– Впервые я услышала фамилию Квантришвили в связи с лекцией о Венусе...

– Георгий Венус. Интересный прозаик, начинавший как поэт, и небездарный. Как бывшего царского офицера, белогвардейца и эмигранта, Венуса после убийства Кирова выслали из Ленинграда в Куйбышев. В 38-м арестовали, а в 39-м он умер в Сызранской тюрьме. Пишут про двухстороннее воспаление легких. Он, действительно, был очень ослаблен – цинга, но его же еще и били во время допросов. Так что неизвестно, что стало реальной причиной смерти. И рукопись книги, которую он считал главной, изъята при аресте и уничтожена «путём сожжения», как сказано в официальном ответе на запрос, который родственники Венуса сделали после его реабилитации.

– Как возник у вас, прямо скажем, специфический по нынешним временам интерес к истории региональной литературы?

– Возник он в литобъединении, которые в середине 80-х были практически при каждом ДК. Последнее из тех, что я застал, базировалось при ДК 4 ГПЗ, и вел его Юрий Борисович Орлицкий. А поначалу я ходил в литобъединение ДК имени Дзержинского, которое вел Алексей Алексеевич Солоницын. А он, кроме того, что писатель, руководил местным отделением Cоюза кинематографистов и имел возможность видеть фильмы, которые не выпускали на широкий экран, но показывали членам СК, и Алексей Алексеевич нам об этих фильмах рассказывал. Сидел, курил «Беломор», за спиной – окна приемной КГБ, и рассказывал о фильмах Годара, Пазолини, Бергмана...

Однажды он пригласил к нам поэта. Это был первый поэт, которого я видел вживую. Но я его абсолютно как поэта не воспринял. Для меня поэтами были Блок, Маяковский. А тут какой-то тривиальный человек в вязаном свитерке, седоватый. Сергей Ломако. У него тогда вышел первый сборник, и он подарил нам по книжечке. После я не видел его, не слышал о нем. Но в 2000-х вдруг эту его книжечку у себя обнаружил. И решил: узнаю – где он? В Интернете ничего не нахожу. Начинаю знакомых расспрашивать, и в конце концов выясняется, что среди живых его уже нет. Неизлечимо больной, он покончил с собой. И две книжечки, вторая посмертная, – все, что от него осталось. Я подумал, что это несправедливо: жил человек, писал, и в итоге – две тоненьких книжечки, о которых и не вспоминают. Начал копать, и сейчас его биография уже не является для меня белым пятном. Но почти никаких других текстов, кроме тех, что в этих двух книжечках, у меня до сих пор нет.

– Это поэзия?

– Он настоящий поэт. У него негромкий, но свой голос, своя тема и предчувствие вот этой своей судьбы. Не впрямую, но очень многие приметы последнего часа он в стихах описал. Настоящий поэт – пророк, и в Ломако есть этот дар.

– А для вас самарская литература когда начинается? 150 лет назад? 200?

– Даже не 300, потому что литература здесь и до русской колонизации существовала. В Волжской Булгарии, в Золотой, а затем Ногайской орде. Про эти времена вообще мало чего известно, про литературу – тем более. И, боюсь, еще не скоро будет известно. У нас же нет литературоведов и историков со знанием фарси, арабского, поволжского тюрки. Когда впервые открыли университет, в 1918-м, там преподавали языки, на которых здесь общались в Средневековье. А сейчас у нас нет ни одного квалифицированного человека, который мог бы этот пласт истории и культуры поднять. Я тоже этих языков не знаю и могу судить о текстах только на основании переводов.

– И таким образом отсчет вы ведете с...

– Персонифицированные тексты, тексты авторов, которые точно известны, обычно датировались временем посольства Олеария. Но в последние годы удалось двинуть дебют самарской словесности на семь лет вглубь. В 1998-м началась подготовка к выпуску Православной энциклопедии. В работе принимал участие Андрей Макаров, самарский уроженец, он-то и наткнулся на упоминание о «Повести о Варлааме и Иоасафе», которая была здесь переписана в 1629 году. Но кроме переписанного текста там были 8 страниц, что писец добавил от себя. И вот эти 8 страниц, видимо, и есть первый авторский текст, который был создан в Самаре. В XIX веке факсимильную копию книги с добавленными страницами издали. Сейчас она есть и в цифровом формате на сайте Российской национальной библиотеки. А оригинал этой книги уже дважды привозили в Самару.

– Имя писца известно?

– Раб Божий Афонасий (именно так – через о). А миниатюры – раба Божьего Петра. Так что и имя первого художника Самары благодаря этой книге сохранено.

– А о первом самарском поэте что-то можете сказать?

– На сегодняшний день это, пожалуй, Петр Андреевич Квашнин-Самарин. Фамилия, вторая ее часть, не имеет отношения к нашему городу. Есть другая река Самара, приток Днепра. И вот у этих Самариных фамилия от той Самары, днепровской. Но получилось так, что батюшка Петра Андреевича в нашем городе служил воеводой. В 1675 году прислали. Поэту тогда было года три-четыре. Был ли он сам здесь, доподлинно неизвестно. Отец мог оставить семью в Москве, а мог и привезти. Но как бы то ни было, сын, повзрослев, начал писать стихи.

– Самара в них фигурировала?

– Самара фигурировала не в стихах. Поэт писал их на самарских бумагах отца. Читаешь стихи, переворачиваешь листок, а там – распоряжение самарским стрельцам. Я видел снимки, оригиналы хранятся в Государственном историческом музее. Вообще же с материалами по истории литературы нашей беда. Нет у нас ни оригиналов, ни копий первой типографской художественной книги, первого альманаха. Просто потому, что эти темы не разрабатывал никто и никогда. Вообще у нас неплохая библиотека, я говорю об областной. Есть кое-какие раритетные книги. Но лучшее собрание таких наших книг в Петербурге, в РНБ. Там есть вещи, которых и в Москве нет.

Кстати, именно петербуржцы, сотрудники Пушкинского дома, готовили к изданию стихи Квашнина-Самарина. Он же вообще хронологически первый русский лирический поэт. При том, что писал не только на русском, но и на украинском. А на русском мог часть стихотворения записать кириллицей, а часть латиницей. Такой вот экспериментатор. Открыли его в конце 20-х годов ХХ века. А первое издание не для специалистов по древней литературе, а для широкого читателя вышло только в 1962-м. В сборнике «Демократическая поэзия XVII века» Большой серии «Библиотеки поэта». Там опубликована русская часть его наследия. Предисловие написали академик Лихачёв и Варвара Адрианова-Перетц, преподававшая в том еще, первом, Самарском университете.

– А есть ли, на ваш взгляд, в самарской литературе период, который по аналогии с российской литературой можно было бы назвать Золотым или Серебряным веком? Такое наше местное акме?

– Думаю, что это как раз времена первого университета. Тот самый 18-й год, чему немало поспособствовал тогдашний приток населения. Смотрел демографическую статистику городов России 11-го и 20-го годов ХХ века. Абсолютно все города потеряли население, некоторые значительно, а население Самары, напротив, за это время выросло практически в два раза.

– Спасались тут у нас.

– Беженцы, да. Первая волна – во время Первой мировой, вторая – во время революционных неурядиц. Люди бежали сюда и в числе прочего...

– ...делали литературу.

– А литература – она на начальных этапах сплошь и рядом делается приезжими. Возьмите американскую. Первые крупные американские поэты в Англии родились. И у нас, в значительной части, пришлые делали литературу. И не только литературу. С другой стороны, таланты, которые в Самаре рождались, они ведь, как правило, невостребованными оказывались. Люди развивались и понимали, что здесь вряд ли смогут свои амбиции реализовать. И уезжали. Значительная часть бежала просто отсюда. Вот этот расцвет 18-го года, он же очень быстро закончился. Когда красные начали наступать, отсюда бежали почти все более-менее значимые персонажи нашей культуры – вроде Елшина, Головкина, Клафтона. Владимир Жуковский, Степан Кондурушкин, Георгий Маслов… Биографии смотришь: 19-й год – Сибирь. Как человек в 19-м году мог оказаться в Сибири? Бежал. Кто-то потом вернулся. А кто-то эмигрировал. Многие погибли в пути. Кто от холода, кто от голода, кто от тифа. То есть на самом деле это был очень сильный удар по самарской культуре. Сначала – Гражданская. Потом еще и Голод 21-го года, трагедия, которую в истории нашего края вообще сравнить не с чем.

– Но в тридцатые опять оживление.

– Началось оживление, да. За счет ссыльных, в некоторой степени. Вроде Венуса, Якова Брауна, Гизетти, Николая Коляструка… Начал даже выходить литжурнал, который назывался то «Волжская новь», то «Штурм». Первый в Самаре литературный альманах вышел в 1911 году – «Пасхальный звон». В нем люди не просто публиковали тексты, они программу литературную выдвинули. И назвали это направление окраинной литературой.

Началось оживление, но писателей в несколько заходов пропустили через мясорубку репрессий, в результате чего из 21 члена самарского Совписа 20 человек загремели. А скольких пишущих, но не имевших корочек Совписа тогда погубили? Уж точно не меньше. То есть практически все поколение выкосили. Выкосили и забыли. Я что-то вроде библиографического списка авторов тогдашнего литальманаха для себя сделал – подавляющее большинство никем не исследовано.

– И не факт, что эти люди не были отмечены печатью божьей.

– Совсем не факт. Но тогда цензура была очень жесткая. В результате и в журнальных публикациях, и в книгах все настолько идеологически выверено... И вещей, что пробивались тогда в печать, в результате у каждого из авторов – мизер. А писатели-то интересные. Это чувствуешь. И понимаешь, что эти их вещи – лишь вершина айсберга.

– А из неопубликованного что-то сохранилось? У авторов того же «Штурма»?

– В том и беда, что не сохранилось почти ничего. Что-то, как в случае Венуса, уничтожено чекистами. Что-то самими писателями или их родственниками под угрозой смертельного риска. То есть целая литературная генерация...

– ...осталась как потенция.

– И о силе её мы можем судить лишь по каким-то обрывкам.

С Георгием Квантришвили беседовала Светлана Внукова 

Опубликовано в «Свежей газете. Культуре», № 13 (121), 2017