Ирина Ерофеева
Ирина Ромашкина
НЕЛЬЗЯ
Ретротриллер
«Засекин» публикует третью главу ностальгической детективной истории из реальной жизни самарской богемы. Не все дожили до этой публикации. Но некоторым всё-таки повезло. Или, вполне вероятно, не повезло. Поэтому все фамилии и имена авторы изменили. Но всё остальное – страшное и прекрасное - постарались сохранить. Итак, глава номер два. Окончание следует…
25 мая 1986 года. Лиза.
Не появлялся две недели, с тех самых поминок. Да, он часто пропадает. Чуть ли не на пороге завел речь об отъезде. Теперь уже оказалось: срочно. – Хочешь, вместе уедем? – А ведь прежде о ней речь не шла. Теперь, выходит, решил взять с собой. – Как же нас выпустят в эту твою Францию? - спросила. Удивленно поднял брови. – Какая Франция? – Будто не твердил всю дорогу об этой Франции. Родственники какие-то у него там, хотя в это она мало верит. Теперь вдруг расфантазировался о Дальнем Востоке. – Пока туда поедем. Мне приятель написал, что можно завербоваться на плавучий рыбозавод. Будем потрошить салаку для консервов, получать большие деньги. - А у самого ни копейки в кармане, даже на сигареты нет. Порылся в старой консервной банке, служившей пепельницей, выбрал бычок. Голодный, целый батон умял, пока шкуру неубитого медведя, полученную на рыбозаводе, делил. - Пишущую машинку купим, новую, электрическую, на море съездим. - Какое море, зайчик? Мы по полгода одно море видеть будем! – Спохватился. - Ах, да! Ну, тогда в горы, на Алтай, там недалеко.
Как дитя, ей-богу! Как ему, такому, скажешь? Да она тогда и не уверена была, не то чтобы совсем не уверена, но не на сто процентов.
А сегодня она решилась. Так и сказала себе, будь что будет.
Зато, если что, он будет знать, у него есть кто-то, и у меня - он и кто-то.
А Алене ничего, ей даже проще станет, она ведь одиночка. Родственники ей только проблемы подкидывают. У нее, кажется, тоже кто-то появился, не тот, что на работе, покровитель, начальник какой-то, а еще. Она не считает нужным посвящать Лизу в свои дела. Лиза перед ней обязана отчитываться, а она никогда. Ну и славно, что есть.
Тогда пришел к Лизе около полуночи, еще снег не сошел, и кудри не отросли. Ребята-художники потянули руки знакомиться: Паша, Миша, Костя. Засмеялся: я, стало быть… А потом. – Нет, так не пойдет, потеряюсь в вашей компании, зовите меня по фамилии, сразу запомните.
В прихожей, как провожала его, завозился со шнурками, все никак не мог в дырочку на ботинке попасть. Да и не мудрено после таких возлияний. Посмотрел на Лизу снизу вверх и говорит. – А ведь Бессонов иногда бывает прав. – Она не поняла сначала, о чем это он. – Либидо, знаешь такое слово? – Прижал ее к вешалке, так что зимние шапки сверху посыпались. Целый ворох шапок. Но тогда ведь даже не поцеловал. - Вот как, оказывается, выглядит шапкозакидательство! - И больше ничего! И не в чем оправдываться. Не в чем признаваться!
Все время недоговаривать, хитрить, изворачиваться, говорить полуправду. Даже и не вспомнишь, когда все это началось и когда закончится, не предвидится. Ну, уж нет! Скоро все закончится, потому что она решила. Решилась.
А эти трюки и увертки. Именно они-то до добра не доводят. Случайно с ним столкнулась. Когда же это было? В понедельник. Да, по понедельникам в ЖЭКе собрания. На собрание она и направлялась. На этих сборищах они все время какого-нибудь прорабатывают, предупреждения и выговоры выносят, «с занесением и без». На этот раз докопались до Марины из бухгалтерии. Она туфли с рук купила. Дорогие, пятьдесят рублей, явно с переплатой. Что поделаешь – весна! Марина тучная, а туфли на высоком каблуке, не смогла в них ходить и продала своей подруге из технического отдела за ту же цену. Наверное, они поругались вскоре, потому что подруга настрочила письмо в газету. Описала в деталях, какая Марина спекулянтка. В газете фельетон напечатали, а ЖЭК, понятно, рад отреагировать, галочку в отчетность поставить. Они ведь все кристально честные, особенно сантехники: без хозяйской трешки прокладки на кране не поменяют.
Отделение милиции от ЖЭКа недалеко. Идет сосредоточенный, хмурый, под ноги себе смотрит. Вызвали, говорит, допрашивали как свидетеля.
- Да ты не знаешь, что ли? Шестого числа тело Кати, ну, помнишь, девушка на поминках была, выловили недалеко от элеваторов. Мы ведь с ней в одной школе учились. – Господи, да как же! - Она ведь исчезла тогда, Лиза и не заметила, как. Все спрашивала, когда уходить собирались, куда Катя подевалась. Неспокойно было: девушка одна в таком глухом месте. А он – хватит кудахтать. Иногда бывает грубым.
- Да, – на этот раз нос не задирал, эрудицию свою подальше засунул. - Дело открыли. Какие у нее были отношения с мужем? Почему он заявление о пропаже супруги только через три дня подал? Откуда мне знать? Что я сторож им всем, что ли? Можно подумать, подай он заявление в тот же день, они искать кинуться. И потом, – Это уже в кафе было. Мороженое ей заказал. – Я там ничего о нашем сборище не рассказывал, а следователь почему-то не спросил. Но этот факт им может быть известен. Я вообще не понимаю, как она там оказалась. – Это я ей объяснила, как нас найти, даже план нарисовала. – Ты? – От удивления стул в кафе, который во время разговора все раскачивал, уронил. Стал рыться в карманах в поисках сигарет. Руки дрожали, немного, но она заметила. Официант будто бы ждал, подскочил. - У нас не курят! - Тот выбежал на улицу, но и минуты не прошло, как обратно вернулся, наклонился к Лизе и шепотом: – Что вообще происходит? – Что она могла ему ответить, ведь здесь не ее тайна, она и пожала плечами. Запыхтел, как паровоз, но быстро взял себя в руки. – Ладно, это ваши дела. Я предупредил, так что сориентируетесь. Но пока, похоже, они проверяют ее мужа. Ищут мотив.
Этот муж, он так обрадовался, когда Катю увидел, а та соврала про Лизу, видно, скрыть что-то от него хотела. Вот тебе и бюро медвежьих услуг! Конечно, это просто совпадение! Совпало, сошлось в один день! Да, может, и не в этот день, неизвестно же когда она. А если и совпадение, что, легче должно быть?
– И что ему будет? – Кому ему? – Мужу Катиному. – Да, скорее всего, ничего. У Кати родители большие шишки, зачем им огласка, спишут все на несчастный случай. – А ты думаешь, он, этот муж, и в самом деле как-то причастен? – Я после твоих слов уже ничего не исключаю!
И заторопился. Мол, в Москву уезжаю, в аспирантуру поступать, надо собирать документы, характеристику, а тут вы с вашими сюрпризами. – Где ее похоронили? – На кладбище! И не вздумай искать, блаженная! - И обозвал любопытной Варварой.
Она ведь здесь, с ней, Катя, веселая была, бесшабашная. Вот ее запах: и на запястьях, и на вороте. Духи с горьким полынным привкусом. Получается, что вновь Лиза проворонила чужую жизнь.
Тогда, когда в Похвистнево почтальоном работала, заболталась с бабулькой, которой телеграмму принесла: «Срочно вышли денег сколько сможешь». Бабулька старенькая, руки уже ходуном ходят. От внука, на юг отдыхать поехал. Запричитала: в больницу попал, ограбили, все напасти сразу. Пришлось ее успокаивать, придумывать похожие телеграммы со счастливым концом. А когда домой вернулась – нет его. Час нет, два. И только будильник тихонько: тук-тук, тук-тук. Несколько раз собиралась идти искать, думала, опять возле магазина на ящиках уснул. Да все откладывала: сейчас вернется, люди приведут. Пошла в сарай за дровами, а там темно, холодно, осень уже. А он на балке шнур капроновый, для рыбалки моток покупал, приспособил. И чтобы ей пораньше в этот сарай пойти, нет, не почувствовала ничего. А ведь такое уже раз было, тогда успела.
- Как ты мог? – упрекала его. – Нам же с Аленой жить после этого! Не подумал? В глаза людям смотреть! - Бульон из последней курицы (половина разбрелась по соседским курятникам, половину собаки передушили) из ложечки послушно глотал. - Вот и молодец, все съел. - Чай выпил, даже булочку попросил. – Прости меня, дочка, старого урода! – Плакал, обещал, что больше не устроит этих ужасных сюрпризов. А потом снова захандрил. – Такая тоска, жить не хочется! Что у меня впереди? Склероз да инсульт, а в прошлом – выжженная земля!
Это он из-за мамы. На могилу к ней после тех тетрадок не ходил ни разу.
Читала она эти тетрадки, ночью вытащила у него из тумбочки и прочла. - «Дорогой Толя! Я никогда не потревожу покой твоей семьи, но позволь мне любить тебя хотя бы издалека!» - И все четыре тетрадки в таком духе. Без дат. Ни о каком Толе Лиза никогда не слышала. Может, мама его выдумала? Эти тетрадки, которая мама хранила у себя в садике в рабочем столе под ключом, ему ее подруги, доброхотки чуткие, отдали. Для него слова оказались тяжелее двадцати с лишним лет совместной жизни, которая до этих тетрадок казалась безоблачной. Он все их перечитывал, пил и перечитывал. До семидесяти лет в рот не брал, даже шампанское на Новый год только пригубливал, а тут началось. С нефтебазы ушел, хозяйство забросил. Гори все синим пламенем! Щеколда на калитке отвалилась, козы с улицы ворвались и съели все цветы в палисаднике, мамины цветы, а он сидел, пьяный, на крылечке и равнодушно смотрел, как они хозяйничают.
Алена ничего про тетрадки не знает. – Заклинаю тебя, Лиза, сестре не говори! - он давно ее побаивался. Да Лиза и сама бы не сказала. Зачем Алене эта ноша, оттого, что и она узнает, никому ведь легче не станет. Сестра до сих пор думает, что отец после маминой скоропостижной смерти в уме повредился. И Лизу пытается убедить. Когда рассуждает об этом, все у нее сходится и получается печальная семейная легенда:
любимую жену потерял - всю жизнь ее искал - две семьи не сложилось - а тут увидел как она в народном театре королеву в «Гамлете» играет и влюбился - до беспамятства - вся жизнь в ней стала - в ней да в дочках - старшая трудолюбивая и умная в отца - младшая Лиза красавица в мать - все для них и дом и хозяйство - торопился обустроить боялся что помрет - немолодой ведь уже.
Когда мама заболела, Алена примчалась из Куйбышева. Привезла подарки для поднятия духа: заграничное белье, чтобы не стыдно было по врачам ходить. А Лиза с отцом уже все знали. Врачи сразу сказали: нет надежды и домой забирать не советовали: в больнице хотя бы обезболивающее колют без проблем. Она страшно мучилась, постоянная рвота с кровью, до последнего считала, что нитратными арбузами отравилась. Отец, как увидел шелковую рубашку, на клочки ее разорвал и пошел в конец огорода, где заросли вишняка, до самой темноты там пропадал.
Кое-что Лизе, конечно, понятно: маме, когда за отца вышла, сильно за тридцать было, надо семью как-то заводить, не все же с чужими детишками в садике возиться. Она холодноватая была, как Алена: редко дочек ласкала, шутила что-то про телячьи нежности, да и отца, наверное. А он уж как старался угодить, утром ей сырые яйца из-под своих несушек в бокале взбивал. – Это, Оленька, для голоса. – Мама в народном театре играла и пела. Общественница была. Алена в этом на нее похожа.
Алена придумала быть старшей. Ну и пусть! Она всегда хотела кем-нибудь руководить, в школе была председателем совета дружины, сейчас в райкоме. Дом родительский она продала, а Лизе велела в Куйбышев переехать. – Ты что всю жизнь собралась в этой дыре провести? - Лиза бы и без нее уехала. Никого у нее в Похвистнево не осталось.
Он все сокрушался тогда: нет ни денег, ни жилья. – Как же нет? А то? Ты имеешь на него право. – Уф, как он взорвался. - Неужели ты думаешь, что я туда вернусь? Подыхать буду, а туда ни ногой. И не смей мне говорить об этом. Там все ею пропитано, каждый угол, сопьюсь, как твой отец.
Что же такое происходит между людьми, когда вдруг все так поворачивается? Когда все это начинается? И как будто даже без исключений. И про нее, Лизу, он когда-нибудь так скажет или хотя бы подумает. Страшно это, но, наверное, неизбежно как смерть.
Когда тот у нее впервые появился, он еще женат был. Только-только из армии вернулся и среди ночи из дома сорвался. По совести надо было бы его жене посочувствовать, женскую солидарность проявить, а она думала, ох, как плохо думала, неправильно думала, что невыносимо, видимо, ему там. И в такой день особенно. Это похоже на отравление. Токсикоз. Как от треклятой яичницы с салом, которую сосед на общей кухне жарит. В этом тошнотворном чаду не то, что готовить, находиться невозможно. И возразить не получится. – В чем, собственно, претензии? Это же не брагу перегонять или джинсы в хлорке варить. - Вот и пришлось завести электрическую плитку у себя в комнате.
В тот год, как в Куйбышев перебралась. Неприветливый город. Ноябрь, холод, темнота. Петровы, конечно, хорошие люди: приютили в крохотной комнате, где их ребенок жил, спала на раскладном кресле. В девять часов его укладывали. Куда деваться? Со взрослыми телевизор смотреть? Да и те в половине одиннадцатого свет гасили: на работу рано. Чтобы не надоедать хозяевам, пошла в кино. На афише прочла: киноклуб. Оказалось, сначала фильмы смотрят, а потом их обсуждают.
Он тогда еще не читал своих знаменитых лекций, да и на этих обсуждениях скромно помалкивал. После кино бродили по улицам. Так замерзала, что губы не шевелились. А он говорил, говорил, говорил. Они все любят языками чесать. Искали укрытия, хотя бы от ветра. Заходили в чужие подъезды. Топили почему-то не везде, и возле чугунных батарей казалось еще холоднее. А он подбадривал ее.
– Поэт, как мы, такой же молодой, нет моложе! Тебе ведь девятнадцать? Он в девятнадцать уже все написал. Ни жилья, ни денег, но целый мир у его ног! Вот он какой, смотри! – Это когда в шестнадцатиэтажку забрались, общая лоджия на самой верхотуре. На перила облокотился, а ей так жутко было на него смотреть, даже глаза закрыла. С детства боялась высоты. А он все об этом поэте. - «Засунув кулаки в дырявые карманы». - Уселся на перила и тоже руки в карманы засунул. Совсем без опоры! Дурачок! Ему тогда только двадцать было. Она совсем окаменела от ужаса. - Ну что ты? Испугалась? – Лихо так спрыгнул на пол. – Смотри, что у меня есть! - И достает сигару. – Роскошь! Стоит всего рубль, но почти никто не покупает. Им не нужна роскошь, они спичками и солью предпочитают запасаться, а нам только она и требуется! - Сигару так и не раскурили, потом только узнали, что кончик отрывать нужно. Тянули, тянули – никак. Потом целовались, и его губы пахли шоколадом.
В начале декабря снег лег, стали искать крышу. В библиотеке, где читальный зал, множество всяких закутков. Книжек набирал целую гору. – Это Бахтин, на него очередь! В городе только тут его и найдешь, и то, видишь, страницы вырваны, наверняка наши факультетские вандалы приложились. - И шепотом зачитывал ей целые страницы. - Развенчание-увенчание – любовь - любование. - Так нравилось ему эти слова произносить. Перекатывал их во рту, как леденцы. Когда другие читатели шикали, он повторял без звука, одними губами.
По знакомым ходили, но вечером мало вариантов. Все живут с родителями. Вольные хаты наперечет. Там на кухне до глубокой ночи чай, чай, чай, вино всегда сразу заканчивалось. Ночевали в одной комнате с хозяевами, в их съемных хоромах с частичными удобствами, не раздеваясь, спали на полу, прижавшись друг к другу. Как всегда на новом месте, она не могла заснуть. До самого рассвета лежала неподвижно на его руке, и он не шевелился, может быть, тоже не спал. Однажды так три дня продержались.
Несколько раз оказывались у Таси. У нее тогда много народу толклось. Имела репутацию гостеприимной хозяйки. Тася все придумывала закуски: бутерброды со шпротным паштетом и маринованным огурцом, тертые плавленые сырки с чесноком (к этому лакомству он не притрагивался), пирожки с ливерной колбасой, на старинной ручной кофемолке мололи кофе в зернах, почему-то зеленый, видимо, недозрелый, его сначала жарили в духовке. И все это под разговоры о литературе. Господи! Какой дурой она себя чувствовала, полной колхозницей! Чтобы не выдать своей дремучести, неопределенно кивала: да-да слышала, мол. Но его эта растерянность, кажется, и заводила: все время к ней обращался, для нее старался. Неловкие случаи были, когда другие начинали за ней ухаживать, не понимая, что она с ним. А Тася злилась, в руках себя, разумеется, держала, но фыркала и старалась тему переменить, когда видела, что вокруг Лизы токовище начинается. А он – нет, никогда не раздражался, скорее наоборот: ему нравилось, когда его подружка в центре внимания. И у нее тогда никого, кроме него, не было. Алена в школе пахала, они и не виделись почти, только когда деньги нужны были.
А Тася будто ревновала, она всех ко всем ревнует. Когда ночевали у нее, она Лизу на диван укладывала, а его рядом (так уж приходилось, места-то мало) на полу. Ночью хозяйка по нескольку раз зажигала лампу возле своей кровати, вставала, будто бы в туалет. Вот и приходилась все время ушки на макушке держать, чтобы ему успеть с дивана на пол скатиться, замереть, притворившись спящими, как в игре «море волнуется раз, море волнуется два, море волнуется три - морская фигура на месте замри».
Утром Тася сердитая была. Он, разумеется, с пола раньше поднимался. Тася тут как тут, на кухне хлопочет: кофе, фирменные бутерброды с огурцом. Лиза просыпалась, заглядывала на кухню, а они там беседуют о чем-то возвышенном. Тася сразу замолкала. А ей становилось неловко. – Доброе утро! Прекрасно выспалась. Ну что, я побежала? – Он сразу вскакивал с уютного кресла. Тася в это кресло самых дорогих гостей усаживала. - Ну что ты так сразу! Кофе? – И сам принимался варить, отчего-то пряча глаза. Сейчас он вообще в глаза никогда не смотрит, выработал манеру глядеть куда-то поверх головы. Тася сразу из кухни по комнате топать, будто на работу собирается. Он обниматься, спешно, чтобы возместить упущенное за ночь. Столько в нем нежности было! В ее волосах лицо прятал, что-то беззвучно шептал на ухо. А Тася уже в дверях кухни. Мол, пора и честь знать.
До февраля продолжалось: прогулки, кино, библиотека, гости. Лиза свои вещи от Петровых забрала. Неудобно. Она пропадает днями и ночами, а люди переживают за нее, ответственность чувствуют. Оказалась совсем бездомной. Пару раз даже на вокзале пришлось ночевать. Он уже стал работу искать, чтобы халупу какую-нибудь снять, но тут сессия под угрозой оказалась. Лиза сама проблему решила, дворником устроилась, и подвал для жилья сразу предоставили. Думала сначала – все: никто больше мерзнуть не будет. Но с ним на этом и закончилось. Не стало больше того их мира, с холодными батареями в чужих подъездах, с чужими диванами и бутербродами. Он и бывал-то здесь редко, иногда с другими девушками, но ночевать не оставался, а как художники появились, вовсе перестал захаживать.
Как-то тревожно. Он психует по пустякам. Вот и тогда. - Откуда у тебя новые духи? – Тебе что не нравятся? – Отвратительные, выбрось немедленно! – Тоже вздумал командовать. – Нет, это память! – Сам выброшу! - И ну по ящикам рыться. Нашел флакончик и в карман сунул. Только это другие духи были, эти Алена подарила, не заметил, что они даже не распечатаны были. Он в этом совсем не разбирается.
Вот что это такое? Ревность? Она ведь от него не скрывала, знает всех ее друзей-приятелей.
Или вдруг завел разговор о женском календаре. Спрашивает. – Правильные дни? - Схватился монах, когда жопа в головах! У отца поговорка была. Прежде не спрашивал. – Что молчишь? – Успокоить хотела. Обняла. Руки ее с шеи убрал, отвернулся к стенке. Утром проснулась – след простыл.
Он и прежде пропадал, до всех этих трагедий, неделями ни слуху, ни духу. – И не смей меня разыскивать! – Это он уж после того, как она ему про следователя по Катиному делу сообщила. – Что ты по всему городу шныряешь? – Где же это она шныряет? Сидит с третьего числа дома, почти безвылазно, его дожидается. - И, словно испугавшись своих слов, пустился в объяснения. – Я же говорил тебе, деньги нужны, вот раздобыть их пытаюсь! Для нас с тобой!
Если сегодня объявится, она его обрадует: вот раздобыла. А после расскажет все.
Бывает ведь, что он и зарабатывает. И много. В начале марта веселый бегал, в каждом кармане бумажки, тратил направо и налево: книжки, музыка, джинсы новые купил, а потом все, нет ничего, и снова заговорил про Францию.
Тех денег, что она достала, хватит на дорогу, даже до Владивостока. Вот они - в книжке. Он знает, в какой, сам эту книжку принес, на улице подобрал.
На душе мутно. С сестрой из-за них, из-за этих денег, поссорилась. – Это же все, что у нас с тобой есть, наше общее наследство! Ты ведь не знаешь цену деньгам: сыта, одета и ладно. – Алена ее кормит и одевает: апельсины, гречка, масло из пайка, плащ, сестра его только два раза надевала. И где же он? А вот плащ Лиза и не забрала, забыла. Да нет, не забыла: из принципа оставила у Алены на вешалке. - А если что? - С вызовом таким говорит. - Что? – спросила Лиза. – Жилье! - Почти кричала сестра. – Я квартиру получу, деньги на переезд потребуются! Ты сюда вселишься. Тебе ведь нравится эта комната? Я устрою, договорюсь. Думаешь, даром все это обойдется? – И давить начала. Она умеет. Ох, как умеет. – Хочешь, будем вместе жить? – Это что-то новое: никогда даже ночевать Лизу не оставляла. Делала вид, что у той нет никаких проблем с жильем.
Когда про работу дворником узнала, сначала пальцем у виска крутила. - Посмотри на себя в зеркало! Тоже мне Золушка с метлой! И чем тебе у Петровых плохо было! Готовилась бы в институт! А там общежитие дадут! - Потом смирилась, конечно. Да не просто успокоилась, а, как обычно, так все повернула, будто она присоветовала: многие дворниками начинают, а тут еще и жилье в центре города, рядом, так что сестрица у нее под присмотром. – Ну что скажешь? – Видимо, ждала, что Лиза ей сразу на шею кинется. – А как же Шварцман? – Чего ты еще выдумала, причем здесь он? – Но это уже тоном ниже, будто смутилась немного. А потом опять за свое. - Или ты снова? - Лиза промолчала. Еще до разговора строго велела себе об этом ни полслова. – Замуж что ли собралась? - Тут у нее, наверное, снова все срослось, сложилось в картину. – Кто он на этот раз? – Начальница, прокурор! Лиза выдумывает, а она в корень глядит. Глядит да не видит.
Лиза не сказала. А Алена все никак не могла успокоиться. Она всегда так, когда не по ней выходит. - Думаешь, я жадная? – И к шкафу подбежала, целый ворох купюр на диван бросила. – Забирай все, раз так! – В другой бы раз Лиза отказалась, но теперь нельзя. Она решила. И он все о деньгах. Хотя, конечно, глаза были на мокром месте. Алена обиженно отвернулась к окну, закурила. А она отсчитала ровно половину, восемьсот рублей, и ушла, не прощаясь.
Алена явно не рассчитывала на такой эффект, выскочила за ней в прихожую. Лиза уже у двери глазами с ней встретилась: глаза злющие. А тут дружочек ее, «жених», был, приятеля своего, видимо, дожидался. – Темень уже на дворе, давай провожу, говорит. - И как обычно добавляет: – Невеста моя! – А Алена: – Ничего, сама дойдет, невеста без места. Она ведь у нас совсем взрослая, ей руководители и провожатые не нужны! - Крепко обиделась. Ничего, как-нибудь сама прокормлюсь.
Какая жуткая весна! И не кончится все никак. Дожди, холод, теплые деньки как подарок. Пашу-художника, он в армии в химвойсках служил, мобилизовали на ликвидацию в Чернобыль. Вон его работа висит. Фотобумагу засвечивал, а потом на ней лезвием чудовищ выцарапывал. Не люди и не животные, какие-то искривленные тела перетекают друг в друга. Он ее еще в прошлом году подарил, словно предчувствовал беду. До утра проводы были. Паша один стакан за другим опрокидывал, не закусывая. Другие тоже не отставали. При всех говорит: – Дашь мне сегодня? Вернусь лысый, и не взглянешь в мою сторону. Да оно мне и не нужно будет, знаешь, на что радиация действует? - А сам уже и на стуле держится едва-едва.
Все они словно заряжены смертью. Говорят, много мальчишек к войне рождается. Неужели и у нее будет мальчишка? А когда не война – сами себя уничтожают. Вот и тот: Лиза одна знает, как оно на самом деле было. Не рассказывала никому, потому что подружку пожалела. Вместе в училище позировали. Лизе сначала лестно было, когда преподаватель Сергей Леонидович ее позвал, выбрал из тысячи, как сам выразился. Саския и все такое! А уже на месте Лиза выяснила, что берут практически всех девушек: не так уж много желающих часами неподвижно сидеть за три рубля. В основном студентки подрабатывали.
Заявился к ней утром с букетом одуванчиков. Она как раз двор убирала. Бледный, зеленый почти, рукав надорван. – Брось все, пойдем со мною. Плохо мне, так плохо, что чертей вижу. Я к доктору пойду, а ты проследишь, чтобы он меня с лекарством не обманул. Ну ее, эту шмару, вечно обдолбанная, гонит всякую пургу. – Вот уж чья бы корова мычала! Лиза, разумеется, отказалась. Не то чтобы совсем «нет» сказала, с этим так нельзя. Он последнее время столько таблеток жрал! Пашка один раз его еле откачал, полдня ему желудок промывал. Если не сдохнешь, сказал, то печень точно посадишь. Но этому все пофиг было. Молоком кипяченым напоила, с ложечки, как отца тогда. – В Питер со мной прокатишься? У меня там тема есть. - И полез целоваться.
Да что они все, в конце концов! Словно этим хотят удостовериться, что живы пока! Оттолкнула его. Упал, лицо руками закрыл. Так жалко его стало. Щупленький. Он все дрожал, как кролик. Да, на кролика был похож. – Песенка детская со старой пластинки «Мне сегодня очень грустно: бедный кролик заболел». – Спой еще, просит. - Уговорила поспать немножко, на диван уложила, укрыла шалью. Калачиком свернулся, и, казалось, задремал. А она пошла работу заканчивать. Вернулась, нет его, только шаль на полу. А на следующий день оказалось. А если бы пошла с ним, неужели бы это его спасло?
Вот женщины, они живучие, как молочаи. В том бараке в городской больнице, где после абортов лежат. Настоящая женская казарма: койки одна к другой плотно стоят, человек двадцать в одной палате, а еще сколько в коридоре. Трескают целыми днями: кашу больничную наворачивают, яблоки домашние грызут, анекдоты травят. Многие сразу начинают красоту наводить: губы, ресницы, бигуди. Цыганки (их почему-то много было) на картах гадают. Когда выписываются, шутят: до скорого.
Или Алена. Перед самыми экзаменами она, отличница, на медаль шла, заболела. Температура под сорок. Родители даже скорую хотели вызывать, она – Нет! Вы что, в такой момент! - Наелась аспирину - и вперед. Ничего, обошлось.
Так что если с ним уехать. За себя она была спокойна, справится, в старые времена и в поле рожали. Но за него?
Прежде, когда пропадал, говорил, что ему необходимо одиночество, мол, хочет подумать. Что-то сочиняет. А то, что он сочиняет, ни на что не похоже, как эти Пашины картинки. Никогда не читала, может, он и не записывает ничего, в голове все держит. Так часто бывает, да почти всегда, когда он в последнее время с ней вообще бывает рядом и пахнет так хорошо – рекой, холодной осенней водой, – но глаза блуждают, будто не с ней он, а где-то в другом мире.
Когда в этот подвал впервые вошла, чуть сознание не потеряла. Все прежние запахи услышала сквозь слои старой штукатурки, сквозь линялые розовые обои, сквозь ДСП на полу. Помойное ведро, уже проржавевшее с подгнившими картофельными очистками, нестиранное белье, волосы, пропитанные кухонным чадом, мыши, едкий кошачий секрет, сухие пыльные листья, засаленные документы, пожелтевшие газеты. До ночи стены обдирала. Нос надушенным шарфом завязала и до кирпичной кладки - все. Глина и сырость остались. Если не уедем, все побелим, несколько слоев наложим. Перегородки надо будет соорудить. Возле дальнего окна пусть у него кабинетик будет. Новая пишущая машинка. Она уже присмотрела: маленькая такая, сто шестьдесят рублей. Она тоже на ней научится. Можно будет подрабатывать даже с малышом. Студенческие дипломы, диссертации перепечатывать, статьи, стихи.
Деньги, конечно, большие, но быстро закончатся. К Алене теперь не пойдешь. - Кто на этот раз? - Удивится, наверное, когда узнает кто. Скажет - Долго же ты искала!
Когда же нашла? Сто лет ведь его знает, как облупленного, со всех сторон. Был дружком-приятелем, как остальные. 26 апреля, в субботу. Вот когда началась эта необратимость!
Он здесь ночевал. Накануне заявился ближе к полуночи, когда вся компания рассосалась. Что-то в нем появилось, какое-то ликование, совсем не такой, как обычно. Глаза блестят, горячий, будто температура у него. На других он и прежде был не похож: отчаяния этого никогда не было, спешки не было. А тут все лампочки, весь свет зажег. Плащ свой, балахон огромный (на какой-то барахолке его купил, рукава до локтя закатал и ходил так, стиль будто бы такой) сорвал и швырнул куда-то в дальний угол, потом остальное. – Нравится тебе так?
Они как-то не задумываются, что она их тоже рассматривает, оценивает их тела. Полагают, что их слова гораздо важнее. – Помнишь, я тебе говорил тогда? Ну, тогда, неужели забыла? - Удивляются, огорчаются ее беспамятству, начинают перебирать детали, подробности, восстанавливают логику разговора. - Ну, вспомнила, ну же?
А она вспоминает руки. Руки у них очень выразительные: пальцы, кисти, вся эта жестикуляция, не такая, как у женщин. Или плечи. Она всегда обращает внимание на плечи, как они на грудь, насколько они твердые или такими только кажутся. Какая кожа. Шеи с этим выдающимся вперед хрящом, в котором рождаются их особенные звуки. Лица: подбородки, скулы, глаза. Они не задумываются о своей мимике, не контролируют физиономию, как женщины, которые всегда в маске и при гриме. А эти щурятся, кривят рожи в ухмылках, шмыгают носами, морщат лбы. Полностью выдают себя этим. Здесь и слов помнить не нужно.
Когда наблюдала эти откровения, прикидывала: как с тем было бы, а как с этим. Они, наверное, полагают, что это их привилегия – фантазии о теле. Считают, что все достоинства у них внутри. Но правдива только поверхность, только то, с чем можно соприкоснуться, что можно вдыхать, трогать.
От этой близости (как все это назвать? и слов-то подходящих нет) Лиза всегда ожидала. Ей казалось, что люди должны в этот момент как-то по-особенному раскрываться, как цветы, как ночная красавица, которая в их палисаднике росла. Днем - невзрачное растение, почти голый стебель с мелкими листочками, а когда темнеть начинает – раз! - и на глазах распускается. Потом еще, и еще - и все больше и больше нежных лепестков.
Косяков называет все с дворовой прямотой. Частушечное словцо, петрушечное. Сразу представляешь себе комическую возню:
На рябине, на березе
Ветка к ветке клонится,
Парень девушку…
Ну и так далее.
Есть еще это, хипповское. Это как бы по-быстрому, как пивную бутылку открыть. Слова тоже опознаются по их поверхности. Видео принесло словечко «трахаться». Переводчики, наверное, придумали, нашли компромисс, чтобы не материться. Здесь ей слышалось какое-то отчаяние, вроде пропади все пропадом.
Большинство и занимается этим с отчаянием, с каким-то остервенением, что ли. Лора рассказывала про своего Леньку, мол, секс для него - способ затормозиться, fuck off, чтобы из загона выйти и в себя немного прийти. После вроде начинает врубаться, на каком свете живет.
Отсюда спешка: свет выключают, манатки свои комом под диван запихивают, а потом напяливают их чуть ли не сразу: прячут свою поверхность от ее глаз, опасаются оценки. Скорее, скорее, что-то доказать, галочку в своем личном отчете поставить. – Хорошо тебе было? – Спрашивают. – А тебе-то самому каково? - Иной раз хотелось ответить. - Что-то не верится, что так уж хорошо.
А в ту ночь она увидела его наслаждение. Впервые переживала эту полноту. И решила, что останется именно с ним. И все говорит о том, что она правильно решила, потому что к той ночи уже…
Когда случилось? Если посчитать, вроде бы в феврале или начале марта. Но тогда… Он обычно как игру все представлял, роли всякие выдумывал, дурачился. А в ту ночь на субботу ей показалось, что оба они собой были. Настоящие! И она решила. А то, в чем не совсем еще уверена была, стало как знак. Но о знаке не сказала ему, не до того было.
Конечно, оно рано или поздно произойдет, это отравление. Но сколько-то времени у них есть, может, десятки таких ночей. А чего еще ожидать от жизни?
Алена говорит: получи профессию. Ну, поступила бы в институт, в технический можно запросто, и закончила бы его, пожалуй. А дальше-то что? В проектной конторе бумажки перекладывать, трубы на кульмане вычерчивать да чаи гонять, даст бог, дослужишься до старшего инженера. Выйти замуж за такого же инженера, чтобы потом щами его кормить да бутылки по углам ныкать, когда через пару лет спиваться начнет. Жаловаться подругам: мой-то опять.
Или стать такой, как Тася. Держать всю эту отчаянную гвардию при себе. Зорко следить за ее преданностью, изобретать кнуты и пряники, устраивать кормушки и ловушки, чтобы улей не разлетелся. Здесь не до наслаждений. Это работа, политика, война.
Она поблизости живет. Лиза помнит где. Тася-то сделала вид, что Лизу впервые видит, когда к вечеру 26 апреля ее в подвал занесло. У Таси тоже салон, уютная норка для дружеского общения. Многие из них, Лиза догадывается, к Тасе захаживают: Шварцман, Бессонов, Вася, Вадим, Володя, разумеется, и этот с походкой, как у аиста. Тот у Таси вроде пажа. Она из кожи вот лезет, чтобы доказать, что им без нее никак. Никто без нее не оценит их талантов, особенно женщины, которым лишь бы пошлые интрижки затевать, отвлекая всех этих полугениев от творчества. Лишь она одна способна условия создать, предостеречь от ошибок. Спит возле них, как собака, охраняет, свет зажигает - не дай бог чего. Стережет внутренний мир от случайных внешних помех, а когда помехи все же образуются, под опеку берет, если не удается устранить. Благословляет союзы, освящает совокупления (вот еще словечко!) или расторгает: все в ее власти. Сама-то дальновидно выше всего этого…
Свет так до утра и горел. Все лампочки. А потом.
Сначала Лора. – Все, мол, допрыгался! – И нервно так захихикала. А Шварцман – ничего, держался. Васе рассказывал, как в морге был на опознании того, что он жены осталось. Потом вместе с Васей к бывшей теще отправился. К вечеру снова вернулся. Тут уж и Тася заявилась со своим эскортом. Вася ему: – Что застыл, за водкой дуй! – А та сразу к Шварцману. Голову его по-матерински к груди прижала, гладит и все повторяет. - Как она могла! Как могла! – Она в таких ситуациях как рыба в воде, словно до этого в засаде сидела, а теперь добычу поймала. - Пойдем ко мне, отдохнешь! – Высвободился, руки свои начал разглядывать, будто с ними что не так. – Послезавтра похороны. – Наконец этот ее грум с бутылками вернулся. Вася по стаканам разлил. Тася водку отвергла, посмотрела на Васю с укором, словно он ей что-то неуместное предложил. А Шварцман целый стакан выпил как воду и якобы спать пошел. На диван лег и к стенке отвернулся. Лора разошлась, папироской своей задымила: – Давай музыку врубай! - Стала пластинки выбирать. - О, да это ведь Ленькина. «Пинк Флойд»! Ее и поставим! – Тася с негодованием проигрыватель выключила. Лора снова за свое. Тогда Шварцман с дивана. – Оставь ее, пусть! – Губы поджала, но никуда: сторожит поэта в горе.
А этот аистенок все картинки по стенам разглядывал. Руки за спину и как по галерее прохаживался. Тоже водки хлопнул, щеки красными пятнами пошли. Остановился у портрета. Костина работа. Лиза позировала. Плоскости, поверхности, синие, красные. Костя из них Лизу как бы составил. Сергею Леонидовичу портрет не понравился. – На помойку, так красоту изуродовать, с похмелья ты что ли? – Он обидчивый, этот Костя, у него с головой что-то после Афгана. Учителя ретроградом обозвал, а портрет хотел замазать. Лиза упросила ей отдать.
Разглядывал, разглядывал, и тут портрет как рухнет на пол: холст большой, тяжелый, наверное, крючок не выдержал. Он испугался, голову в плечи вжал. – Я сейчас! – И выбежал куда-то. Возвращается с дрелью и ящиком. – Я тут все укреплю, надежно будет держаться. – Деловито стал раскладывать инструменты на полу. – Да ты охренел что ли, Самоделкин, сверлить сейчас! – Тут уж Вася вмешался.
Аистенок на другой день с утра заявился. До обеда все картинки перевешивал. Заодно полочку возле дивана приладил, электрический чайник, который уж полгода как не работал, починил. Повадился, как тимуровец. После тех поминок на Самарке часов в одиннадцать вечера в окошко скребется. – Транспорт уже не ходит, можно, я до утра на кресле посижу? – Топчется на пороге. – Господи, да конечно! – В углу всегда свернутый матрас лежит для таких оказий.
Утром проснулась: яичница эта с салом прямо здесь, у нее в комнате. Юнец в фартуке хлопочет возле электрической плитки. Подкатило. Кинулась к двери. Не успела. Пришлось схватить первое, что под руку попалось. Полотенце, что ли? В него, ну и на пол, разумеется. А этот смотрит так внимательно. Пришлось врать, что вчера спирту лишнего хватила. – Приляг, я уберу, - говорит. – Какое приляг! Уже почти восемь утра, на работу надо! – Я все сделаю. – И пошел метлой махать.
- Лига добровольных помощников младшего дворника! – Паша шутит. Зимой вызвался лед колоть. Вид разбойничий: волосы по плеч, бородища, глаза после вчерашнего в разные стороны смотрят, рубаха до пупа расстегнута, - и с ломом. И надо же: в это утро начальник участка товарищ Яснобулков проверку утроил. Уставился на Пашу, а тот совсем в образ вошел: колотит лед что есть силы и про черного ворона поет. – Ну что, говорит, дядя, опохмелиться поднесешь? – И для убедительности характера ломиком поигрывает. Яснобулков кинулся в ЖЭК за подмогой. Скандал, чуть ли не до милиции дошло, грозился Лизе проработку утроить. Еле замяли за художественное оформление красного уголка и бутылку коньяка в придачу.
Как только птенец удалился, нос зажала пальцами, схватила сковороду с этой вонючей гадостью и выставила за дверь. Подумала: не поймет ничего. А когда проснулась (так хорошо выспалась, давно так сладко не спала), он снова у плитки и стол уж накрыт: куриный бульон, творог, зелень. Все, видать, с рынка. И бог ты мой! Соленые огурцы! Маленькие, аккуратные, не то, что эти бурые, с продавленными боками, которое государство для овощных магазинов квасит. Она набросилась, а он поглядывает, хлопочет возле плитки и поглядывает, и спрашивает, как бы между прочим. – Ты беременная? – Лиза очередной огурец положила обратно в тарелку. Вот что в таких случаях говорят? А он. - Я ведь на химико-биологическом учусь, в некоторых вещах разбираюсь. – И уверенно так: – Ты не волнуйся, я тебе во всем помогать буду, я о тебе заботиться стану и о ребенке, когда он родится. Я многое умею. Тебе не придется больше улицы мести. Они все тебя рано или поздно бросят, а я останусь, всегда с тобой буду. – И волосами этак тряхнул. Тоже решился, и Тасю, поди, в известность не поставил. Еле выставила его, можно сказать, вытолкала. А он все бубнил: - Я не скажу никому! – Можешь всем звонить, шантажист сопливый!
С неделю в песочнице торчал со своими тетрадками. – Я буду ждать до тех пор, пока ты меня не позовешь. – Сначала вскакивал, как Лизу видел, метлу из рук вырывал. Она уже рявкать на него начала. Изменил тактику: как только она появлялась во дворе, принимался в песочнице рыться, будто потерял что. А тут еще тот снова пропал. Пашу в Чернобыль забрали. Про Катю узнала. Сжалилась над ним, дождь холодный накрапывал: – Ладно, заходи, погрейся. - Скромно присел на табуретке у входа. Сидит, помалкивает. Ну и она разговора не начинает, будто в приемной какой оба ожидают. – Он: - А хочешь, я тебе свой роман почитаю? – Надо же: и этот, оказывается, сочинитель! Достал из портфеля свои тетрадки.
«Зелье», ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ. Какие-то иностранные агенты из секретных лабораторий синтезировали вещество, на время подавляющее человеческую волю. Мечтали о власти над миром. Главный герой, по имени Шульц – идеализированная копия автора. Бледное лицо, рельефная фигура в смокинге, густые русые волосы, небрежным жестом откидываемые с высокого чистого лба, в длинных пальцах - сигареты «Кент», «двойной бурбон» прихлебывает после каждой реплики, вертя бокал в руках, обтянутых перчатками из тонкой кожи. По заданию какого-то шефа он подвязывается обезвредить негодяев, а те уже давно начали испытание своей отравы. Начали с роскошных женщин. Долго выбирали наиболее недоступный и стервозный объект. Подробно описывалась ее внешность, вплоть до чулок. Лиза узнала Тасю. Отраву подсыпали во что-то книжное, кажется, в «Бордо» 1886 года, столетней выдержки, значит. Королева шоубизнеса – не больше - не меньше – мгновенно сделалась готовой ко всему.
Подробности Лиза слушать не стала, отправила романиста домой, пока транспорт не закончил работу. А тот: - Ладно, потом дочитаю, дальше самое интересное. – И добавил: - Я стану знаменитым, как Ян Флеминг или Стивен Кинг! Знаешь, кто это такие? - И платочек шелковый на шее поправил. Он в этой песочнице при всем параде дежурил.
Дежурства продолжались. Три дня назад у Алены на кухне решила поговорить с ним, пока его госпожа (знает ли она о коварстве верного оруженосца?) со своим сослуживцем о чем-то в его комнате совещалась. Старалась быть поделикатнее – аистенок с явными тараканами, – а тут еще Алена то и дело на кухню заглядывала. Вот уж кто любопытная Варвара! Сказала, что тронута его отзывчивостью, но справится со всем сама, что вовсе не так одинока, как он себе вообразил. Но тот упрямо бубнил, глядя в чайный бокал: - Я не вообразил, я знаю, может, лучше тебя. – О, господи, сейчас бы сюда твое зелье, парализующее волю! Пришлось сказать, что любит другого. И снова не помогло: - Я заслужу твою любовь! – Как любовь заслужить можно, это же не почетная грамота? - Так ничего и не добилась. Всех чар только и хватило на то, чтобы взять с него обещание во дворе с утра до вечера не торчать, мол, соседи давно уже косо смотрят, грозятся участкового вызвать. А он в ответ потребовал, будто право какое у него на это есть, что она, если что, сразу даст ему знать.
Он, как Алена, уверен, что ею можно управлять, что она беспомощная, словно ребенок. Осчастливить хотят своей заботой. Сестра тоже. - Худеешь на глазах! – Где там худеешь? В джинсы сегодня еле влезла. – Вот возьми масло, сыр, апельсины, да смотри, чтобы сама съела, скормишь все своим гостям!
Забота всегда пахнет подчинением, если не сказать рабством. Тот, о ком заботятся, вскоре начинает тяготиться, хитрить, чтобы увернуться от любящего ока. Вот и отец, тоже ведь обещал, но улучил момент и свою петлю в сарае приладил. И мама против заботливого мужа бастионы в детсадовском шкафчике возвела с «дорогим Толей» в качестве осадных припасов. А этот Толя, если она, конечно, его не выдумала, в свою очередь, от маминого «не побеспокою» не знал, куда спрятаться. И тот среди ночи от молодой жены срывался. Это и есть зелье, парализующее волю, тайное, потому всегда выдается за что-то иное, за любовь, например, но совсем не секретное, поскольку всегда напоказ: вот что я для тебя делаю, все для тебя! Вот где настоящая отрава!
Паша не терпел, когда его обхаживали. Любил волю, как помойная ворона. Шутил так. Во время застолий никогда не позволял прибираться. – Ты нам, Лизок, не жена, не мать, не тетка. Я всю эту кучу в мешок сгребу и на помойку вынесу, а в другой раз новые тарелки притащим. - И с ломом тогда так обставил, будто силушки мужицкой некуда девать. Мол, не дают топором помахать, так ломом постучим. Всегда ей наравне с ребятами наливал, «освежал», даже когда стакан почти совсем полный был. Ему: - Куда плещешь, вот уж и лужа на клеенке? – А он: - Ничего, деды наши за это эгалите боролись, захочет, опрокинет. - Не признавал экивоков и манипуляций, призывал называть вещи своими именами.
А если февраль, то, что же? Пашкин? Да нет, не может быть. Он не про это. Один только раз и было. Сама его раскрутила. Из озорства и любопытства. Напились тогда. Не получилось ничего толком. - Вот так, моя сладкая, не дано, как той бодливой корове. – На прощании бравада была, опять в образ сарынь-на-кичку вошел.
Он ей одну работу показывал, не работу даже, фотографию мутную, черно-белую, оригинал уничтожили. Вроде иконы. Там Христос, уже воскресший, вместе с апостолом Фомой. – Помнишь стишок Михалкова: «Ни дома, ни в школе, нигде, никому, // Не верил упрямый Фома ничему»? Вот это его религиозный прототип. – В своей манере выполнил: головы и торсы более-менее четко прописаны, а нижние части туловища, чресла, как он выразился, и ноги уже не человеческие, текут, как тяжелая вода, и будто сливаются с фоном. Христос в профиль (Паша объяснил, что по канону так запрещается рисовать), благообразный, но какой-то безликий. А вот Фома, вполоборота, почти анфас, заметно крупнее Христа, жилистый, словно вены у него поверх кожи существуют. Физиономия перекошенная от сомнений и внутренних терзаний, и пальцы, длинные, крючковатые, наполовину вошедшие в раны Христа. И обе фигуры с нимбами, только у Фомы нимб значительно больше и на вид тяжелый, как снежные глыбы на крышах, каждый год они кому-нибудь на голову обрушиваются. Цвета на фотографии не различить, но, кажется, что нимб серый. У Христа точно другой оттенок. Спросила: - Как называется работа? – Посмотрел на нее так пристально. - Без названия. Хочешь, сама назови. - А фотографию не оставил. Снова шутить начал: - Я тебе ее по духовной отпишу.
Рокер, так тот от Лориной заботы и вовсе в ярость приходил: - Папаша мой зэк расскажет тебе, почем такая забота в базарный день! – Прибежала как-то к Лизе вся в кровище, зуба переднего нет. А тут «жених» чаи гонял. Побледнел, физиономия вытянулась. - Что за дела, кто тебя так? – А та: - Сама виновата, дура, психу моему под горячую руку попала. – «Жених», чистая душа: - А ну, пошли, разберемся! – Лора перепугалась не на шутку, стала умолять его никому не говорить. – А если он тебя убьет в другой раз? – Не убьет, – отвечает. – Узнает, что ты вмешался, к черту меня пошлет! После концерта привязались какие-то обормоты, все на понтах, а он, понятно, сразу кулаками махать. Я между ними встала, он и заехал по зубам, не глядя. - Дружочек отступился: - Сами разбирайтесь, придурки! - Косяк набила, затянулась и успокоилась. Она тоже без грима, без маски этой женской, о выбитом зубе сразу позабыла.
Лора - тертый калач, только кажется наивной. Она лет на пять старше своего музыканта, наверное, Тасина ровесница. Автостопом поездила, в Крым, в Таллин, до Прибалтики, правда, не доехала, зависла где-то под Ленинградом. В деревне год прожила в какой-то хипповской коммуне. Маленький поселок в глухом бору, где несколько ее приятелей оформились учителями в местную школу, и им предоставили пару изб для жилья как молодым специалистам. Оказалось, что учителей больше, чем школьников. Занятия иногда проводили прямо в этих избах, без отрыва от беспорядочного быта и собственных детишек. Начальство в местную школу редко совалось, а родителям учеников было не до своих чад, многие радовались, что их отпрыски всегда под присмотром. Лора занималась огородом: ботанику преподавала, как сама говорит.
– Весело жилось? – спросила Лиза.
– Сначала весело. Утром ученики нас будили. Алик им английский завтрак устраивал: по-английски объяснял, как кашу варить, чай заваривать, посуду мыть. Потом стихи читали, в лес ходили, растения на месте изучать, вместо физкультуры дрова кололи, купались, вечером музыкальные занятия с гитарой. Гостей много приезжало, по грибы ходили, медитации на поляне устраивали. А потом расползлось все, взаимные претензии начались, кому тетрадки проверять, кому отчеты писать, кому собственным детям сопли вытирать. Алик, самый идейный, вдруг затосковал, в город уехал, да и пропал там месяца на три. Его жена с Лешкой стала жить, а Лешкина подруга вздумала за порядок бороться, чтобы ученики в школе занимались по программе: контрольные, сочинения, подготовка к экзаменам, От педагогов непонятно с какого перепугу стала требовать дисциплины, свою избу в крепость превратила: то у нее дети спят, то она к занятиям готовится. А потом забрала детей и тоже в город свалила, нечего, мол, им в этом вертепе делать. Такая вот фигня приключилась. Лешка в город поехал и детей обратно в деревню привез. У них два мальчика было: одному три года, а другой еще совсем младенец. Так та с отцом своим на тачке прикатила, начали Лешке судом угрожать, до драки дошло: мелкие орут, местные глазеют, школьники веселятся по поводу неожиданных каникул. Какой уж тут пацифик! Да и Алик хорош. Выяснилось, что он в деревне от армии хоронился, а как надоело, язву желудка у себя диагностировал. Отмазка железная, и никакой деревни теперь не требуется. Я плюнула на них на всех и отчалила.
Лора ничего не боится, несет ее словно по течению, куда прибьет, там и осядет. Вот уж чего целеустремленная Алена не одобряет, да и щепетильная Тася тоже. Однако за этого бешеного держалась, несмотря на все его выверты. – Он такой, какой есть, – объясняла. – Не изображает из себя ничего! – Паша ее любил рисовать гораздо больше, чем Лизу. – Тебя, говорит, уже тысячу раз написали, пропорции классические, а у Лоры форму хрен поймаешь: все время разная.
Он тоже все время разный, ничего постоянного, кроме этой холодной воды. Иногда, кажется, что его и вовсе нет: она ведь даже не знает, где он сейчас обретается. Нафантазировала себе – кабинетик, пишущая машинка, – форму хочет ему придать, а вдруг не нужна ему эта форма и малыш никакой не нужен, тогда что? Но ведь деньги ему для чего-то понадобились, прежде не нужны были, как птичка порхал, а теперь срочно надо, да еще для нас с тобой! И отъезд, о котором все твердит. Он прав, пожалуй, здесь у них не получится. Алена достанет со своими нравоучениями, да и Тася. Тася уже давно вокруг него паутину плетет: как же дарование, да к тому же неприбранное, неприкаянное, ни кола, ни двора, идеальный объект для заботы и покровительства.
После того утра 26 апреля думала, светло будет, все время светло, а оно посыпалось. Две, нет, три смерти. Изуродованные тела. Косяков-то с девятого этажа головой на бордюр упал. Вася видел его, говорит, череп раскололся, а Анна, жена Шварцмана, что уж тут останется, когда такая махина. В один день. Они с детства дружили. Лора рассказывала: - Нюта – Ленька ее так называл, – только пальцем поманит, сразу подрывался, на всех ему плевать было, только не на нее. Он утром, а она вечером. Повезло, что не пережил. – Лора так и сказала.
На Самарке тогда Лора так набралась, тащить пришлось. Дошли до остановки. – Куда ее? – К Лизе хотели, но тут он появился: - Давайте ее лучше ко мне, подальше от воспоминаний. - С тех пор она Лору и не видела, как в воду канула. И сам канул, один только раз и заявился, да раз в кино его встретила, вот тогда и сказал:
– Чего за мною таскаешься, чего рыщешь?
После тех поминок все запропали. Пашу в Чернобыль забрали. Костя с Мишей в колхоз уехали калымить, коровники какие-то там возводят, деньги зарабатывают. В прошлом году уже ездили, вернулись вшивые, месяц не умывались и спали прямо в этом коровнике, но довольные. По ресторанам Лизу целый месяц водили, друг перед другом синяками бахвалились, которые за нее в потасовках получали. У этих пацифик никогда не удавался: то с восточными людьми отношения выясняли, то со швейцарами. В конце концов и мест не осталось, где бы они не засветились.
Вот аистенок остался, его палкой не отгонишь. После того разговора у Алены прятаться начал, таиться в подворотнях, за деревьями, за телефонными будками. Агентом себя воображает, хитроумным Шульцем. Вот и сегодня возвращалась от сестры, и будто бы чья-то тень, будто бы за ней кто-то следует. Наверняка, он. Оберегает, пасет, выжидает момент, когда его забота будет востребована.
Там у него, в этой ФАНТАСТИЧЕСКОЙ ПОВЕСТИ, любитель «двойного бурбона» всех негодяев из секретных лабораторий уделал, в одиночку, безо всякой подмоги. А на кого надеяться, когда вокруг одни предатели! И в награду ему эта стервозная дива досталась, безо всякого зелья бросилась в его крепкие мужские объятия, а Шульц для остроты ощущений секретное вещество употребил. Дальше уже совсем что-то непотребное. Тогда у Алены он ей свой опус в подарок преподнес. Вечером «жених» заглянул проведать, увидел рукопись и давай вслух читать. Повеселились. – Тасе расскажу, вот обрадуется, говорит.
А Тася как раз появлялась, вчера после салюта. Сослуживца разыскивала. Непонятно, почему сюда пришла, а не к Алене. Одна заявилась, паж не решился, видимо. Из вежливости предложила ей выпить чая, и к чаю достала, что было, а было много чего. Алена ко дню города большой паек получила: и конфеты в коробке, и копченая колбаса, и лимоны. Бровки удивленно приподняла, откуда у подвальной потаскушки такие разносолы. Говорить не о чем, стала расспрашивать про работу, про планы на будущее. Ожидала, что Лиза ненароком о чем-нибудь (и ведь сама не ведает о чем!) да проговорится. На портрет Костин посмотрела: – Талантливая работа, придет время, в музее будет висеть.
А тут «жених», дружочек, нарисовался. Вот он Лизу не забывает, почти каждый день наведывается поболтать. Он хороший, добрый, с ним легко, его все любят. Лора, когда от рокерских закидонов уставала, говорила: – Давай его позовем, оттянемся втроем безо всяких напрягов. – Тася как увидала «жениха», глаза так и блеснули. Придумала, как Лизу нейтрализовать, чтобы она ее еще и благодетельницей почитала. У нее, как у Алены, все срастаться началось. Дружочек-то с порога: – Здравствуй, невеста моя!
Его по районам с этими конкурсами красоты затаскали, уж и сам не рад был, что предложил эту «новую форму работы с молодежью». Он ведь парень видный, высокий, широкоплечий, а там не только козлы комсомольские, но и тетки всякие чиновные, которые ему глазки строят. – У них, Лиза, главное мероприятие – баня!
Как-то он позвал Лизу с собой: – Рядом с Похвистнево. Места родные заодно повидаешь. - На конкурсе все начальство на Лизу вылупилось, а он – Знакомьтесь, моя невеста! – И под этим соусом от банкетных безумств отказался. Пока шло чествование победительниц, съездили на кладбище к родителям. Она тогда дружочку все рассказала, о чем Алена не ведает. После этого и зовет Лизу своей невестой, а она его «женихом», но ведь никогда даже словом, ничего такого. У них чистая дружба. Без отчаяния. С Костей, Мишей дружба с отчаянием, а здесь – нет.
Год назад, как Костя узнал о последствиях, переполошился: – Ну что пойдем с моими предками знакомиться! – Тотчас возникла та самая забота: стал приглядывать за ней, что пьет, хорошо ли питается, вовремя ли спать ложится. Она и сообщила-то ему безо всякой задней мысли, просто по-дружески поделилась, мол, вот незадача, а Костя сразу семейную жизнь вообразил. Осадила его: – Даже не думай об этом, мои женские дела. - Алена помогла тогда вопрос решить. Костя месяц не показывался, потом отошел и этот портрет нарисовал.
Но Тася-то – великий стратег. – Органично смотритесь вдвоем, – петь начала. И его достоинства Лизе расписывать, напирая на слово «порядочный». Светлый, мол, человек.
Ох, подумала, где же мой светлый, как осенняя вода, пропадает, где псих неприкаянный шляется, оборванец мой ясноликий, сволочь бессердечная, которого выбрала.
А дружочек слушал ее, слушал, порозовел, глаза опустил: – Интриганка ты, Тася, Екатерина Медичи, правильно тебя Трофименко обзывает. Давай-ка я тебя домой провожу. – И увел благодетельницу.
Едва не испортила всю дружбу, идиотка. Сегодня у Алены. «Жених» бы сестру, конечно, не послушал, проводил, тем более с такой наличностью, но Лиза сама его остановила, да и тот должен заглянуть, что-то подсказывает, что сегодня непременно. Она ему сначала про деньги скажет. Мол, есть теперь, и, конечно, он догадается откуда. А там… там видно будет. Пусть сам решит, пусть учится решать, она ведь решила, а то всегда у него все в последний момент определяется, как-то само собой получается, иной раз, словно назло кому-то. Он ведь не слишком умный. Из всех, что у нее были, самый дурной. У него все от настроения зависит, особенно в последнее время, будто не она беременна, а он. А когда он решит – тут его деньги должны подтолкнуть, теперь они есть, и уже нельзя будет отбояриться их мифическим поиском, ну, например, скажет: – Я пошел билеты на поезд покупать. – Или еще что-то в этом роде, она ему и сообщит как дополнительное обстоятельство: – Так, мол, и так. И по его реакции определится. Ведь она решила с ним остаться во что бы то ни стало, любой ценой!
А если он скажет: – Не время, подождем. - Или губы по своей привычке подожмет и как бы с обидой: – Ну, это меняет дело! – что будет означать, какая уж при таком положении вещей новая жизнь, какой Дальний Восток, какая к бесу Франция, впору заделаться управдомом, а денежки на свадебку, на новый диван и холодильник. – Ты этого хочешь?
В самом деле, чего ты хочешь, Лиза? Хочу, чтобы всегда горел свет! Всегда он не может гореть, не бывает так, не известно ни одного случая в человеческой истории! Знаешь, где свет никогда не гаснет? В морге!
Да, он так может, в его стиле карты смешивать, наизнанку все выворачивать. Ему встряска все время требуется. Ну, тогда что ж! Не будет никакого ребенка. Если бы в ребенке все дело было, чем тогда Костя плох? Или Миша, которого из-за того Костиного сватовства, она решила вообще в известность не ставить.
Но ведь он может иначе отреагировать. Сейчас ему не за что зацепиться в жизни. Лиза? Но ведь и другие были, возможно, не хуже нее, а так от него что-то возникнет, какое-то новое тельце, чувствительная поверхность, как бы прослойка между ними, воплощенная близость. Тогда пусть едет один, развеется, подумает, а она подождет.
Все будет хорошо, будет светло, будут приходить друзья, полон дом, как на 8 марта.
8 марта в этом году было совершенно безумным. Уж не тогда ли в ней зародилась эта прослойка? Очень возможно, что как раз тогда.
Все собрались. Даже кинокритик пришел и на этот раз без девушки. И этот тогда в первый раз нарисовался, ближе к полуночи, после того, видимо, как отстоял свою семейную вахту. Фред, Вася, Вадим, Косяков. Ребята- художники здесь с утра хлопотали, помогали Мише развешивать картины. Он к празднику маленький вернисаж решил устроить, специально для девочек – для нее и для Лоры. Серия из трех работ. Пейзаж, изображающий ледоход на Волге. Один и тот же вид запечатлен в три различных момента, как кадры на кинопленке. Вода, лед, небо – и больше ничего: ни берегов, ни рыбаков, ни ворон на льдинах, ни живописных бревен, плывущих по течению. Только лед, написанный крупными мазками, взрывающий гладь, на последней работе встающий дыбом, и свет, пронизывающий воду и небо.
- Внимание! Открываем- наливаем.
Столпились все перед картинами.
- Да, оригинальная тема, на редкость неожиданная для нашего края: ледоход на Волге! – злой был в тот вечер, сразу же начал язвить.
- И какой тонкий намек на грядущие перемены. Практически Пудовкин, – они оба недолюбливали местную живопись.
- Что ты имеешь в виду?
- «Мать», само собой. А что? Уместно в женский день. - У него появилось множество суетливых жестов.
- И все же что-то в этом есть!
- Не столько есть, сколько отсутствует. Берегов нет. Куда ж нам плыть?
- Никуда, навернемся в воду и потонем!
- Позвольте, сударь, напомнить вам о женском празднике.
- Забудешь про это!
- Я в смысле выбора выражений, - а вот с галантностью, как и прежде, все в порядке.
- Да я как раз и выбираю, стараюсь быть точным, как в аптеке, – бешеный по случаю праздника впал в благодушие.
- Я хотел передать динамику, уйти от традиционной созерцательности, – Миша заметно волновался, говорил, будто оправдывался.
- Для события нужен взрыв, катастрофа.
- А здесь и есть взрыв. Гляди, лед дыбом встал.
- Да ну, социалистический реализм какой-то! Борьба зимы с весной с победой света в финале, – бывший солдат не лез за словом в карман.
- Что же, по-твоему, свет только в соцреализме бывает?
- В самом деле, рождение света - вечная тема.
- А соцреализм вообще-то не сегодня возник, и не вчера, и даже не после революции. И Саврасов ваш, и Левитан та же песня, старое уходит новое рождается. Завтра будет лучше, чем вчера! – ему хотелось дразнить, подначивать, провоцировать.
- Левитан скорее твой, чем мой, – набычился Пашка.
- Здесь не сюжет, не динамика, а какая-то аллегория, притча, риторика банальности.
- Думаешь, лучше сделать, чтобы ночью? – ого, Миша уже начал к нему прислушиваться.
- Не знаю.
- Ночью получилось бы романтично! – Паша начал придуриваться, тоже любит провокации.
- Да было сто пятьдесят раз ночью, что бы от этого изменилось?
- Ну как же: тайна, неизвестность, метафора творчества.
- Ага, романтично, как всякая пошлятина.
- Льдина на третьей работе образует вертикаль, как бы, наконец, – пьянея, стали перебивать друг друга.
- Что, наконец? Встало, что ли?
- Можно и так сказать, если хочешь, грубовато, конечно, но верно. – Этот умник, как обычно, сделал стойку, приготовился к пространным рассуждениям. - Тут же очевидно все, прозрачная символика: вода, лед, небо. Оно, Я и сверх Я.
- Как говорится, восьмое марта близко-близко.
- Да иди ты, со своими похабными присказками!
- Бунт либидо!
- Да какой это бунт, невинная сублимация, так вроде это называется? – Знаток кивнул.
- И потому нет здесь никакого события, никакого движения, не в обиду автору.
- Да ты уж обидел его, он полгода красил!
- Какие могут быть обиды, разговор принципиальный! Перед нами серия праздничных открыток для милых дам.
- На праздничных открытках обычно цветы изображают, букеты всякие, натюрморты.
- А эти с пейзажем.
- Ну-ну, остынь немного.
Зазвенели стаканы.
- А чего же все-таки не хватает, ну скажи? – Это он встрял, румяный как майская роза, да они все уже к этому времени дозрели.
- Смерти, только она способна создать сюжет!
На минуту все примолкли
- Влечение к смерти есть оборотная сторона любого влечения, – важно изрек эрудит.
- А в соцреализме смерти не бывает? Ни тебе допросов комиссаров, ни картины «Фашист пролетел». Гибнут, как миленькие, за идею, а иногда и просто так от рук коварных врагов.
- Это картонная смерть, эпизод на пути к свету, я другое имел в виду, – беглый муж начал заводиться.
- Да ты смерть-то настоящую видел когда-нибудь? – до этого момента Костя не вмешивался.
- Ты еще тельняшку на груди рвани: да я в Афгане служил! – рокер не любил пафоса.
- Ну, служил.
- И что, все про смерть знаешь?
- Да видел кое-что!
Атмосфера накалялась.
- Давайте не будем как дворовые пацаны! Ничего нам про смерть неизвестно, мы пока живы.
- Брейк, брейк, давайте лучше накатим! – Дружочек, солнышко, со своей практической мудростью.
- То, что только смерть событийна, я доказать могу! – Хотел закусить, взял что-то с тарелки, повертел в длинных пальцах и бросил на стол. – В литературе, во всяком случае, это точно так.
- Федор Михайлович? Да, пожалуй, почти в каждой вещице какой-нибудь макабр.
- И у Толстого Льва Николаевича не лучше.
- А у Булгакова она, как это, завязка сюжета, что ли?
- То есть вы советуете мне пару трупов пририсовать?
- Зайчиков, которые так и не дождались дедушки Мазая!
- Ну, уж нет! Вам надо, вы рисуйте, пишите ваш макабр. Я не для вас вообще-то старался, для девочек, и думал о прекрасном. Вася, открывай уже шампанское!
- Пускай поэт тост скажет!
Пошатываясь, влез на табуретку и продекламировал:
- В честь международного женского дня восьмое марта, поднимая этот бокал, скажу во имя и славу наших очаровательных дам: к черту прекрасное! И с удовольствием выпью за это!
- Аминь! – Лоркино сокровище удовлетворенно выдохнул.
- Не буду я за это пить! – Миша совсем скуксился.
- Ну, тогда косяк взорви!
- Это можно, чтобы ваши тупые речи не казались такими бессмысленными. Вот что ты имеешь против прекрасного, против гармонии? – Миша предпринял последнюю попытку защититься.
- И в самом деле, ведь в говнище живем, вокруг жлобы одни, – Пашку никогда не поймешь, то ли вопрос задает, то ли констатирует факт.
- Ну, так и покажите, наконец, это говно, что же вы все фантики малюете?– Все уже на крик перешли.
- А это что тебе, фантики? – Костя кивнул в сторону Пашиной картинки с чудовищами.
- Да ну, это как глупости в детском саду показывать!
- Не понял?
- Детские шалости, мутные намеки! Нарисуйте всемирный потоп, чтобы в адском водовороте кружились уроды, жлобы, вся дрянь, которую твое прекрасное маскирует, как лживая упаковка, а не эти сопливые подростковые фантазии! – Он проповедовал.
- Есть здесь один такой художник!
- Ты про Пурыгина, что ли?
- Ну да, про него.
- Так ведь у каждого свой путь.
- Слышали, знаем: пусть расцветают сто цветов. Какие еще пошлости у тебя припасены?
- Давайте оставим автору право на его позицию. Мы ж не худсовет, не лито какое-нибудь. У тебя - то самого вполне классическая манера, уж позволь мне так говорить, как филологу. Что ты имеешь против гармонии, ладно, ладно, не самой даже гармонии, но хотя бы попыток ее обрести?
- А что ты с ней, обретенной, будешь делать, а, ну говори?
Он задумался, погладил себя по затылку, потом дернул за ухо. Все-таки слишком много стало у него этих нервных ужимок:
- Хм, допустим, любоваться, созерцать, наслаждаться. – А с этим ведь еще может получиться.
- Ну-ну, ты описания природы любишь читать?
- Это, смотря у кого.
- Да хоть у кого: осенний закат, весенний рассвет, разлив, жнивье, дорога в степи, Тургенев Иван Сергеевич, великий и могучий!
- Мне как-то больше Пруст по душе.
- Надо же!
- Да я понял, к чему он клонит. Эта гармония, от нее скукой веет!
- Не веет, а воняет, прет, смердит! Ничего от нее не встанет, а то, что стояло, упадет! – подытожил категоричный рокер.
- Не каркай! – наставительно произнес совсем уже косой Пашка.
- Посему выпьем за уродство, возбуждающее плоть и душу! – проповедник и Паша пожали друг другу руки. – За событие, от которого волосы встают дыбом и кожа покрывается мурашками!
- Ну, вы, банда извращенцев, снова про женский день забыли! – опомнился «жених»
- А все уже, третий час ночи, можно расслабиться.
А потом все разойдутся, а он останется. И никуда не будет спешить, и не пропадет потом. Холодная вода. Все смоет. Все освежит. Все высветлит. И не случится страшного стука в окно. Он просто откроет дверь, отопрет ключом, у него ведь ключ…
И словно в ответ на ее мысли что-то щелкнуло возле входной двери…
Окончание следует...
Комментарии (0)
Оставить комментарий