Из реальной жизни самарской богемы

Ирина Ерофеева

Ирина Ромашкина                       

                              НЕЛЬЗЯ

                         Ретротриллер

«Засекин продолжает публикацию ностальгической детективной истории из реальной жизни самарской богемы. Не все дожили до этой публикации. Но некоторым всё-таки повезло. Или, вполне вероятно, не повезло. Поэтому все фамилии и имена авторы изменили. Но всё остальное – страшное и прекрасное - постарались сохранить. Итак, глава номер два. Продолжение следует…

 Начало читайте здесь

3 мая 1986 года.  Катя.

    Ну вот, кончаются безумные денечки. Сегодня из командировки возвращается муж Вова.

    Вчера за полночь раздался телефонный звонок. По гудкам Катя догадалась: межгород, а по времени – кто звонит. Она выждала минуту-другую, взяла трубку и, прикрывая рукой микрофон, чтобы не было слышно музыки и застольного гула, ответила томным голосом, будто бы со сна:

   - Да?

  Завтра заводским самолетом, не знает, правда, во сколько. Соскучился очень, целует…

   За год замужества Катя оказалась без присмотра первый раз. Свекор, ведущий конструктор закрытого КБ, и его супруга Зинаида Константиновна, доцент университета, серьезная дама, преподаватель научного коммунизма и марксистско-ленинской этики, в конце апреля свалили в санаторий, а Вова, перспективный инженер у папаши под крылышком, на другой день отправился в срочную командировку на Байконур, сопровождать «изделие».     Слово «изделие» в их семье произносилось с суровой многозначительностью и чувством причастности великой государственной тайне.    В пылу супружеской страсти Катя, прикинувшись Матой Хари, попробовала, было, выяснить у Вовы - дурашливо поклялась молчать  под любой вражеской пыткой,– что подразумевается под этой штуковиной, из-за которой ни свекру, ни Вове, ни, возможно, Зинаиде Константиновне с Катей не видать заграничных путевок как своих ушей. Вова не раскололся. Отбрехался, мол, все равно ничего не поймешь, и продолжил освященное загсом дело.

   Вова – вообще-то мужик неплохой, покладистый, смирный. Удобный, как не без цинизма сказала мама, настоятельно рекомендуя ей принять предложение вполне взрослого – ему уже тридцатник стукнул, а Кате тогда только двадцать один исполнился – мужчины из хорошей – ты потом поймешь, как это важно, Катюша, – семьи.

    Катина семья, без сомнения, относилась к «хорошим». Папа служил важным начальником в облсовпрофе, ему даже полагалась персональная  тачка. Имелась у них и дача в престижном  месте  Студеный овраг с видом на Жигулевские горы. Благо это, правда, было уже наследственным, от дедушки, тоже чем-то в свое время руководившим.

    Катина  мама числилась редактором в областной газете, но на службу ходила редко. У нее постоянно находились   более важные дела: косметичка, портниха, грязевые ванны. Она едва успевала заниматься собой, ну и, разумеется, единственным своим чадом Катей. Мама определила ее во все престижные школы разом: в английскую, музыкальную, художественную, отдельно – фигурное катание и балет, плюс обложила целым взводом репетиторов, рангом не ниже доцента. 

    Катя держала оборону и кое в чем преуспела: из художественной школы ее отчислили за злостные прогулы, балет и танцы на льду были отбиты растяжением запястья. Музыкальную школу она оттрубила, как солдат срочную службу: держала караул у инструмента строго по часам, на выпускном экзамене без ошибок исполнила бессмертный «Ноктюрн» Шопена и больше к пианино не подходила.  После окончания спецшколы мама приложила усилия, чтобы дочь поступила в университет на «факультет невест» (с равной вероятностью его можно было назвать школой старых дев), на престижное романо-германское отделение, английский язык и литература.  Теперь выяснилось, что все эти усилия имели целью получение удобного мужа.

    Папе эти дворянские выкрутасы были, слава богу, до лампочки. Он просто баловал Катюшу, делал все, что она попросит: доставал дефицитные шмотки, одаривал весомыми суммами карманных денег (меньше десятки даже в школе не давал), снабжал интересными и редкими книжками, в которых кое-что понимал.  Однажды Катя спросила его, кто такой Василий Аксенов и почему в библиотеке ей не дали его произведений.  Папа нахмурился, буркнул что-то про клевету на наш строй, но на следующий день сунул  журнал «Юность» с повестью «Затоваренная бочкотара», при этом строго предупредил, чтобы  никому про это не рассказывала и журнала из дома не выносила. Не смог не удовлетворить дочуркиного любопытства!

     Школьница Катя полистала: кудрявый стиль, странный сюжет про то, как   шофер, моряк, учительница и еще пара чудаков сопровождают в райцентр бочки из-под подсолнечного масла.  Никакой клеветы, к своему огорчению, Катя не обнаружила.  Потом, уже в университете, русисты, слушавшие убойный спецкурс «Идеологическая борьба в литературе», который читал сам заведующий кафедрой, поведали ей про альманах «Метрополь», который подпольно выпустил этот самый Василий Аксенов. Альманах взбудоражил всю прогрессивную общественность, поскольку помимо обычной для Аксенова «клеветы» будто бы содержал порнографические рассказы. Один из них, написанный начинающим автором, назывался весьма заманчиво - «Приспущенный оргазм столетия». Катя, как и весь народ, сгорала от любопытства. Она кинулась к папе: достань, хотя бы на одну ночь.   Однако на этот раз папа   посоветовал такими вещами впредь не интересоваться, а в утешение подарил любимой дочке очередную дорогую игрушку - видеомагнитофон.

     Получив предложение руки и сердца, Катя подумала: вот через год она окончит университет, если муж работает в оборонке, то распределение  в сельскую школу  даже  не будет стоять в повестке дня, так что папа с мамой смогут, наконец, расслабиться.  Вова, с которым папа, кстати, и познакомил, был определенно влюблен в свою невесту. Он по- старомодному окружил ее заботой и чутким вниманием, ухаживал правильно, без крохоборства: после посещения театра - легкий ужин с бокалом  шампанского в интеллигентном ресторане, в хорошую погоду - романтическая прогулка на теплоходе;  никакого общественного транспорта – только такси, даже на совсем близкие дистанции, и, разумеется, ничего такого: нежные поцелуи и трепетные объятья. «На внешность», как говорили мамины приятельницы, Вова был вполне симпатичный: высокий блондин, отдаленно напоминающий артиста Столярова в роли богатыря из  фильма «Кощей Бессмертный», который в зимние школьные каникулы часто показывали по телевизору. И одевался он так, что не стыдно было показаться на людях: фирменные джинсы, кроссовки «Адидас», кожаная куртка, в театр являлся в модном югославском костюме.

    Вова изо всех сил  старался понравиться Катиным приятелям. Тут, правда,  не складывалось. Участвуя в светской беседе, он вечно говорил невпопад, ну совершенно не в кассу. В разговоре о зарубежных группах мог ляпнуть про Дина Рида, пару лет назад порадовавшего строителей БАМа своими зажигательными песнями, или не к месту помянуть кудрявую Анжелу Дэвис, - словом, вел себя как жертва политинформации. В такие минуты Кате хотелось провалиться сквозь землю. Поэтому и на свадьбу она никого не позвала, только Фреда Бессонова. Его Катя не смущалась: он был невротичным циником из такой же «хорошей» семьи, как и она сама.

   Семейная жизнь Катю не вдохновляла, казалась рутиной, скукой. Ее собственные родители жили мирно, без скандалов, но как-то слишком регламентировано, словно по протоколу. Папа целыми днями пропадал на службе, обеспечивая семейство соответственно номенклатурным стандартам. Дома он читал газеты, смотрел по телику хоккей, на даче к этим занятиям добавлялись  шашлыки и рыбалка.  Мама в основном трещала по телефону или принимала подруг. Подруги гоняли бесконечные чаи-кофе и обсуждали полезные знакомства. В родительской спальне стояла огромная застеленная зеленым шелковым покрывалом кровать, напоминавшая Кате стол в президиуме. Ночью оттуда не доносилось ни звука. Поэтому Катя довольно долго верила в легенду о покупке детей в магазине. Его она  представляла себе похожим на закрытый распределитель  со скучающим милиционером у неприметного входа.

    В силу этих обстоятельств собственное замужество казалось ей унылым, но необходимым фоном жизни.

   Девственность Катя потеряла в четырнадцать лет, когда ездила по дефицитной путевке во всесоюзный пионерский лагерь «Орленок» на Черном море, оставила «на память палаткам», как поется в известной пионерской песне. Палатки – это, конечно, поэтическая фигура. Пионеры жили во вполне комфортабельных комнатах на шесть человек с отдельным санузлом. Официально их называли «палатами», в чем содержался намек то ли на боярский комфорт, то ли на больничную чистоту. Среди обитателей этих палат было много детей ответственных работников, видевших себя в будущем студентами МГИМО или, на худой конец, Плехановки.

    Подростки пестовали в себе пороки золотой молодежи: мусолили «Мальборо» в кустах за столовой, снаряжали экспедиции за сухим кислым винцом, но больше всего их интересовал секс. На протяжении лагерной смены возникало множество одно-двухдневных романов. От них на нежных пионерских шеях оставались вампирические засосы, которые прикрывались так, чтобы ненароком их мог увидеть любой. Более радикальные контакты планировались  под финальный пионерский костер.

    Эротические инициации имели место после отбоя, когда разгоряченная танцами публика разгонялась вожатыми, бурная ночная жизнь которых служила образцом, по этим самым палатам. Запретная экстремальность входила в правила любовных игр. Однажды в их палату пришли мальчики из соседнего отряда. Пионеры затеяли интеллектуальную игру: одним из участников ристалища загадывалась историческая личность и посредством десяти вопросов остальные должны были угадать ее имя. Ставкой было поэтапное раздевание: не угадал – снимай шмотку. Трусы, правда, сразу договорились не трогать. Катя блеснула интеллектом и через какое-то время обнаружила себя полностью одетой среди голой компании, которая при этом разобралась по парочкам, утратив к историческим личностям всякий интерес. Все целовались и тискали друг друга.  Триумфальная победа показалась Кате сомнительной. Она почувствовала себя отщепенкой. Неразобранным остался только долговязый Игорек в белых трусиках. Он пялился на Катю и что-то глотал, словно подавился. Катя решительно подошла к  Игорьку и сама поцеловала его в мокрые губы. Это был первый поцелуй в ее жизни. Ну а потом они оказались на кровати, единственной свободной в комнате. Никто ни на кого не обращал внимания.

   Детская возня закончилась «тем самым». Все получилось как-то само собой. Ни удовольствия, ни особых физических неприятностей Катя не испытала. В голове крутилось  детсадовское слово «глупости». Великий русский язык, который школьный учебник назвал могучим и свободным, оказался и в самом деле правдивым.  На другой день в тихий час девочки азартно делились эротическим опытом, не забывая акцентировать, что до «этого» у них все же не дошло.  Слово «петтинг» было им пока неизвестно.  Кате стало не то что противно, а как-то тоскливо, и остаток смены она провела, уткнувшись в книжку. Это был, кажется, Бальзак «Утраченные иллюзии».

     Она решила тогда, что секс, будораживший фантазию ее друзей-приятелей, особенно Фреда Бессонова, который считал его фундаментом всех человеческих отношений, это всего лишь часть жизненной рутины, нечто вроде гимнастики, точнее, модной в последнее время аэробики, дополнявшей обыкновенную зарядку всякими финтифлюшками вроде бодрой ритмичной  музыки и лиловых лосин.   Полета следовало искать в каких-то других забавах.

     Муж Вова поначалу удивил Катю мастерством в любовных играх. Он знал множество приемчиков, о которых девочки из "Орленка" даже не подозревали, рассказывая о потных ладошках и прерывистом дыхании своих конфидентов. Вова был настоящий стайер, не то, что задыхающийся на стометровке Игорек.  Он знал толк в любовных прелюдиях и неплохо разбирался в эрогенных зонах.   Через некоторое время  Катя обнаружила  во втором ряду книжного шкафа том, заботливо обернутый калькой. Это оказалась переводное гэдеэровское пособие по сексуальной жизни.  Некоторые места были  помечены галочками на полях. Сверяя текст с жизнью, Катя   без труда установила источник Вовиного мастерства. Супружеский секс стал напоминать Кате практические занятия, на которых муж изо всех сил старался соответствовать теории. С одной стороны, это выглядело  трогательно, с другой смешно, но  в целом – довольно скучно. Она стала называть занятия любовью «упражнениями», на что Вова слегка дулся.

     В целом замужняя жизнь Кати мало отличалась от пребывания в родительском гнезде. Пользуясь студенческим статусом, днем она делала, что хотела. Но вечера и выходные проходили теперь в соответствии с обычаями новой семьи.

     Здесь высоко ценился совместный досуг. Семья регулярно  посещала  местный драмтеатр. Недавно он получил звание академического, что особо грело душу  Зинаиды Константиновны, уважавшей  регалии и статусы.  Постановки обсуждались за семейным ужином: заслуженная артистка такая-то играла прекрасно, народный артист был бесподобен, идейное содержание пьесы  глубоко и актуально. Программки потом складывались в специальную папку, на память.

    Традицией был и семейный просмотр  телепередачи «Что? Где? Когда?». Новая родня знала всех игроков по фамилиям. Они азартно болели за знатоков и все собирались послать в телевизор умный вопрос. Катя поначалу хотела молча отсидеться, заняв себя листанием альбома с репродукциями шедевров мирового искусства – этих альбомов, дорогих, глянцевых в Вовиной семье было множество, – но  затаиться не удавалось. Ее постоянно теребили вопросами: что она думает об игроке со странным именем Друзь, не правда ли Бялко остроумней? Когда Катя угадывала ответ – а такое случалось нередко – новые родственники жутко воодушевлялись: тебе тоже надо попасть в этот клуб, мечтали они.  Катя  усмехалась про себя, вспоминая, чем однажды закончилась  ее попытка блеснуть интеллектом.

     Прием гостей тоже был ритуалом, скрепляющим семью. Если собиралась молодежная компания, Вовины родители в обязательном порядке приглашались за стол, что почти необратимо губило весь вечер, так как даже покурить  не удавалось: женщины и сигареты считались в этом доме вещами несовместными.  Кате с мужем в свою очередь приходилось маяться в родительских компаниях, в обществе неудачно остривших Григориев Сергеичей и невпопад хохотавших  Генриетт Петровн.

   Этот дискомфорт Катя почувствовала уже на свадьбе. Торжество было пышное, в двухуровневом зале труднодоступного ресторана Дома молодежи.

   Мама отдалась приготовлениям к свадьбе с энтузиазмом скучающей бездельницы.  Лучшая частная портниха города по выкройкам из заграничного журнала мод  шила Кате два платья – на первый день и на второй.   На нескончаемых примерках Катя чесалась от тоски. Однако наряды были мамой забракованы, и дамы отправились в Москву. Здесь, в магазинах «Белград» и «Лейпциг», были куплены настоящие подвенечные убранства: кружевное платье до пола и какое-то цветистое гнездо для головы.   Все это было узким, колючим и жутко неудобным, но получило одобрение на совете семей. Сейчас эта флердоранжевая фигня пылится у мамы в шкафу. На второй день был утвержден шелковый брючный костюм небесно-голубого цвета, который после свадьбы Катя тайком сбагрила фарцовщикам.

     На безымянный пальчик своей избранницы Вова надел не типовое тонкое золотое колечко, а платиновое с маленьким бриллиантом. Во всем этом Катя чувствовала себя как Суок, кукла наследника Тутти, из сказки про «Трех Толстяков».

   На праздничном столе красовались салат из крабов, бутерброды с черной и красной икрой, блюда с сервелатом и карбонатом. Специально был заказан огромный кремовый торт с сакраментальной надписью «Совет да любовь». Торт стоял перед молодоженами, и по ходу свадебной церемонии Катя пальчиком преобразовала кондитерское пожелание в идеологически выдержанную фразу «Советская любовь», чего гости не заметили, так как до торта, как водится, дело не дошло.

    Солидные гости преподнесли молодым дорогие бесполезные подарки и  крупные суммы в конвертах. Деньги после торжества Вова аккуратно пересчитал и положил на сберегательную книжку до лучших времен, что должны были наступить максимум через два года. Имелась в виду новая отдельная квартира, которую ему как перспективному специалисту выделит родное предприятие. На любовном фронте Вова старался в силу страсти, но и с дальним прицелом: будет ребенок - больше метраж новой квартиры.  Но здесь его плановое хозяйство дало сбой, потому что Катя сразу после свадьбы  вставила себе внутрь надежное импортное противозачаточное устройство, а в гэдеэровской книжке в разделе о контрацепции не стояло никаких галочек.

     Помпезное торжество скрашивала живая музыка. Фред Бессонов рекомендовал Катиным родителям модный «ансамбль», который играл приличную западную музыку, но по желанию клиентов мог дополнить репертуар плясовыми мелодиями цыганского пошиба, что на свадьбе самое то. Программу обсуждали со щуплым блондинистым парнем, важно представившимся Леонидом.  На переговоры он явился  в дорогом  замшевом пиджаке, подтверждавшим обоснованность довольно приличных расценок. Длинные волосы были аккуратно собраны в хвост, подвязанный какой-то хипповской фенечкой. Он по-деловому записывал в блокнот пожелания клиентов, с пониманием кивал головой, до тех пор пока будущая свекровь не помянула хит  про поющую и пляшущую по всей вселенной свадьбу.  Не отрывая глаз от блокнота, музыкант сквозь зубы заметил, что конкретно эту песню он не поет даже за деньги.

    Улучив момент между бесконечными тостами за здоровье молодых, Катя пошла  покурить и возле туалета наткнулась на Леонида.  Он посмотрел на нее с искренним сочувствием и предложил беломорину, набитую чем-то горьковатым и пахучим.

    - Невеста должна курить только папиросы, - наставительно произнес  музыкант.

    Потом они немного поболтали, то есть говорила в основном Катя, язвила что-то на предмет скучных гостей и убогих свадебных ритуалов.  Он вытащил откуда-то из-за спины букет пластмассовых ромашек:

    - Поставь в кипяток, а то оживут.

   От папиросы Катя развеселилась и убежала на галерею, откуда стала кидаться ромашками в пляшущую под «Семь сорок» толпу номенклатурных антисемитов.  В самый разгар веселья она была схвачена соскучившимся Вовой и водворена на место во главе свадебного стола. Здесь она с неожиданным аппетитом стрескала и салат, и бифштекс, а также выпила все стоявшее поблизости шампанское...

   Получив внезапную свободу, Катя вовсе не планировала пошлых супружеских измен. Ей просто хотелось развлечься, отдохнуть от порядка и регламента, хотелось шумной бестолковой компании, путающей день с ночью и будни с праздниками, хотелось танцевать и дурачиться под какую-нибудь бессодержательную буржуазную музыку.

   В новом Катином доме царила самодеятельная песня романтического содержания:  про дальние дороги, дымные костры, тяжелые рюкзаки и лесное солнышко. Свекор был  рьяным поклонником бардов,  от их гитарных записей, и на кассетах, и на бобинах, ломились антресоли. По вечерам они с Вовой любили устраивать спевки под гитару. Обычно они начинали с Визбора. Пели и «Верь в дорогу», и про летчика Серегу Санина, который любил мороженое, но, выполняя профессиональный долг в глухой тайге, «не дотянул до посадочных огней». Всякий раз сообщалось, что у песенного героя был реальный прототип.  Патриотический накал спевок постепенно усиливался,  и от самодеятельной песни Вова с папашей переходили к сочинениям признанных мастеров.

    -«Отчего так в России березы шумят?» - закрыв глаза, затягивал ведущий конструктор.

    За лирико-риторическим вопросом следовал идейно-выдержанный императив – песня из многосерийного телефильма про Павку Корчагина:

 -«Ты только будь, пожалуйста, со мною, товарищ правда!»

    Зинаида Константиновна отчасти сочувствовала Катиным мучениям, так как предпочитала Аллу Пугачеву. Она  полагала, что ее любимая песня про айсберг в океане лучше подходит к югославской стенке, чем напевы тревожной комсомольской юности...

    Утром 25 апреля, проводив Вову, спешившего за своим «изделием», Катя  первым делом  отправилась в центр  дохнуть воздухом свободы.

    В этом городе, вытянутом вдоль Волги километров на тридцать, было несколько    анклавов со своими центрами.  За  двадцать с небольшим лет Катя освоила только два. Один из них  был застроен  двухэтажными  мещанскими домами и  красивыми особняками в стиле модерн.  В начале века их возвели  купцы,  разбогатевшие на хлебной торговле. В другом районе были  многоэтажки разных периодов массового строительства, а также несколько объектов культуры, вроде дома быта, цирка, дворца спорта  и так называемой «новой набережной» – широкого зеленого бульвара вдоль Волги. Над этим бульваром возвышалось внушительное здание обкома партии, а рядом -  дюралевая стела с блестящим андрогином. В устремленных к небу  руках он держал нечто вроде крыльев. «Паниковский с гусем», как называли эту скульптуру в народе,  был водружен в честь работников авиационной и космической промышленности. Они проживали  на другом конце города, в местах, которые Кате были известны только по названиям: «Металлург», «Юнгородок», «Безымянка». Где-то там ежедневно исполнял свой долг перед родиной муж Вова, а для нее эти окраины были другой планетой.

    День выдался теплый, народ гулял в распахнутых плащах, иные даже снимали демисезонную униформу, перекидывая ее через локоть. По дороге она встретила Диму Огородникова, с которым когда-то училась на одном потоке в университете. Он, как всегда, никуда не торопился. Прогуливался  в своих стильных обносках, изображал богему, во всю эксплуатируя образ городского сумасшедшего: дырчатый шарф неопределенного цвета чуть ли не до колен, на тонкой, почти девичьей кисти - тяжелый металлический браслет.  У него было необычное лицо: высокие скулы делали его похожим на азиата, белокожего монгола, но глаза были очень светлые и в зависимости от освещения приобретали стальной, синий или зеленоватый оттенок. Сегодня они были ярко-голубыми.  Дима обновил прическу: спереди коротко, а сзади довольно длинные русые прядки. «В самый раз»,  - подумала Катя.   Дима знал полгорода, а ей хотелось собрать большую компанию, раз уж освободилась квартира.

    - Насидишься еще в своей упакованной хате, - широко улыбнувшись, сказал Дима, - Есть места поинтереснее.

    Огородников затащил ее в гости в  полуподвал старинного двухэтажного дома, что располагался в купеческо-мещанском центре. Здесь у девушки Лизы, то ли знакомой, то ли родственницы Димы, уже собралась большая компания местных художников.

     Помещение выглядело довольно экзотично. На голых  кирпичных стенах старинной кладки в художественном беспорядке были  развешаны произведения неизвестных мастеров:  корявые портреты, на которых с большим трудом можно было узнать хозяйку дома, мрачноватые  натюрморты с несуществующими в природе цветами и глазастой селедкой, аляповатые пейзажи с родными волжскими плесами, а также  образчики наглядной агитации с криво написанными лозунгами. Творческий брак, очевидно, был здесь чем-то вроде входного билета. В дальнем углу   был устроен будуар: допотопный диван с валиками и полочками, тяжелый комод, покрытый вязаной шалью, мутноватое зеркало в узорной раме, вольтеровское кресло, картинно задрапированное яркими женскими тряпками. В глиняной вазочке  -   букет одуванчиков.

   Хозяйка, одетая в зеленое, в тон ее глаз,  вязаное платье, пожалуй, слишком обтягивающее - все формы напоказ, -  спрыгнула с колен одного из своих гостей. Она чмокнула Огородникова, а заодно и Катю, запросто, будто они были давними приятельницами.

    Шумная компания располагалась за большим овальным столом  на гнутых венских стульях и массивных табуретках.  Алюминиевые кружки, граненые стаканы, чашки с отбитыми ручками бодро наполнялись портвейном № 777, в народе именуемым «Три топора». Катя пробовала этот легендарный напиток впервые. Кроме хозяйки,  рыжеволосой красавицы Лизы, и Кати, дам не было.  О числе остальных гостей Катя так и не смогла составить определенного мнения: пять, восемь, десять. Участники застолья то уходили куда-то, то появлялись вновь. Имена их перепутались сразу: Паша, Костя, Миша.

    Катю   приняли как родную и вскоре  перестали  замечать, увлеченно  ругая живопись некого  Красноухова, по контексту, душителя истинного искусства, конъюнктурщика и рвача. Местная художественная жизнь для Кати была терра  инкогнита. Чтобы влиться в коллектив, она залпом выпила целый стакан темно-коричневого отвратительно сладковатого пойла. Напиток тут же застрял где-то в районе пищевода, и она испуганно зажала рот ладонью. Народ посмотрел на нее с поминанием, посыпались советы знатоков: голову запрокинь, дыши носом, закуси сырком. Ей протянули что-то липкое в мятой фольге.  Когда портвейн провалился, Кате стало весело. Застольная суета обрела карнавальное измерение. Бородатые, как и положено художникам,  физиономии стали казаться одухотворенными.  Шпильки в адрес «не умеющего красить» Красноухова трансформировались в философскую беседу о смысле творчества,  который заключался – о, с этим все были абсолютно согласны, – в самовыражении, в реализации божественного дара, в благородном презрении к любому заказу и заказчику.  Катя выразила горячее желание хотя бы одним глазком взглянуть на подлинное искусство. 

     Невысокий человечек в свитере и лыжных ботинках торжественно взял ее за руку и повел  в дальний угол подвала, где дожидались своей очереди еще не развешанные полотна.  Порывшись в закромах, он достал  огромный холст, бережно водрузил его на табуретку и, не спеша, приладил подсветку из лампы без абажура.

     Картина  называлась «Поэты». На узенькой площадке в окружении синих гор были изображены два человечка: один во фраке, другой в гусарском ментике.  Оба с довольно большими пистолетами, направленными в разные стороны. По бакенбардам Катя догадалась, что во фраке был запечатлен Пушкин.  Он еще как-то держался на ногах, а вот усатый Лермонтов уже оседал, израненный невидимыми врагами.

    - Они что, от черкесов отстреливаются? – спросила она, едва сдерживая смех.

    - Невольники чести, - без улыбки ответил человечек, по всей видимости, автор работы. - А горы – метафизический символ духовных исканий.

    Чтобы замять неловкость, Катя лихо предложила живописцу выпить за его талант.

     Дальнейшие события вязли в тумане. Откуда-то появился юный поэт, не то Парамон, не то Степан, лет пятнадцати, не больше. Парамон и Степан по просьбе публики читали нескончаемую балладу о маньяке-неудачнике, которого зверски растерзали жестокие дети. Голова у Кати кружилась как вертолет. Пушкин с Лермонтовым хлопали своими пистолетами по залитой портвейном клеенке. Потом белые руки с веселыми  веснушками держали ее голову над ржавым унитазом. 

     А вертолет все кружил и бубнил мужским голосом, призывая ее подняться «на воздух». В компании бородатых пилотов (и зачем Вова врал Кате, что летчикам бороды запрещены?) Катя полетела по сумеречным улицам незнакомого города. Голова была пустой, а тело странно невесомым.

    Пилоты были озабочены проблемой горючего. И Кате показалось логичным, что за топливом они отправились на вокзал к нефтеналивным цистернам.  Все опасались милицейской авиации, отлавливающей нетрезвых летунов. Поэтому Катю катапультировали в каких-то железнодорожных кустах, на бревнах имени живописца Шишкина. К этому моменту она была уже так измучена полетом, что хотелось только одного – воды, можно даже железнодорожной. Пилоты обещали. Они велели Кате затаиться в засаде и ждать. Как вскоре выяснилось, жидкость оказалась у нее внутри – целые литры бурой кисловатой воды, которая стала извергаться, слава богу, не публично.

    А вертолет все гудел, а потом, видимо, потерпел катастрофу, потому что раздался жуткий визг и скрежет. Кто-то истошно закричал. К месту катастрофы стал сбегаться   народ. Мимо Кати промелькнул  плащ, затейливо утыканный множеством пуговиц.  Пилоты, очевидно, погибли вместе с машиной.

    Желудочный фонтан наконец иссяк.  Катя с трудом перелезла через бревно, свернулась калачиком на молодой весенней травке и отрубилась.

   Очнувшись, она долго не могла понять, где находится. Ей было холодно, жестко и совершенно темно.  Раздраженный женский голос откуда-то сверху гнусавил про платформы и пути, глухо отдаваясь в желудке. Катя с опаской вылезла из своего убежища.  На перроне никого не было. В свете желтого фонаря она кое-как отряхнулась. В сумке звякнули ключи от квартиры.

    Оглядываясь по сторонам, словно диверсант, Катя прокралась через железнодорожный  мост в город. Разумеется, транспорт уже не ходил. Она в растерянности остановилась на привокзальной площади, размышляя, не взять ли такси. Ее заметили. Захлопали двери алчных леваков, и к ней, как вурдалаки к Хоме Бруту, начали приближаться серые мужики лет под сорок. Катя   независимо вскинула все еще подозрительно легкую голову и припустила пешком, в конце концов, не так уж и далеко.

    Она выбирала маленькие тихие улочки и шла быстро-быстро, будто спешила по экстренному делу.  Возле самого дома Катя услышала за спиной развязный оклик:

    - Девушка! А, девушка!

    Не оглядываясь, она перешла на бег, преследуемая чьим-то топотом.  Проскочив в подъезд, она изо всей силы шарахнула входной дверью.   Лифт, слава богу, оказался на первом этаже. Катя кулаком надавила на последнюю кнопку.  В щели закрывающихся дверей мелькнула черная лохматая голова.

   Она ворвалась в темную квартиру, захлопнула дверь, заперев ее на все задвижки, и нажала сразу на все выключатели.  На ходу срывая заляпанную одежду, Катя направилась в ванную и долго пила из-под крана противную, отдававшую ржавым железом воду.  Напившись, она проковыляла в спальню Вовиных родителей и повалилась прямо на зеленое – почему-то и у них зеленое? – покрывало.

    Ее разбудил настойчивый телефонный звонок:

   - Линейный отдел милиции, лейтенант Бандюк, - представились в трубке. Ну и фамилии у них!  - С кем я говорю?

   - С Громовой Екатериной Александровной, - обреченно ответила Катя, соображая, что такого она могла вчера натворить.

    - Катя, значит. Скажите, а вам знакома Шварцман Анна Аркадьевна, 1962 года рождения?

   - Нет, такой не знаю. Что-нибудь случилось?

   - Несчастный случай, судя по всему. Дело в том, что в кармане ее плаща был обнаружен номер этого телефона. Не проясните ситуацию?

   - Я многим сообщаю этот номер. Раньше у меня был другой,  - Катя  зачем-то назвала телефон родителей. -  Возможно, дала и этой Шварцман. Не помню. А какой случай?

   - Попала под железнодорожный состав. Проводим проверку. Вчера вечером, около десяти часов, вы где находились? – упорствовал Бандюк.

    « Вот оно, - холодея, подумала Катя, - влипла!»  Этому Бандюку дело надо закрывать, сейчас пришьет Кате убийство какой-то Шварцман – фамилию вроде где-то слыхала, - у которой  в кармане почему-то оказался мой номер. В ее памяти, наконец, всплыло: пельменная, Володя Трофименко, рядом печальная девушка. Как же ее звали? Может, и Аня. Кажется, Катя записала домашний телефон на сигаретной пачке.  Вроде бы для Володи. Ерунда какая-то!

     Стараясь, чтобы голос не дрожал, сообщила товарищу Бандюку, что вчера, 25 апреля 1986 года она, Громова Екатерина Александровна, проводила мужа в ответственную командировку на Байконур, села за письменный стол и до поздней ночи работала над дипломной работой, так как является студенткой выпускного курса. Войдя в роль праведницы, строго добавила: тема интересует?

     Бандюк  смягчился, уверил, что формальность и повесил трубку.

    Катя опустилась на пол рядом с телефонным аппаратом и прислонила голову к стенке. Странно, что не болит. Ну вот, нашла приключений на свою задницу. Да, была с Володей какая-то брюнетка. 1962 год. Значит, ей было двадцать четыре. Попала под поезд.  Около десяти вечера. Катя вспомнила кусты, скрежет, грохот, беготню.  Дочка начальника облсофпрофа, пьяная в умат, оказалась свидетельницей непонятно какой катастрофы с человеческими жертвами. И зачем она, идиотка, телефон родителей этому Бандюку сообщила. Номенклатурным папашей решила  прикрыться? А, если узнают, что она была поблизости?  Найдут бородатых Паш и Миш, а те сдадут ее, нарушительницу общественного порядка, пребывавшую в общественных кустах в нетрезвом виде. Это в наше-то «непростое», как папа говорит, время.

    И Катя сбежала на дачу. Она решила пожить там, пока все утрясется, в конце концов, диплом и, правда, пора писать.

    Полупустой по весне речной трамвайчик довез ее до пристани «Студеный овраг». Слева гора, называемая Лысой, а под ней вдоль Волги и вверх: дачи и дачки. Ближе к воде ровными линиями располагались типовые строения тридцатых годов, местами облепленные дощатыми и кирпичными пристройками. На участках - дубы, клены, орешник, одичавшие древние яблони. Из посаженного хозяевами – исключительно цветочки. Это были виллы уважаемых людей.  Выше ютились дощатые курятники с уступчатыми грядками.   Неутомимые пенсионеры кое-где уже вскопали их, не дотерпели до майских праздников и  дармовой рабочей силы в виде детей и внуков. 

    Были в дачном поселке и постоянные жители, собственники основательных бревенчатых изб.  Они держали  кур, кроликов, коз и даже коров, которые летом слонялись по дачным просекам, поедая дорожную мураву и все, что свешивалось с заборов: дикий виноград, ветки смородиновых кустов, исполинские желтые цветы  золотые шары.  Аборигены вели себя с дачниками высокомерно и капризно из-за огромного спроса на деревенское молоко и яйца: продавали не всякому, выбирая полезных клиентов.  У Катиных родителей тоже был такой поставщик – Михалыч, маленький желчный куркуль, владелец нескольких коз. Зимой он за «паек» из тушенки и спиртного, плюс энная сумма денег охранял дачу от набегов окрестной шпаны.

     Весь день 26 числа Катя просидела на веранде, закутавшись в одеяло и глядя на разлившуюся Волгу. Здесь, на левом берегу, деревья уже почти распустились, пробивались одуванчики, желтые нарциссы, но за рекой все было голым, коричнево-желтым, почти без зелени. Если бы не птичий гомон и особый весенний треск - то ли от воды, то ли от растений или подсыхающих домиков, - можно было помыслить об осени: дачники еще не открыли сезон.

    Катя вяло думала, что надо  позвонить родителям, сказать, что она здесь, на даче.  Разумеется, они будут ее разыскивать: мама названивала каждый день, интересовалась ее семейной жизнью. Но шевелиться было лень: каждое движение, направленное на контакт с внешним миром, напоминало Кате о вчерашнем. А о нем хотелось не помнить. Ничего, верный Михалыч донесет.

   Ну да, молодую женщину раздавило поездом. Катя слышала немало подобных историй.  В университете возле стенда с расписанием занятий, время от времени появлялись некрологи в траурной рамочке.  Студент первого курса утонул, купаясь в Жигулевском море. Сведущие люди объясняли, что его, отменного пловца, - кто не умеет плавать, тот не тонет, – скорее всего, засосало в  незаколоченный колодец: на дне водохранилища их немало. Девочка со второго курса умерла от осложнений гриппа.  Что ж: жила в общаге, не было должного ухода. Повесился парень с мехмата. Играл в карты на большие деньги, задолжал уркам. Еще кто-то погиб, кого Катя едва знала. Все это было обыденно, хотя, конечно, печально, а этой Анны,  она даже толком не помнит.  Очередная жертва случайного стечения трагических обстоятельств!

     Весь следующий день Катя боролась с бытом. В ее жизни   эти вопросы обычно решал кто-то другой: родители, свекровь, Вова. Катя умела только две вещи: жарить яичницу – и то желтки постоянно расплывались – и мыть горячей водой тарелки. Понятно, что кусок сыра или колбасы она тоже сумела бы отрезать. Но ни яиц, ни колбасы, ни горячей воды на даче еще не было. Родители пока не заехали. В дачной кладовке имелись кое-какие консервы, но Катя не знала, как их вскрыть. Попробовала, было, столовым ножом и порезалась о края жестянки. Можно было отварить вермишель, но электрическая плитка – газовый баллон она побоялась трогать – едва грела: чайник закипал целый час. Спать было неприятно, постельное белье оказалось сыроватым. Здесь, в овраге, всегда влажно.

    Порой ей казалось, что   по саду, по веранде кто-то ходит. Тараща глаза в густую темноту холодной комнаты, Катя напряженно вслушивалась в странные звуки, не решаясь встать и подойти к окну, заранее переживая ужас от   вида  бледного лица с приплюснутым к стеклу носом. На следующую ночь она положила под кровать топор, с которым почувствовала себя немного спокойней. Идея спасения бегством сюда – в этот мрачный холодный овраг – теперь казалась Кате абсолютно идиотской.

     На третий день   с сумками, полными провизии, ящиками, тюками приехали ее родители, и сразу начались расспросы: почему одна, что кушала, не замерзла ли ночью.   Кате стало совсем неуютно и, воспользовавшись отцовской служебной машиной, она укатила в город.

    Вечером к ней завалился Фред. От него ощутимо пахло водкой. Оказалось, он только что с поминок:

     - Поучительная история, Катюш. Двойное самоубийство. Два гроба в одном дворе. Помнишь, Леню Косякова, что играл у тебя на свадьбе? Утром выбросился из окна, а вечером того же дня Аня, его соседка и подруга детства, угодила под поезд. Кофе сделаешь? И дай что-нибудь от изжоги. Не знаешь, отчего после поминок, всегда изжога? Нет, тут не просто дворовая история про детскую любовь. Сюжетец посложнее. Федю Шварцмана помнишь? Ну, поэт, в студклубе три года назад выступал, тебе тогда его стихи понравились, - вот откуда фамилия знакомая, сообразила Катя.

    - Эта Аня была его женой. Ничего особенного, не красавица совсем, но чувственная, как все брюнетки. Кажется, они поженились ради секса. Вот уж ради чего не стоит идти в загс. Его почти сразу забрали в армию, а горячая девушка, понятно, завела любовника, - он назвал имя – между нами, разумеется, Федор и не догадывается. Они вместе стояли у гроба, так трогательно, - Фред усмехнулся.  - Когда муж вернулся, то, видимо, почувствовал что-то, ну, знаешь, новый эротический опыт или излишнюю заботу, маскирующую чувство вины. Короче, от Анны он съехал. Она, понятно, в истерике, в день гибели в конторе, где они работали вместе с Федором, учинила жуткий скандал и подала заявление на увольнение. Думаю, и Косяков со всем этим как-то связан. Невротичный был тип.  Кажется, он был влюблен в Анну, своего рода Эдипов комплекс. Где Эрос, там и Танатос…

    Далее последовал пространный сеанс доморощенного психоанализа.

   «Снова эта Анна Шварцман, как теперь выяснилось, жена поэта. Маленький у нас город, - подумала Катя. - У Анны был любовник, -   она  почувствовала легкий укол по самолюбию. - Значит, он и тут успел, этот  легкий мальчик без комплексов».

      На втором курсе Катя влюбилась в Володю Трофименко. Она бегала за ним по факультетским коридорам, подкарауливала возле библиотеки, неумело имитируя случайность встреч. А он – привет, звезда филфака, – рассыпался в комплиментах и спешил проститься. Тот самый абсолютно безнадежный случай.

    Этот милый парнишка, ну просто он оказался под рукой. Проявил дружескую готовность все выслушать и понять, ну и, разумеется, утешить. Как раз на даче все и произошло. Была зима, холодно. Пока добирались по колено в снегу, Катя вымоталась и жутко замерзла. Возле калитки она обессилено села прямо в сугроб, а он  нашел где-то лопату, расчистил дорожку к дому, раздобыл дрова, с удивительной сноровкой растопил печку. Объяснил, что привычен, поскольку вырос в деревне. Катя все никак не могла согреться, так он собрал все одеяла, укрыл ее, а потом разделся и залез к ней в ватную нору. «Нет ничего лучше тепла живого тела».  Все случилось, как с Игорьком из «Орленка», только без спешки, без горячечной подростковой возни.  Make love по- товарищески.

      Продолжения у истории не было.  Володю она больше не преследовала, потеряла на это моральное право. А с отзывчивым мальчиком общались потом, как ни в чем не бывало, да и сейчас – приятели.  Подобные интрижки у него, похоже, в обычае.

       Фред никак не мог остановиться, молчание Кати, судя по всему, стимулировало его фрейдистские откровения.

        - А этот Шварцман, что, правда, хороший поэт? – спросила Катя, чтобы переключить его внимание.

        -   Да, представь себе. Местный гений. Да ты должна помнить. Он тогда читал про бездну.  Хочешь, познакомлю? Ты ведь у нас временно свободна? Давай на майские. Встретимся, посидим у тебя, расслабимся, отдохнем.

      Катя выразила некоторое сомнение: не рановато ли расслабляться так скоро после похорон жены. Фред поморщился. Что за ханжество такое? И опять целая лекция о лживости поминальных обрядов с винегретом и блинами, от которых одна, прости господи, изжога:

   -  К тому же Федор ведь ушел от Анны, чего уж тут особую скорбь разыгрывать? А Косяков – помнишь ведь его? – вообще презирал формальности. Ты ж хотела поэзии?

    Поэзию Катя любила.

    Поступив на романо-германское отделение, она начала тосковать довольно быстро. Среди учебных дисциплин властвовал ПУПР - «практика устной и письменной речи».  Этот ПУПР требовал зубрежки, и Катя бы совсем завяла, если бы не литература.

      С детства она баловалась сочинением стихов. Однако ее вдохновение всегда заканчивалось чем-то вроде творческого похмелья. Стихи выходили  банальными, силлабо-тоника вязла в зубах, а как по-другому, Катя не знала.  Перед замужеством она сожгла все свои записи в тазу на балконе, чем вызвала беготню и звонки в дверь соседей, принявших аутодафе за пожар.  Впрочем, один стишок, который она обнародовала на студвесне, имел большой успех.  Он был навеян зрелищем голубиной тушки возле автомобильной стоянки.   Труп сизаря Кате удалось превратить в поэтический образ - символ обманутых надежд. Там были такие строки:

 Мы мечтали красиво и звёздно,

 Нам такое теперь и не снится,

 Не случилось, не сбудется, поздно,

Вот и все, что осталось от птицы.

    Последняя строчка повторялась в каждом строфе.  Публика очень развеселилась, а рефрен пополнил факультетский фольклор. Володя Трофименко, например, любил цитировать его в университетской столовой, придирчиво инспектируя порции курятины.  После этого поэтического триумфа, он и стал называть Катю «звездой филфака». Прозвище прижилось.

      В местных поэтов Катя не верила.  На полках книжных магазинов пылились сочинения Куйбышевского отделения союза писателей с меланхолическими виршами о бесконечной смене времен года, напоминающих  о быстротечности жизни. Атмосферные осадки  и колхозные пашни, заскорузлые руки сурового отца и скорбные глаза старухи-матери перемежались с игривыми строками о девках на сенокосе и навевали не меньшую тоску, чем мужественные романтики свекра.

     На этом фоне поэт Шварцман со скелетом в шкафу выглядел загадочно.  И она согласилась.

     Ближайшее Катино окружение состояло из благополучных людей, с которыми никогда не случалось никаких историй.  Умирали только двоюродные бабушки и троюродные тети. Их похороны, о которых сообщали телеграммы, удостоверяли факт их полузабытого существования и трогали Катю еще меньше, чем кончины из университетских некрологов. А тут невесть откуда возникший «хороший» поэт, и из-за любви к нему бросаются под поезд. Вова бы не удостоился подобной чести.

     Фред привел его второго мая. Около девяти вечера в  квартиру ввалилась  шумная компания. Из знакомых - только Фред и Дима Огородников. Гости толкались в прихожей, снимая плащи, позвякивая сумками с бутылками.

      Манерная дамочка лет тридцати – представилась Татьяной – придирчиво оглядела вешалку, чтобы пристроить свой голубой чудо-плащ, модный самострок: погончики, карманчики, ремешечки - шмотка, вопиющая о художественной натуре обладательницы, не то, что добротные Катины тряпки из номенклатурных закромов. Дамочка и ее плащ показались знакомыми, наверняка она захаживает в киноклуб «Монтаж».  Оправив перышки, Татьяна бойко отправилась на кухню хозяйничать.

       Нелепый юноша по имени Игорь торопливо сорвал с цыплячьей шеи длинный серый шарф, сдернул черный шпионский берет, затолкал все это в рукав  немаркого плаща и потрусил за Татьяной.

      Грубоватый широкоплечий амбал назвался Васей. Полупьяный, с прибаутками, он довольно бесцеремонно стал копаться в коллекции Вовиных записей.

     Поэт возник… Материализовался из филологических грез. Испанец! Гарсия Лорка!  Весь в черном.  Она обратила внимание на его кисти, мужественно поросшие тонкими черными волосками, с очень длинными  пальцами и  бледными овальными ногтями: полная противоположность гладким розоватым Вовиным клешням. 

     Он встретился глазами – вовсе не черными, нет – зеленовато-карими – с Катей, точнее с кем-то внутри нее, слегка наклонил голову с блоковскими кудрями:

       - Я Федор, – без улыбки представился он.

   Черт возьми, у него еще и ямочка на подбородке!

    Судя по всему, ему было лет двадцать пять, но он выглядел как взрослый. Так всегда думаешь про людей из другого мира: тридцатидвухлетний Вова давно казался Кате пацаном.

     Катя почувствовала, как заалели ее щеки, и чтобы скрыть смущение, удалилась на кухню.

     Полдня она готовилась к приходу гостей, то есть колдовала с продуктами. Она решила соорудить что-нибудь праздничное: салат-оливье. Колбаса, соленые огурцы, картошка, вроде бы яйца тоже, все это заправляется чем-то наподобие сметаны. Майонез? В холодильнике она нашла почти все,  что нужно. Докторской колбасы, правда, не оказалось, но в морозилке обнаружилось какое-то мясо. Мясо, подумала Катя, даже лучше. Зинаида Константиновна все время сетовала на качество вареной колбасы, утверждая, что в нее добавляют туалетную бумагу. Вот значит, почему она в таком дефиците: из каждой командировки и свекор, и Вова обязательно привозили несколько рулонов, чудом уцелевших от снабженцев мясокомбината. Катя положила кусок мороженого мяса в кастрюлю и поставила варить. На антресолях она нашла банку соленых огурцов, которые кое-как порубила огромным кухонным ножом, то же самое она проделала с картошкой и яйцами. Вареное,  а,  может, и недоваренное,  мясо не резалось, а распадалось на волокна. Ладно, майонез –  этого добра оказалось несколько банок  – все замаскирует. Кроме салата предполагался сервелат – мама на даче вручила пару палок - и сыр.

    Татьяна, нацепившая фартук Зинаиды Константиновны, оглядела Катину стряпню со снисходительной улыбкой опытного кулинара и, попросив у «хозяюшки» вилку, тщательно выбрала из оливье огуречные попки.

      – А колбаску лучше предварительно почистить, - ласково сказала она, освобождая Катю от мучительной нарезки. – Вы, Катенька, - по-матерински обратилась она к ней, – уж лучше займите гостей, а мы тут с Игорем сами  управимся.

     Сноровистый Игорь уже срезал шкурку с полголовки сыра.

     В гостиной поэт без особого интереса разглядывал сервант с художественными сокровищами Зинаиды Константиновны: Венера без рук, мраморная чаша с дельфинами, фарфоровая пастушка с козлятами, бюст бородатого классика.  Пошлость, всюду одна пошлость, - читалось в его рассеянном взгляде. Когда Катя вошла, он отвернулся к окну и закурил, пуская дым в форточку, выделился из остальной компании, оживленно толкавшейся вокруг наполняемого снедью стола.

      - Да, нормальная у тебя музычка! С направлением, - Вася, усмехнувшись, подмигнул Кате. – Детство, запах костра,  первый стакан портвейна, прима, прикуренная от головешки.

      - Нормальная, - согласился Федор, не оборачиваясь.  -  И квартира нормальная, и мебель нормальная, - продолжил он, как-то особо нажимая на слово «нормальный». - Ты как вообще живешь? – он повернулся и с некоторым вызовом посмотрел на Катю. -  Нормально?

      - Увы!

      Она почувствовала, что начинается проверка. Можно только догадываться, как за глаза отрекомендовал ее Фред.  Так и есть.  Байронической походкой поэт приблизился к книжному шкафу и, повернувшись спиной к полкам, предложил:

     - Вот хотите, сейчас перечислю содержимое, угадаю, не глядя.

     - Давай, - радостно отозвался Вася и занял позицию между шкафом и поэтом.

      - Судя по украшениям в серванте, в книжном отсеке выставлено что-то солидное. Собрание сочинений.  Скорее всего, Тургенев.  Хороший язык, ясный стиль. Норма, проверенная временем.

     - Есть, - констатировал Вася.

     - А ты, что, не любишь Тургенева? - Кате становилось любопытно.

     - Любишь - не любишь, не то слово, - скучным голосом произнес Федор. – Просто в каждом таком доме должен быть Тургенев, которого никто не читает. Достаточно, чтобы он просто стоял на полке, укреплял атмосферу надежности.

      Федор задумчиво потер ямочку на подбородке:

      -  Дальше…Должно быть что-то умеренно дефицитное, романтическое и в то же время поучительное. Джек Лондон, макулатурный, купленный, однако, без дурацкой возни со старыми газетами.

     - Присутствует, - поддакнул Вася.

     - Хозяева не лишены художественных устремлений, - Федор   кивнул на Венеру из серванта, - значит, должны быть альбомы с репродукциями. А музыкальные пристрастия предполагают также Рождественского с Евтушенко. 

     - Ага!

     - Там еще во втором ряду несколько томов Сталина и журнальчик с повестью антисемита Пикуля, - прервала экспертизу Катя. – Нет здесь никакой системы, что достали, то поставили.  Это не мои книги, идем я тебе свои покажу.

     Экскурсия двинулась в Катину с Вовой комнату. У нее не было своей полки, и книги лежали прямо на столе, те несколько штук, что успела привезти из родительского дома.

      Поэт не спеша уселся за стол, взял книгу из стопки. Татьяна встала за его спиной и положила ладошку на поэтово плечо. Федор покосился на руку  с аккуратным розовым маникюром и сделал вид, что хочет поправить свитер. Заботливую ручку пришлось убрать.

     - Флобер «Госпожа Бовари», - начал он свою инспекцию, - Любовные похождения пошлой буржуазки. «Эмма – это я».

    Федор с  легким высокомерием  предъявил  багаж интеллигентской эрудиции. С иронической гримасой он потянулся за второй книгой, но Катя  разгадала его намерения:

     - Ошибаетесь, господин поэт. Это я - Эмма, взбалмошная жена доброго и трудолюбивого мужа, подыхающая со скуки в отсутствии всяких событий.          

     Поэт взглянул на нее с интересом.

      - А чем тебе имя Катя не подходит? - вмешался Вася, успевший переворошить  всю стопку.-  Катюша, наша народная, советская.   Выходила на крутой   берег, пела про сизого орла, чего-то там берегла, ждала. Разве не то же самое?

    «Забавный парень, - подумала про него  Катя. – Прикидывается простаком, но совсем не глупый, владеет искусством  литературных намеков».

     - Это стихи, - парировала Катя. – Здесь события вообще не предусмотрены. Мечты и вздохи. Мы живем все-таки в прозаическом мире.

-  События тоже нужно уметь разглядеть, - задумчиво сказал Федор.

   И  прервав возню с книгами, поведал историю:

   - Один мой знакомый поехал отдыхать на Черное море в Краснодарский край. Денег у него было мало, поэтому он решил снять комнату не в Сочи или Анапе, а в каком-нибудь поселке, где нет курортников. Он был общительный человек, но постоянные компании, застолья, треп, - все это ему надоело. Место оказалось дыра дырой, скука, с едой проблемы, да и не так дешево, как он надеялся. Он снял комнату на окраине, зато возле самого моря: тропинка, правда, крутая, сверзишься, костей не соберешь, и дикий пляж. Подумал, море есть, а больше мне ничего не надо, почитаю, отосплюсь.  Комфорт, конечно, минимальный, окна не открываются, духота, и мой знакомый   до рассвета не мог заснуть. Как-то вышел он на крыльцо покурить и видит, что хозяйкин сын, он практически слепой был, стекла в очках невероятной толщины, в темноте, точно горный баран, по крутой тропинке спускается. На следующую ночь – то же самое. Делать нечего, скука, и мой приятель решил проследить, куда это парень каждую ночь ходит. Разумеется, он не стал корячиться, а воспользовался морским биноклем, который привез с собой. Нашел, так сказать, повод, достать его из чемодана. Оказалось, что каждый день к берегу подплывает катер и с него сбрасывают тюки.  Очкарик вместе с девушкой, – в тот день было полнолуние и моему приятелю удалось разглядеть,- складируют эти тюки в каком-то сарае на берегу. Он сразу сообразил: затевают чего-то. Вот, думает, и приключение. На следующее утро  его разбудила громкая музыка, шарашило на все децибелы. АC/ DC, немного немало. Он вышел во двор и видит ту самую девушку. Сидит возле навеса, перед ней стол, пакеты какие-то, и она под музыку в них что-то расфасовывает. Увидела моего знакомого, накрыла все клеенкой и сделала вид, что просто с утра расслабляется под хеви метал. Она оказалась довольно симпатичной, с маленькой ножкой, правильным носом, не как у других аборигенок, которые в галошах с утра до вечера пахали на грядках. Мой знакомый начал ее клеить, ну и как повод придумал спросить, что она делала при луне на берегу. Девушка вела себя вполне приветливо, но на вопрос не ответила. Они сговорились ночью покататься на лодке. Она велела моему приятелю купить вина, а лодку, мол, сама достанет. Он весь день думал, чего это она так быстро согласилась? Может, денег стоит с собой прихватить? Ну, вроде промысел у нее такой. Ночью приходит на берег, а она уже в лодке. Стала грести, и вот уже берега не видно. Он открыл вино, выпили, и все остальное, как ожидалось. Только чувствует мой приятель, что девушка его как-то уж очень рьяно к борту прижимает, того гляди в воду сбросит. А он плавал не слишком хорошо. Стал ее немного осаживать, но не тут-то было. Он: в чем дело? А девушка и говорит: Ты видел, ты донесешь. Они там контрабандой занимались, ну значит, решила его ликвидировать как свидетеля. Завязалась борьба. Она, несмотря на свои миниатюрные размеры, была настроена решительно: в какой-то момент достала финку. Пришлось моему приятелю сбросить ее в воду. Она нырнула и исчезла дьявольски быстро. Кое-как он догреб до берега, снесло немножко, и до нужного места пришлось чесать пешком. Доковылял уже перед рассветом и видит: на берегу тот же катер, только теперь тюки в него загружают, торопятся. Девушка, еще не обсохшая, а с ней лихой такой парень в косынке на голове, как пират, и разговаривают на незнакомом языке, что-то восточное, вроде турецкого. А рядом - тот, хозяйкин сын. Загрузились и отчалили, а очкарик им: а как же я, меня, мол, менты загребут, а девушка ему: ничего они тебе не сделают, ты инвалид.

    -  Как тебе история? – поэт внимательно посмотрел на Катю. – Развлечения от скуки часто плохо заканчиваются.

     - Отчего же плохо? - снова встрял Вася. – Ведь обошлось все. Никто не утонул и преступные махинации он вроде как пресек.

     - В тот раз обошлось, - усмехнувшись, ответил Федор. 

     - Таким любителям приключений, - язвительно заметила Татьяна, – все с рук сходит, но до поры до времени.  Суют нос, куда не следует, лучше бы книжки читал.

    Он-то как раз читал, сообразила Катя. Ай да Федор, хитрец, на что же он намекает? Я Эмма Бовари, а он, значит, Печорин. Готов ответить на вызов, но предупреждает об опасности, намекает на некрасивые последствия? Или, как тот плохой пловец, мастер плести интриги, просто подбивает клинья? Тонко!

     - Этот твой знакомый – глубокомысленно начал объяснять Фред, – упустил из виду причудливость женского желания. Слишком резво действовал. Нож ведь возник не случайно. Деталь значимая, намекает на кастрационный комплекс. Теперь, обжегшись на молоке, он на воду дуть станет.

   -   И правильно сделает, – продолжил тему Огородников. – Вляпался в  историю, как последний кретин, клюнул на симпатичную девчонку. Меня лично больше интересует судьба очкарика, всеми брошенного, всеми отвергнутого. Вот кто жертва этих интрижек от скуки.  

     Дима был не чужд литературных амбиций, писал рассказы и даже выступал с ними на литобъединении в университете, правда, без особого успеха. Это были бессюжетные зарисовки о блужданиях близкого автору персонажа по огромному неуютному городу, населенному полубезумными чудаками. Доцент Перхудов, по прозвищу Першинг, изредка публиковавший рецензии в столичных журналах, раскритиковал Огородниковские рассказики  за отсутствие внятной интриги и идейного содержания.

      В годы своей недолгой учебы на филфаке Дима тоже был своего рода достопримечательностью. Он много прогуливал, за что его в итоге и выгнали, к занятиям готовился спустя рукава и выходил из положения, придумывая причудливые трактовки известных произведений и поражая преподавателей необычным складом ума. Его забавные интерпретации выдвигали на первый план второстепенных персонажей. Филологические девы проявляли интерес и сочувствие к подобной оригинальности и охотно давали ему списывать контрольные по старославянскому языку. Вот и сейчас Огородников, видимо, воспользовался отработанной схемой, заступившись за слепого мальчика из Лермонтовкой «Тамани», которого Федор превратил в брошенного на произвол ментов очкарика. Тоже оригинал!   

     - Если хочешь взять этот сюжет в работу, напиши, как очкарик стал графом Монте-Кристо и отомстил своим подельникам, а заодно и тому любопытному парню. Получится ненаучная фантастика, - отшутился поэт.

    Монгольские глаза Огородникова на минуту блеснули и стали совсем узкими, утонули в высоких скулах, покрытых пятнами нервного румянца.              

    Они вернулись в гостиную.  

    Катя сидела рядом с Федором на диване и наблюдала.  Какая-то струна внутри нее натянулась, и она ждала – нет, была уверена – чем-то кончится.   

      Поэт оказался весьма разговорчивым.  Речь зашла о свободе. Федор солировал. Как- то так у него выходило, что все уступки, которые мы делаем окружающим, чтобы наладить якобы сносную жизнь, не имеют никакого смысла. Обменивая независимость на приемлемое, возможно, даже комфортное (Катя восприняла эту мысль как камушек в ее огород) существование, мы наивно полагаем, что  вступаем в полосу  нормы, а на самом деле  просто трусим перед жизнью, боимся заглянуть в бездну. А если кто-то в эту бездну заглядывает  или даже прыгает туда, как Ленька, мы начинаем причитать: какой ужас! зачем это он? Кретин, да и только! Как можно так распорядиться самым ценным – собственной жизнью! Вот потому-то вокруг нас такое болото, в котором события производят одни кретины. 

     Катя будто случайно коснулась пальцами поэтовой руки. Глядя в сторону, он ловко поймал ее ладошку, накрыл своей. Рука была сухая, но горячая. И становилась все горячее.

     Юноша Игорь, до этого скромно помалкивающий, тоже захотел отличиться и ввернул какую-то максиму  про  нравственные принципы и ответственность перед окружающими. Дескать, они нас любят и им бремя нашей смертоносной свободы просто не вынести.

   - Смысл жизни, - продолжил он, теребя салфетку слегка дрожащими пальцами, -  не в том, чтобы играть со смертью. Со своей-то не больно поиграешь!  В основном с чужой приходится, что так гениально показал нам твой тезка. Смысл  в том, чтобы избавить тех, кого любишь, от страданий. 

    Федор покривился, как от зубной боли, сказав, что  резать людей, равно как и кататься на лодке, не умея плавать, не безнравственно, а просто  негигиенично и глупо:

    -  А прежде чем избавлять людей от страданий, к чему мой, как ты заметил, тезка, явно не стремился, надо сначала спросить их мнение, возможно, им нравится страдать.   

     Фред Бессонов почуял своего конька. Он залпом выпил  целый стакан, откинулся на спинку стула и, положив ногу на ногу, начал рассуждать:

  - Федор, безусловно, прав! Но только в отношении мужиков. Женщинам  эта гигиена, в силу особенностей анатомии, а  ее, - он многозначительно  поднял указательный палец, -  Фрейд называл судьбой,  совершенно чужда.  Для них и свобода ничего не значит, только желание, стремление к наслаждению, и уж тут  они ни перед чем не останавливаются.  Им  и  страдания нипочем, как у Лескова в «Леди Макбет Мценского уезда».

     - Вот вам еще одна Катюша, -  развел руками Вася.

     - Да уж тебе всякое лыко в строку, - раздраженно заметила Татьяна. Она сидела по другую руку от Федора и заботливо подкладывала ему на тарелку угощение, к которому тот так и не притронулся. – А я вот думаю о другой Катюше, толстовской, которая настрадавшись от всяких жизнелюбов, выбрала путь служения действительно достойному человеку и тем подала пример. И не хмыкай, Вася. А вы, Катенька, не слушайте эти бредни. У некоторых действительно обстоятельства, а иным умникам – она кивнула в сторону Бессонова, - лишь бы спровоцировать, сбить человека с толку. Просто жить и честно делать свое дело, подставить плечо другу в трудную минуту.

      - Ну,  пошла плясать губерния, - протянул  Вася, разливая по новой.

     -  Не плясать, а писать, дорогой, - тоном учительницы начальных классов поправила его Татьяна и накрыла свою рюмку ладонью.

     - У тебя писать, а у меня, на моем скромном фронте, про который ты отчеты строчишь, таки плясать, в купальниках, а иногда и без. Целая губерния толстовских Катюш и каждая? заметь, стремится услужить достойному человеку. Так что кончай гнать народническую волну.

      И они продолжили, видимо, привычную для них пикировку, превратив философскую беседу в светскую болтовню. Федор их уже явно не слушал, сидел, уставившись в пространство, и поглаживал Катины пальчики.

     Пили, закусывали. Вася с Игорьком даже бегали куда-то за добавкой. Но Катя не чувствовала опьянения, хотя мешала все подряд. Так и сидела, как зверек в капкане.

    Вася в конце концов обнаружил среди Вовиных кассет что-то танцевальное и пригласил бдительную Татьяну.  Получив решительный отказ, он стал дурачиться вместе с Фредом, который, увлекшись рассуждениями о женском желании, довольно основательно набрался.  Они пытались расшевелить и  Огородникова,  но тот, против своего обыкновения,  сделался вял и неразговорчив. Дима сидел на полу в своей любимой позе,  скрестив по-турецки ноги с вытертыми коленками,  и апатично жевал бутерброды, запивая их  невыносимо сладким  ликером, который Катя нашла среди семейных запасов.

     А Катина рука по-прежнему принадлежала поэту.

     Наконец, раздался звонок, тот самый, Вовин.

     Гости тут же засобирались домой. Снова зашуршали плащи, зашелестели пакеты. Захлопала входная дверь. Кто-то ушел первым. Кто-то вторым. Катя с поэтом остались в гостиной. Из прихожей донесся бас Васи:

    - Федь, ты идешь?

   И тогда она спросила, одними губами, без голоса: «Останешься?» В знак согласия он прикрыл глаза.

    Задыхались. Свитер колючий долой! Вот те на: под свитером оказалась майка-алкоголичка. Словно привет из советского детства.  Вова таких не носит: каждый день меняет тонкие белые футболки. За год супружеской жизни он приучил Катю разбираться в эстетике мужского белья. Черт с ним, с этим бельем! У поэта оказалась гладкая кожа, такой гладкой у женщин не бывает. Его ловкие пальцы пробежались по Катиной шее и отправились ниже, ниже, словно пересчитывая позвонки. Он что-то ищет на спине. Ага, застежку лифчика. А она, между прочим, спереди. Заграничная модель.  Дальше. Нет, в спальню, на супружеское татами, ни за что! Катя прикоснулась к ремню, его живот, пушистый и без того плоский, подобрался.

     Вдруг в районе кухни что-то звякнуло. Через секунду отчетливо послышались шаги. Пронесся легкий сквознячок. Хлопнула дверь в прихожей.

    Он вскочил, схватил ком из того, что Катя успела с него стянуть, и ломанулся в ванную.

    В так и не расстегнутом лифчике Катя выбежала в прихожую. Дверь была полуоткрыта. На вешалке одиноко развалился  плащ, слишком большой для поджарой фигуры поэта. Странный плащ, вроде знакомый. Она не успела вспомнить: мимо пробежал Федор, отводя глаза, цапнул плащ с вешалки, буркнул «извини» и исчез за дверью.

    «Чего он испугался? - подумала Катя. – Скорее всего, просто забыли захлопнуть дверь. Может, вспомнил о своем трауре?»

    Она вернулась в гостиную и свернулась калачиком на диване возле разоренного стола.

    Катины губы все еще хранили  его запах. Щеки по-прежнему горели, в висках стучало.

      Больше они не увидятся. И так, наверное, будет лучше.  Все останется, как было. Покладистый Вова с его настойчивым вниманием и супружеской заботой. Вечера с гитарными спевками. Нормальная семья, чужая жизнь.  Невыносимо, невыносимо…

     Утром, в одиннадцать часов, забежал Дима Огородников в одной футболке с самопальной надписью Sex Pistols, решил, видно, на этот раз продемонстрировать свои худые, но жилистые и, сразу видно, цепкие руки. Его сопровождала  рыжеволосая Лиза, подруга куйбышевских живописцев:

     -  Вот мимо проходили, - скороговоркой произнес он и быстро смерил Катю вопросительным взглядом, мол, как я тебе сегодня. Он всегда был неравнодушен к производимому эффекту. - Я подумал, может, тебе помощь нужна после вчерашнего.

     На кухне Дима жадно высосал чай прямо из носика. Он торопился. Сообщил, что сегодня девять дней, как погибли Анна и Косяков, и надо помочь Федору с организацией поминок. Решили сделать совместно, а Лора, подруга покойного, хочет, чтобы все было неформально, на Самарке, на берегу затона,  где друзья детства любили купаться:

      -   Полседьмого. Приходи, будет настроение. Она, – Дима кивнул на Лизу – знает где.

      Лиза оказалась очень кстати. Она ловко перемыла посуду, вытерла пыль, пропылесосила   ковер. Из-под дивана в гостиной Лиза извлекла белую тряпочку, аккуратно свернула и, молча, протянула Кате.

      Вот она улика! Настоящий труп, выпадающий из шкафа! Катя хотела выбросить майку в мусоропровод, но потом решила: хороший повод увидеться с обладателем шмотки. Забавно, как отреагирует пугливая поэтическая душа на эту трикотажную прозу, и она спрятала майку в сумку.

      А эта Лиза, похоже, не слишком любопытна. Не задает глупых вопросов, решает бытовые проблемы, как скорая помощь. Кате захотелось ее отблагодарить. Мама в таких случаях дает деньги. Нет, решила она, деньги – пошло, сразу подчеркнешь дистанцию, да и нет уже денег. После уборки, они стали пить чай, который заварила Лиза. За чаем Лиза объяснила Кате, как найти место поминок, нарисовала маршрут: вот здесь домик такой с сиренью, а за ним тропинка. Они сидели за кухонным столом, две заговорщицы, голова к голове:

     - Какие у тебя  изысканные духи!

     Изысканные? Не так уж проста эта помощница по дому. Катя потащила Лизу в свою комнату, открыла шкаф, где выстроилась целая батарея коробочек и флаконов.  Вова просто завалил ее духами:

    - Выбирай любые.

     Лиза, судя по всему, разбиралась в духах не хуже Кати: взяла вскрытый флакон, зато самые редкие, с легким полынным привкусом, те самые, «изысканные», даже не посмотрела  на коробочку с «Шанелью № 5», вожделенную мечту папиной секретарши Ираиды Сергеевны. Одними глазами, огромными, желто-зелеными, в рыжих пушистых ресницах, спросила: эти можно?

     - И эти, и другие бери.

    Лиза покачала головой: нет, только эти, и изящным движением нанесла капельку на тонкое запястье. Какая все-таки она красавица! Катя подобных еще не встречала. Вокруг были только симпатичные, к которым относилась она сама,  и остальные, «так себе, но…», как Фред про Анну сказал. А эта, в своей поношенной водолазке и видавших виды джинсах, без косметики и маникюра…

    В прихожей затрезвонили.

    Явился Вова, обвешанный рюкзаками и пакетами. Не сняв плаща, полез с поцелуями, но Катя остановила его, указав на собравшуюся уходить Лизу. Вова даже «здрасте» не сказал, с недовольным удивлением уставился на незнакомую девушку.

     Катя опередила его дурацкие расспросы:

   - Это Лиза из бюро добрых услуг.  -  С детства она слышала про это загадочное бюро: именно там папа якобы заказывал для Кати подарки.  - Она любезно согласилась помочь мне подготовиться к твоему приезду.

    Успокоенный, Вова просиял, сунул Лизе один из пакетов: благодарность. Лиза охотно взяла, улыбнулась и, шепнув Кате «до вечера», ушла.

    Вова завалил кухню гостинцами: целый мешок воблы, внушительная фляга спирта, сгущенка, тушенка. Как и свекор, он использовал командировки на режимные объекты, где было приличное снабжение, для пополнения семейных закромов. Для Кати внимательный муж лично нарвал целый ящик диких тюльпанов.

    - Едва застал их, жара наваливается! - скромно прокомментировал он подарок. 

     Мелкие степные тюльпаны, желтые, розовые, пестрые, предназначались для души. Для любимого тела в местной колониальной лавке супруг приобрел фирменный  купальник цвета морской волны: мини-бикини, незаменимая вещь для работников космодрома. Разумеется, она получила очередной флакончик дорогих духов.

      Байконурский гость тараторил, предвкушал:

      - Катенька, я сразу в душ, там ведь горячей воды нет, да и с холодной, прямо скажем, не очень.

       Под видом супружеской заботы она заглянула в ванную: не оставил ли и здесь поэт какую-нибудь деталь своего туалета. Лайковую перчатку, батистовый носовой платок, стило, обкусанное в минуты вдохновения?  Нет, вроде чисто.

      Пока он плескался, Катя собиралась на поминки. Тайком она отлила из фляги немного спирта. Не с пустыми же руками идти! Завернула в газету пару вобл, засохших в казахстанских степях, затолкала все это в сумку, где коварно затаилась майка.

     На минуту она задумалась об образе. Пожалуй, стоит его удивить. Она вытащила из шкафа Вовину ковбойку и старые вытертые  джинсы.  Шестидесятые снова входят в моду, так что клеш будет в точку, даже слегка с опережением ретро-стиля. Была буржуазная мадам - стала девочка - хипповка, да здравствует свободная любовь! Приключения продолжаются.

    Вот черт, любимый муж вышел из ванной в одном полотенце.  При родителях такого себе не позволяет: тоже волю почуял. Наверное, воображает всякие безумства вдвоем, на просторах четырехкомнатной квартиры. «Но не обломится», - Катя поймала себя на легком злорадстве и тут же осадила: «А ты, стерва, девушка!»  Успокаивая внутренний голос, она сгладила эмоцию: «Не обломится в ближайшие несколько часов!» Что-то ей снова в себе не понравилось, но, видимо, «стерва» оказалась находчивой: «Я ему жена, придется подчиниться», - выкатила она старый как мир аргумент.            

    Удивленный Вова, застыл в коридоре, глядя, как Катя обувается:

     - Ты куда?

    «На кудыкину гору, воровать помидоры. Вот так бы и послать тебя с твоими гостинцами»,  - не унималась внутренняя «стерва». Но Катя из «хорошей семьи», воспитанная девочка. И обряженная в мужнину ковбойку лицемерка пустилась в объяснения:

     - Я не хотела тебя расстраивать, тут без тебя Леня Косяков – ну помнишь, на свадьбе у нас играл – с собой покончил. – Она печально потупила взор и помолчала с полминуты. -  Сегодня уже девять дней. Поминки. Я обещала его жене. Как ты понимаешь, в таких случаях не отказывают. Я не знала еще, что ты сегодня приезжаешь.

       Главное в таких ситуациях: не давать опомниться. Она разочарованно вздохнула и, изображая супружескую заботу, продолжила:

     - К тому же ты устал с дороги, отдохни, поспи немножко. Я скоро-скоро, – и сделала попытку проскользнуть в уже полуоткрытую дверь.

      Не тут-то было. Бдительный Вова резво прошлепал босыми ногами к двери, схватил Катю за рукав  и властно втянул обратно в квартиру:

    - Какой еще Леня? – недовольно пробурчал он. - Я так спешил. В самолете мест не было. Еле уломал начальство меня подсадить. Четыре часа в полете верхом  на чемодане. Я так соскучился, – и принялся расстегивать все сразу. Этот в своем праве, не ошибается с крючочками.

     Катя не без усилия отстранила сгоравшего от страсти Вову. Перехватывая инициативу, она нахмурилась в праведном негодовании:

    - Вова, ты понимаешь: погиб человек, талантливый парень, мой ровесник. У людей – горе!  А у тебя одно на уме.

    Последняя фраза была произнесена с печальным упреком. Фактически она сказала мужу правду, почти правду, на семь восьмых правду, а не какую-то там подлую полуправду.

    Вова сник, машинально поправил   полотенце на горячих мужских бедрах, как-то помрачнел и пробубнил себе под нос:

    - Я тебе не верю. У тебя другая встреча, – почти шепотом. - Любовник.

    Его бормотание неприятно задело Катю.  А не такой уж ты лопух, дорогой, заметил перемену. Прежде Вова не подавал реплик из сцен ревности. Наверное, он действительно любит ее, знать бы, что это такое.

    Кате стало немного жалко Вову и почему-то себя. Тоже мне Эмма! Да и нет никакого любовника, так - светский флирт, поединок амбиций.

 - Не говори пошлостей, - она произнесла это вслух, но обращалась скорее не к Вове, а к себе. -  Вот смотри!

   Катя полезла в сумку, на всякий случай затолкав улику поглубже за подкладку, вытащила Лизин план:

   - Мы ведь доверяем друг другу?  Поминки будут проходить вот здесь, - она наугад ткнула пальцем в бумажку. - В дорогом для покойного месте. Можешь проверить. 

   Вова застыдился, опустил глаза.

   - Я вернусь не позднее половины десятого. – Катя поймала себя на том, что разговаривает с человеком на десять лет старшее нее, как с ребенком.  – И еще…

     «Стерва», уже угнездившаяся внутри, снова расправила перышки:

   - Ты бы дал  денег, на такси и хотя бы немного для вдовы.

   Вова понимающе кивнул и полез за бумажником. Мельком взглянув на деньги, Катя небрежно сунула их в карман. Благодарить не сочла нужным.  Это его долг! – хихикнула «стерва».

     На прощание Катя  запечатлела на супружеских устах многообещающий поцелуй. 

    И прочь из дома, как на крыльях…

    По Лизиному плану на затон, называемый также Старой бухтой, можно было пройти по любой из четырех центральных улиц. Каждая из них заканчивала свое цивилизованное существование в прибрежных курмышах Самарки, среди заброшенных железнодорожных путей. На одной из этих улиц Катя прожила почти всю  жизнь, и при этом никогда не бывала у ее истоков.

    Через пару кварталов от центра города начинался другой мир, с разудалым плясовым ритмом кособоких  деревянных строений, с жуткой витальностью мощных корней незнакомых деревьев, которые взрывали растрескавшийся асфальт, с крутыми скользкими тропинками, что исчезали в непролазных кустах. И вот по такой дорожке друзья детства бегали купаться? Лихо! Сама Катя купалась исключительно в цивилизованных местах: на санаторских пляжах, в бассейнах, куда ее водили за руку. А те пробирались наугад, каждую минуту рискуя нарваться на непредсказуемые приключения, как сталкеры.

    Да, все это  напоминает Зону: перевернутые ржавые бочки, бетонные будки, возведенные невесть кем непонятно для чего, частично уже обрушившиеся, зарастающие сорным кленом. А вот и заброшенная железнодорожная ветка: ржавые рельсы, гнилые шпалы, между которых пробивались ядовитые желтые цветочки. Да, так и должен выглядеть вход в Зону. Вот он, путь к заветному желанию, которое, не дай бог, исполнится.

    Чего же ты хочешь, Катя?

    -Хочу, чтобы дома все  было в порядке!

   - Врешь! - ответила ей Зона и предъявила убедительный аргумент в виде обломка кирпича, о который Катя больно ударилась лодыжкой. 

     Тогда где-то на периферии ее сознания, мельком, легкой тенью промелькнуло: Его!

      И зона подала  знак, в смысле которого усомниться было уже невозможно: впереди мелькнула фигура Володи Трофименко.

     Федот, правда, не тот, но в качестве знака – сойдет.

    Он задумчиво ковылял по шпалам и, наверное, тоже размышлял о «Сталкере». О чем же еще думать самозваному кинокритику? Если существует магическая связь мыслей и фактов, должно сбыться, подумала Катя.

   Наконец заблестела река.  

   Вода в Самарке заметно поднялась:  место, где  можно было купаться, оказалось затопленным. Дорога, проложенная по косогору и ведущая к берегу, резко обрывалась. А дальше следовал маленький заливчик, образуемый  уже совсем зелеными кустами, которые торчали из воды. Горизонта не было: с одной стороны его закрывали башенные краны, с другой - бетонные вышки элеваторов.  Совсем рядом на вечном приколе стояла огромная ржавая баржа, а, может, пристань или дебаркадер. Катя не очень разбиралась во всех этих тонкостях. Ей нравилось думать, что эта штуковина – дебаркадер.  Слово нравилось. Особенно с тех пор, как русисты сообщили ей, что по словарным нормам ударение в нем приходится исключительно на последний слог. Походило на «динозавр». И, правда, ржавая посудина чем-то напоминала доисторическое существо.

    Бухта оказалась довольно уютной.

     Компания расположилась на пригорке, рядом с водой. Тризна и в самом деле носила неформальный характер: дымился костерок с шампурами на прилаженных кирпичах, неподалеку от воды были свалены плащи и сумки, народ сидел, лежал, бродил по всей полянке. В воздухе сладко пахло анашой. Видимо, Катя, все-таки опоздала, и застолье перешло в режим свободного плавания.

    Он стоял у самой кромки воды и разглядывал что-то у себя под ногами. Поэт был в том же, что и вчера, слегка помятый. На Катино появление никак не отреагировал. Трофименко, тоже не заметивший ее, подошел в Федору и протянул ему сигарету.

     Почти всех Катя знала, фактически это была вчерашняя компания. На бревне, вытянув впереди себя длиннющие ноги, дымила папироской, незнакомая девица. Она выглядела как настоящая, олдовая, и Кате стало неловко за свой маскарад. Она взглянула на Катю огромными, немного косящими глазами в легкой сеточке морщинок – сколько ей, тридцать? –  встряхнула головой с длинными русыми патлами, спросила хрипловатым голосом:

    - Ты знала Леньку?

    - Он играл у меня на свадьбе, - ответила Катя.

    Она одобрительно кивнула, протянула Кате худую сухую ладошку:

    - А я  - Лора,  –  и улыбнулась длинными тонкими губами, показав щербинку на передних зубах.

    Черт возьми, какая стильная гёрла! Что за ерунду нес Бессонов: Анна, детская любовь, сентиментальные сопли! Вот с кем у Леньки  были  настоящие отношения!

     Жестом Лора пригласила Катю присесть рядом и протянула ей косяк: 

    - Помяни его, подруга!

    Поэт оставался безучастен. Теперь он задумчиво курил у костерка.

    Ну да, понятно, вдовец глубоко переживает не до конца осуществленное падение. А, может, удивлен, смущен ее неожиданным приходом, не придумает, как себя вести? Что ж, пыхнем за покойного Леню. Когда-то его косячок помог в неловкую минуту.

    Катя достала из сумки флягу со спиртом и протянула Лоре.

   - О, бухло прибыло! - радостно воскликнула она, и Катя  сообразила, что Лора уже порядком пьяная.

  – Димочка! – обратилась Лора к Огородникову, который по-прежнему был в одной футболке, несмотря на холод, поднимавшийся от воды и еще не прогретой земли. - Давай-ка разлей!

  - Лорке больше не наливать, -  наставительно произнес Бессонов, отобрав у Лоры папиросу. Лора задумчиво взяла одну из вобл, высыпанных Катей на газету, и, размахнувшись, бросила ее в воду:

   - Живи, рыбка! – сказала она, и Кате вспомнились Ленькины пластмассовые ромашки.

      - Ну что, - степенно произнес Вася, разлив спирт по посудинам. - Помянем близких наших, Аню и Леню, в один день покинувших этот свет, на котором им, видать, невмоготу стало. Простите нас, земля вам пухом.

       - Правильно ушли, - печально добавила Лора.

       - Катя, зачем ты пришла? - вдруг сказал поэт, по-прежнему не глядя в ее сторону. – Хочешь продолжить игру в кретинов?

     Он подернул плечами, ежась, будто от холода, подошел к куче одежды и, отбросив в сторону плащ с невероятным количеством пуговиц, стал что-то искать.

    Плащ! Да, необычная одежка. А ведь тогда на перроне… 

    Это был без сомнения он, довольно затейливый, несомненно, стильный, такие носят, чтобы отличаться от остальных. По мосту прогрохотал поезд, нескончаемый тяжелый товарняк. Тогда в кустах, правда, было наоборот: грохот и скрежет, а потом  плащ!

   Зачем пришла? К чему же тогда эти речи о бездне? Рисовка?  А теперь, значит, «игра в кретинов»?  

    Вот сейчас и вернуть тебе маечку, Байрон наш вдовствующий!  Катя живо представила себе немую сцену, особенно любопытно будет понаблюдать за Татьяной.  Думаешь, не найду, что ответить:

     - Во-первых, как и все: выпить-закусить по печальному поводу. А во- вторых, передать привет от товарища  Бандюка, слышал такую фамилию?

    О, как глаза-то округлились! Аристократические пальчики нервно затеребили ямочку на подбородке.

     И Катя выпалила:  и про знакомство в пельменной, и про записку с телефоном,  и  про то,  как в вокзальных кустах слышала звуки катастрофы,  и о том, как ее «допрашивал» - подчеркнула еще «допрашивал» - лейтенант Бандюк.

    - А что ты там делала-то, в кустах? – ошарашено спросил Фред.

   - Не важно, что делала, а важно что, а точнее, кого я там видела! Вот и подумай, Фред, что произошло. Ты мне тут на днях разные версии  выдвигал: муж-любовник, неукротимое желание, запуталась, психанула, бросилась под паровоз, – при этих словах Татьяна фыркнула и отвернулась. – Вот и товарищи в курсе! Но думаю, лажа это. Расправа там приключилась, вот что.

   -  И кого же ты видала? – оторопевший Вася так и застыл со стаканом.

   Катя не спеша поднялась, отряхнулась:

  - А вот не скажу! А то жить совсем неинтересно станет, если вы, конечно, собираетесь жить.

    Не прощаясь,  она пошла вдоль воды по направлению к дебаркадеру.

    Уже совсем стемнело, и она едва различала, куда ступить. Всюду валялись ломаные ветки, бутылочное стекло, ржавые консервные жестянки с острыми краями – пустые артефакты беспонтовой Зоны.  Наверное, стоит забраться на это чудовище, и оттуда  досмотреть  спектакль. В свете костра вся эта компания будет напоминать театр теней.  А потом поставить жирную мысленною точку и сделать полезный жизненный вывод: никогда не стоит  играть в чужие игры.

     На баржу Катя влезла по шатким гнилым мосткам.  Из щелей на нее глянула черная бездна застывшей воды. Пахло рыбой и мазутом.  Стараясь не стучать каблуками по железу, она подошла к борту, с которого хорошо просматривался заливчик. Какая чудная игра пространства: косогор совсем рядом, буквально в десяти шагах, но виден был лишь костерок, а фигуры почти  растворились во мраке. Разговоров не слышно: неужели переваривают Катин спич?

     Вода  подошла к борту дебаркадера совсем близко: можно потрогать рукой. Хотелось пить: и от спирта, и от косяка – от всего сразу. Может хлебнуть родной самарской водицы?

      Костерок вдруг погас. Ага, залили водой, уходят. До нее донесся протестующий хрипловатый голос Лоры, Васин бубнеж, менторские интонации Татьяны.

    Все, что осталось от их несостоявшегося романа – убогая майка здешнего трикотажного комбината. Не бог весть, какой трофей, который лучше всего сжечь в тазу на балконе, где однажды Катя уже расправилась со своими юношескими стихами.

     Катя повесила сумку на один из  железных крюков, что торчали из тела баржи, как ребра из разлагающейся туши.  Сняла туфли, слегка натершие  босые ноги. Присела на край борта и опустила ступни в воду. Вода  оказалась ледяной: зря ты, девка, на речку пришла, видно, не суждено тебе купаться в этих диких местах.

     Но как же она вернется домой, в свою нормальную (уж, простите, господин поэт, какая есть), комфортную  (и этот грех присутствует), скучную (ну да, как у всех) и безопасную жизнь? В любом случае безопаснее, чем эти задворки. Из Зоны не возвращаются тем же путем. Значит, надо поискать более проторенную дорогу, по которой хотя бы иногда проезжают приличные машины. Жаль, нет надежного проводника, даже фонарик и тот Катя не додумалась прихватить из дома.

     А может быть, остаться здесь? Пускай претендент сам найдет принцессу. Кто-то же должен ее хватиться.

     Словно в ответ на ее мысли, послышались шаги.  По полому железу сначала дальше, а потом все ближе, ближе: тум-тум, тум-тум.

      Ну, кто оказался прав?

      Хотя для Вовы еще рановато. Однако для Феди еще не поздно.

      Кто бы там ни был, гордая девушка не станет оборачиваться…

Продолжение следует...

Начало читайте здесь