде в тихий час. Размазывая слезы по лицу, Аня  с ненавистью смотрела на опустевший двор: песочницы, беседки, фанерные детские домики, ворота. Ворота оказались незапертыми, и возле них никого не было. И она сбежала. Она хорошо помнила дорогу до трамвайной остановки, знала и номер маршрута, на котором можно добраться до дома. Детям до семи лет билетов не требуется.  Так славно было шагать по дачной просеке, махать прутиком, есть лепешки от мальвы. Даже домой расхотелось. Аня почти дошла до трамвайной линии, но тут навстречу попалась мама одного мальчика из их группы. Беглянку вернули перепуганной воспитательнице. Но свободу Аня все же обрела. Родители так перепугались, что немедленно забрали ее  домой, и она снова оказалась в вольном родном дворе, где нет никакого тихого часа, зато всегда ошивается дружок  Ленька, не признающий никаких «нельзя».

    Ей надо уехать.  Укатиться, как мячик, хотя бы на время, а лучше навсегда,  выскочить из  семейной кармы. Вот так, без вещей и прощаний, налегке.

    Она поедет в Ленинград, как в той  комедии, которую повторяют по телику каждый Новый год. К отцу!  Адрес  отца Анна    с детства  помнила наизусть, а мать  известит телеграммой. 

     Не удалось прокатиться в свадебное путешествие, получится вояж в честь развода.

     Надо добраться до вокзала. В половине одиннадцатого отходит пассажирский поезд «Ташкент- Москва», самый доступный вариант.  Прямо с колес оборотистые  проводники торговали водкой, хлопковым маслом, отдающим бумагой, фруктами, книжками среднеазиатских издательств. У них там интересные вещи публикуют, вдали от зоркого столичного ока. На этом маршруте даже знакомая есть – Гуля. Она работает в вагоне-ресторане и несколько раз привозила кофе для Феди. С ташкентскими проводниками можно договориться за десятку.  Иногда они угощают «зайцев» зеленым чаем, сухофруктами, даже разрешают поспать в своем купе, главное – не   нарваться на ревизора. Доехать до Москвы, а там в Ленинград, Анна знала, ходит много поездов. Тридцатки, что предназначалась для Лоры, ей вполне хватит.

    А на перрон лучше пройти задворками.  Дорожка короче, а главное – в стороне кирпичной пятиэтажки, где возле самой крыши  - их с Федей семейное гнездышко, теперь безнадежно опустевшее. Она уедет, и он сможет вернуться, достаточно этих игр в великодушие. От Анны там ничего не осталось. Забудет легко. А Леньке ее траур не нужен. Ему больше ничего не нужно.

    Анна бойко свернула на Ленинградскую.  Название улицы показалось ей  символичным.  До революции  улица была Панской, о чем напоминает название поселка  по другую сторону железнодорожных путей.  Место – хулиганское. Когда Ленька мотался туда за дурью, на всякий случай прихватывал нож. «Запанские» пацаны, некогда щеголявшие ушитыми в дудочку брюками и белыми шарфами, в конце семидесятых мутузили любого чужака. Так поступали и их предки - «горчичники». Остатки местной мифологии! Любитель мистификаций Федя выдумал краеведческую легенду о том, как Максим Горький в городском саду, впоследствии названном, как и все парки в этом городе и этой стране в его честь, отбивался от «горчичников» своим знаменитым посохом. Так будущий пролетарский писатель защищал гордое право Человека выглядеть как Фридрих Ницше.  

   За улицей  братьев Коростелевых – то ли запанских хулиганов, то ли пламенных революционеров, – Ленинградская утратила цивилизованный вид. Асфальт закончился. Вдоль раздолбанной грузовиками  дороги  жались ветхие деревянные дома. Тянулись серые дощатые заборы. Гремели цепями собаки. Одна затявкает и сразу начинается перекличка, собачья поверка. Облезлая кошка проскочила у Анны под ногами. Черная? Серая? В темноте не разберешь. В апрельском воздухе плавали знакомые с детства запахи: жареная картошка с луком, керосин, гнилое дерево,  выгребные уборные.  Народу – ни души. Только в открытых по случаю весны окошках мелькнет иногда сутулая фигура серого похмельного мужика, да голубой экран бубнит об ускорении и хозрасчете.

    Все это называется особенным местным словом: курмыши.  Где-то здесь скупают краденое, делают заточки, лепят зловещие беляши. Андеграунд миллионного города, стихия покойного Леньки!

    На всю округу – только один тусклый фонарь.  Что там Марьяна трещала про маньяков? Извращенцы, ау? Вот ковыляет на высоких каблуках одинокая молодая идиотка с полным кошельком денег. Легче добычи не представить! По этаким колдобинам особенно  не разбежишься!

    За теми кустами когда-то была тропинка к Самарке, на затон. В детстве Анна с Ленькой там часто купались. На Волге –  песчаный пляж, раздевалки, лавочки. Но ведь нельзя, потонете, не дай бог. А про этот затон  – молчок. А поэтому – можно. Вода грязная, так на это наплевать, зато теплая. К тому же поросшие ивняком берега богаты всякими интересными вещами: глиняные черепки, жестянки, проволока, куски карбида, цветные стеклышки. Без добычи Анна с Ленькой никогда не возвращались.

   Наконец показались пути. Пакгаузы, вереницы товарных вагонов.

   Состав еще не подали, но на перроне уже толпился народ. Мешки, чемоданы, коробки. Что за люди? Куда едут? Одно понятно, прочь отсюда. Миллионный город, запасная столица, перевалочный пункт.

    По вокзальному радио как всегда скороговоркой объявили: состав такой-то  туда-то проследует. Раздраженный голос женщины-диспетчера, задерганной к концу рабочей смены, с детства знакомая интонация: да отвяжитесь вы, наконец.

   Кто-то схватил ее за локоть:

- Аня!

  А вот это встреча…

Продолжение следует