«Это, конечно, совершенно отдельный мир. И ты из этого мира куда-то едешь, и ты в него возвращаешься... Это Самара и одновременно не Самара. Это что-то другое. Некая пограничная зона. Между Ташкентской и Мехзаводом».

Ну какой нездешний, Свет? Как раз здешний – я родился на 18-м километре. 63-й год, здесь строятся «хрущевки», и в одной из этих хрущевок получает квартиру отец. По-моему, от Союза писателей он ее получил. Как раз накануне моего рождения. Анекдот заключается в том, что у отца был выбор: верхняя Полевая, Волжский проспект... Он выбрал 18-й километр. Несколько пятиэтажек, вокруг лес. Отец любил лес и мечтал, чтобы у него был покой и чтобы никто не мешал ему входить в творческое состояние. Сюжет развернулся таким образом, что покоя нет у меня.

Нет, детство-то мое было как раз неплохое. Тут же был филиал 4-го ГПЗ. Поселок был при филиале. И здесь было почти все для счастья. Здесь была школа. Когда я учился в 7-м, построили клуб. Здесь был стадион, его строил мой брат, а для меня этот стадион – это еще и мое личное эпическое прошлое. Для меня, моих одноклассников и нескольких ребят 62-го и 64-го года. У нас же была команда, и мы играли и в футбол, и в хоккей. И довольно в местном масштабе хорошо. По хоккею вообще – бронзовые призеры Союза. Очень мы все были этим увлечены. Тренировались, ездили биться в другие города. За Союз нас наградили поездкой в Ленинград. А в юношеские годы мы на этом стадионе еще и гуляли с девушками.

Библиотека? Вот библиотека была только школьная. Но мне отец помогал в этом смысле сильно. Он был довольно известный писатель, и ему давали книги из читального зала. Тоже ведь счастье. Люди моего поколения понимают, что такое получить в пятом или в шестом классе на руки «Семь подземных королей» или какой-то из романов Жюля Верна. Книги были роскошью. С этим не поспоришь. Но отец мне их таскал, и я ему благодарен невероятно. У меня не было возможности одеться по-пижонски: мы жили скромно, если не сказать скудно. Но я имел возможность читать хорошие книжки. А поскольку я такая птица-говорун, то прочитаю Ремарка – и друзья мои прочитают Ремарка. Я прочитаю Хемингуэя – и они прочитают Хемингуэя.

Помню, сидим в лесу на трубе. Зима, а на трубе же тепло сидеть – что-то же теплое по трубе этой проходит. Сидим, а в старших классах уже и покуривали тайком; сидим, сугробы кругом, звезды зимние, а мы покуриваем «Приму» какую-нибудь и говорим о Хемингуэе.

Он, конечно же, не был центром гуманитарного пространства, 18-й километр. Не будем преувеличивать. Были ребята, которые читали, и много читали. Были те, кто что-то читал. Но даже тот, кто как бы не читал вообще ничего, он сильно начитанный на фоне нынешних. Я к студентам пришел. Группа элитная – многие мечтают в нее попасть, но задаю вопрос про «Курочку Рябу»... Ты вот сейчас скажешь, что я выдумываю, но это чистая правда. «Чем закончилась «Курочка Ряба»?» – спрашиваю я этих своих студентов. «Кажется, ее зарезали», – говорят они мне.

Нет, конечно, и у нас бывало всякое, а не только разговоры про Хемингуэя. У нас с мехзаводскими была вражда, и были драки какие-то идиотские. С 16-м километром мы почему-то дружили, а на Мехзаводе нашим появляться было опасно. Если узнавали, что ты с 18-го, возникали проблемы. Вообще везде нужны были союзники. В 15-м микрорайоне, когда его построили, мы такими союзниками обзавелись.

Его же не было, 15-го микрорайона. И улицы Димитрова не было. И трамвай не ходил по Ташкентской. Был Мехзавод, был Радиоцентр, а дальше – деревянная Самара. Ее край. Промышленный район, он на моих глазах строился. И вот когда построили 15 микрорайон, кое-какие ребята из нашей школы, переехав туда жить, стали авторитетными фурагами, и это нас иногда выручало. Да я сам был фурагой. Несколько дней. Чем-то сильно в школе меня обидели. Кто-то из учителей. Я тут же постригся коротко, купил бабайку, весь вечер ушивал брюки, ну и утречком с газеточкой захожу в класс... Учительница ахнула. И просела. А класс застыл. Ну, походил так несколько дней по городу, покрасовался...

Мама? Она в нашей же школе работала. Учитель русского и литературы. Я не в ее в классе учился, но страдал много. Все с ужасом ждали родительского собрания – раз в два месяца проходили. А я каждого вечера ждал с ужасом, потому что мама заходила в учительскую, и каждый говорил ей про меня все, что хотел сказать, а сказать хотелось многое. Я ж был довольно подвижный ребенок, еще из детсада совершил три побега. Мы с моим другом, со Славкой Ермониным, первый раз убежали. В леса ушли. И, помню, присели недалеко от лесной дороги возле муравейника; cидим, гляжу: идут воспитательницы и плачут. И понимаю: будут ругать. Мы ж весь день бродили. С утра убежали, а они нас только к вечеру выловили.

Так что мама со мной натерпелась. А ведь именно мама нас с братом  подняла. Они расстались с отцом, и она тянула нас одна на учительскую заплату. И именно ей, на самом деле, я обязан и  своим счастливым детством и тем, что окончил университет...

Детсадов на 18-м, между прочим, было три. И улицы полны были детей. Зимой на санках катались, на лыжах. Вообще, поселок был очень, знаешь, такой оживленный. Летними вечерами люди гуляли толпами. На стадионе – толпы. Завод устраивал соревнования между цехами по хоккею с мячом – болеть приходил весь 18-й.

Это был другой мир! Я об этом задумался, когда прочел у Зиновьева, который сумел посмотреть на советское прошлое с разных сторон, фразу о том, что советский человек по уровню коммуникабельности превосходил всех людей мира. Многие читатели сейчас, наверное, скривятся и даже, может быть, заплачут с досады, но социальный интеллект действительно был довольно высокий.

Я что имею в виду. Ты живешь в коммуналке или в «хрущевке» с ее катастрофической звукопроницаемостью и обо всех все знаешь, даже если не хочешь знать. И о тебе знают все. И ты должен уметь разговаривать и с человеком, который только что вышел из тюрьмы, и с профессором, и с рабочим. Все же рядом жили. И не особо люди любили, когда кто-то гнул пальцы. И я помню: в детстве наиграешься в футбол, забегаешь в подъезд, в любую из дверей звонишь, просишь пить, и тебе выносят. Кто воды, кто молока, кто квасу. У кого что было. Попробуй сейчас позвонить и попросить.

Нет, понятно, что позднесоветский человек, а речь именно о таком человеке, он в разных ипостасях существовал. Я, например, когда в университет поступил, обнаружил там и таких отъявленных... Ну, знаешь, был такой тип комсомольца. Те, которым в итоге страна и досталась. И они уже тогда были готовы к тому, чтобы ее принять. А нас здесь... Возможно, после разговора с тобой я кого и вспомню, а сейчас не назову ни одного человека, про которого я бы мог сказать, что он подлец.

Нет, ну и у наших были какие-то закидоны. Бывали даже преступные закидоны. У меня так несколько одноклассников в тюрьмы попали. Но и это не по узости души, как мне кажется. Просто выпендривались. А в общем-то пристойные ребята.

Мы в 15-м встретились по случаю 35-летия окончания школы. Два параллельных класса. Здесь же, на 18-м километре, в кафе придорожном. Отлично посидели, встреча завершилась дракой. Все было как надо. Четко. Но там кто-то постарался и собрал школьные фотографии. У кого какие были. И я сидел, смотрел, и знаешь, что меня поразило? Лица. Я впервые их всех увидел со стороны. Вот с этой временной дистанции. И такие это были хорошие лица. Красивые парни, красивые девочки...

Я же на 18-м не только родился. Я здесь всю жизнь. За исключением трех лет, которые жил в Тольятти: работал там после университета в школе. Я всю жизнь жил на 18-м, и я свидетель расцвета 18-го километра и его упадка. Он же сейчас в состоянии крайнего, крайнего просто упадка.

Он начал с 90-х годов приходить в упадок, 18-й километр. И чем дальше, тем больше. На сегодняшний день я тебе так скажу: стадиона нет – на его месте ГРАДский поселок. Застройка новая. Клуба нет, детский сад в единственном числе, и в ужасном состоянии школа. Я зашел недавно в школу: выборы у нас там проходят. Зашел – ну полное ощущение, что школу не ремонтировали с тех пор, как я ее окончил.

А профилакторий сожжен. Здесь же профилакторий был классный! В лесу, на берегу озера. Такая была красота! Сегодня – руины. Причем эти руины иногда охраняют, и смотреть на это страшно.

Страшно загажено озеро. А это озеро вообще-то легенда Самарского края. Прежде говоришь кому-нибудь, что с 18-го, а тебе: «С 18-го? Да мы туда на озеро ездим!» А сейчас только и успеваю предупреждать, чтобы там не купались, потому что туда слили чего-то.

А лес? Мы детьми из леса нашего не вылезали. Мы туда за грибами ходили, за кленовым соком, за березовым. Сегодня на этот наш лес страшно смотреть. До того загажен. А за озером лес просто вырубили. Понастроили каких-то особняков. Это законно?! И тем не менее – застройка, и грандиозная просто.

Сегодня, чтобы увидеть лес хоть какой-то, надо идти, и идти, и идти. А раньше – вышел из дома, полкилометра, и вот такой вот пакет подосиновиков и маслят. В школьный двор заходили лоси. Здесь были лоси, Свет! И я сейчас смотрю на это как на Аркадию некую, понимаешь? Потому что сейчас ничего этого нет – упадок полный! Полный, такой окончательный. Филиала 4-го ГПЗ тоже ведь уже практически нет. Сколько там осталось цехов? Один? Два? И то неполную смену, как говорят, работают. И самое страшное – на 18-м нет поликлиники. Мы все к поликлинике на улице Тополей приписаны. А здесь же много стариков, на поселке. Им на Тополей ездить – мука! А тут еще разрыли вот эти противотанковые рвы. Фильм можно про Сталинградскую битву снимать. Пробки – ну просто чудовищные. И никто не подумал о том, как в этих условиях скорая будет проезжать. Или пожарная. Да как хотите!

Нет, дорога, конечно, нужна. И дорога будет. Но сойдешь с этой дороги и окажешься среди руин. И это странно, потому что Управленческий-то процветает. Ты съезди как-нибудь на Управленческий. В центр, где у них клуб. По парку пройдись. У меня товарищ там живет, и он мне периодически просто какие-то чудеса про Управленческий рассказывает. Ну, значит, поселком кто-то занимается.

На Мехзаводе Дворец спорта построили. И поликлиника там есть. Живет и Мехзавод. А 18-й загнулся...

Пространство расколото. Расколото на какие-то зоны. И очень разные. Ты говоришь, в Самаре несколько городов, и ты права. Но и Самарская губерния – это такое же расколотое пространство. А сколько стран, сколько эпох в России!

Я ни разу не фанат Советского Союза. Ни разу! Но я понимаю, почему так много сегодня тех, кто тоскует по СССР. Не по детству и юности как времени открытых возможностей. А именно по стране. Почему почти весь наш кинематограф — это такая попытка снять советское кино. Там была бытовая ткань. Было ощущение дома. А сегодня у многих этого ощущения нет. Ткань разорвана. Хаос.

Со временем я стал думать, что топос решает все. Или почти все. Я просто в какой-то момент осознал, что если бы папа выбрал тогда верхнюю Полевую или Волжский проспект, я был бы другим человеком. Это была бы другая жизнь. Абсолютно другая.

Объяснить это сложно. Даже друзьям. Не понимают. Говорят: «Ну чего ты не приедешь? Выступишь перед фильмом, уедешь обратно». А мне, чтобы отсюда доехать до центра, в 15 минут выступить и вернуться домой, надо потратить день. День!

18-й километр – это другая жизнь. Это жизнь в дороге. И ты совершенно иначе день структурируешь. И на город у тебя другой совершенно взгляд. Взгляд чужака. Я в этом смысле такой провинциал в квадрате. Самара – провинция, а 18-й километр – провинция по отношению к Самаре.

Город – это ведь другие совершенно возможности. Это просто все меняет. Просто все. Все истории. Все романы. Другой сюжет. Каждый миг другой. Понимаешь?

 Личное пространство Валерия Бондаренко нарушала Светлана Внукова

 

Опубликовано в издании «Свежая газета. Культура», № 18 (106) за 2016 год