Мама! Глянь-ка из окошка –

Знать, вчера недаром кошка

Умывала нос:

Грязи нет, весь двор одело,

Посветлело, побелело, –

Видно, есть мороз.

Не колючий, светло-синий

По ветвям развешан иней –

Погляди хоть ты!

Словно кто-то тороватый

Свежей, белой, пухлой ватой

Все убрал кусты.

                                                                         А. Фет                                                                                                                               

Итак, где же ты, Тароватый? На дворе – середина декабря 2021 года. В лесу – чуть припорошена листва старой, не растаявшей во время оттепели, задубевшей ото льда снежной коркой. Дорожки лесные покрыты таким ледяным льдом, что хочется призвать барина русского Никиту Михалкова, молить его студию сделать новый просамарский фильм в нашем лесу – «Серебряные коньки», чтобы не по Питеру дореволюционные мальчишки катились в новогодних елисеевских леденцах, а по Студёному оврагу, по его убийственным гололедным тропам.

Но нет у нас ни барина Михалкова, ни снега, ни Тароватого. Всех тароватых распугали владельцы собак. В бездонную чернильную бесснежную ночь, которая висит клочьями на кустах в 7 утра, врываются огромный самоед Хан, белоснежный и шароподобный; мелкий псевдотакс Чик, рыжий и позитивный; идеальный голубоглазый любитель женщин хаски Дик, выискивающий юбки и дарящий по зубам зазевавшихся дам страстные поцелуи. И несутся они, треща кустами черными, колючими, жесткими, распугивая скромных и мощных кабанов, в поисках Тароватого.

Потому что все любят снег. И люди любят снег, и звери, но Тароватый так глубоко запрятался в студеные овраги Студеного, что его нет и нет. И вместе с ним нет у людей, у собак, у кабанов новогодней прелести. Отчаянные и упертые души пытаются наряжать елки и развешивать гирлянды вопреки поведению Тароватого. Пассивные и нежные романтики ждут снега и погибают от безысходности в его отсутствие, всё у них рушится: любови, здоровье, настроение.

А политики и чиновники – какой же крепкий народ! Как сучья в камине, их страсти не потушишь, не затушишь – полыхают в убеждениях. Плохую мысль для их огня, кстати, я подсказала: «Где там Тароватый, почему не выдерживает дедлайн, срочно наказать – казнить Тароватого!» А вообще, я, пожалуй, ошиблась – не казнить. Тароватого просто объявят кем-нибудь другим, вражеским таким. Но ему и не привыкать. Я же уже использовала не по назначению прилагательное «щедрый» – применительно к Деду Морозу!

• • •

Итак, Тароватый – это спрятавшийся от морного мира Дед Мороз. Просто когда в детстве рассказывали с табуретки под елочкой стишок Фета: «Словно кто-то тороватый / Свежей, белой, пухлой ватой / Все убрал кусты», нам же не казалось, что кто-то щедрый снегом убрал кусты. Дедушка Мороз убирает снегом кусты, значит, Тароватый – это Дед Мороз!

В принципе, для утешения есть еще «Онегин»:

«Зимы ждала, ждала природа, снег выпал только в январе».

Тароватый может к нам пожаловать в январе, раз так уже было, значит, и не страшно. Главное, что так уже было. Всё, что уже было, – не страшно.

В дореволюционную пору фотографы любили на обратной стороне фотографии обозначать: «Будуарный портрет». «Будуарный» применительно к тому периоду не означает что-то легкомысленное. 

Вот у моих мещан-предков какие там будуары, но фотографии с надписью «Будуарный портрет» сохранились. И звучит это милейше! Будуарный портрет, будуарный текст, будуарная жизнь. И сразу аналогии: мещанская жизнь, мещанская позиция. И буквально вчера я поняла, что как можно дольше хочу сохранить свою будуарную позицию, мещанскую жизнь, что в моём случае просто означает невовлеченность в поиски Тароватого и навешивание на него ярлыков.

Однако пока ты идешь по черному лесу, в котором без снега никак не наступает утро, не раз упрекнешь Тароватого в том, что он засиделся в своей студеной избе и никак не идет к «бедным гоям» в мир.

Вот засядут во мне литературные фразы – и не выгонишь их во всю жизнь! «Бедные гои с их бедной эстетикой», – прочитала когда-то очень давно статью К. И. Чуковского в журнале «Путь». Благо сейчас есть Интернет. Не надо ехать в старый добрый Нью-Йорк, в Бахметьевский архив Колумбийского университета, чтобы почитать эту статью. Мне порой совершенно неинтересны смыслы. Пленяюсь исключительно красотой и живописью слов. И в этой статье Чуковского – какая-то просто поэзия слов.

Статья называлась «Евреи и русская литература». Я сейчас её, эту статью, перечитала и увлеклась другой литературной фразой:

«Лучше всех мы теперь знаем Шолом Аша. Он кажется мне волшебником, заколдованным человеком. Его «поэму из еврейской жизни в Польше» «Городок» я готов перечитывать тысячу раз. Скучная жизнь, повседневная жизнь, рутинная жизнь, мелочи, мелочи и мелочи, а из всего этого рождается щемящая поэзия. Стоит только Шолом Ашу подойти к вещам, и они оживают, и улыбаются, и дивно расцветают, а он просто не знает, куда от них деваться: ведет из них хороводы и ласкает их как детей. Мы теперь говорим: «смерть быта» – и очень этому радуемся, но как чаруют эти бодрые, восторженные, неустанные касания неожиданно прекрасного Шолом Аша к быту».

Вот так наш любимый книжечкин-малышечкин Корней Иванович Чуковский, как пишет! Сейчас допишу все-таки про гоев, процитирую, а потом к быту, к Тароватому. Но нет, никак мне не оторваться теперь от мыслей К. И. о творчестве Шолом Аша:

«Евреи молятся, торгуют, венчаются, прогорают, хоронят, влюбляются – и все случаи их жизни сопровождаются дорогими прекрасными образами, интимно родными молитвами, и все это идет по заранее предопределенному плану, и то, что этот план заранее предопределен, делает его умилительным и близким. Жизнь не страшна, древняя культура обволакивает ее со всех сторон, и пусть только человек не оторвется от нее, не отойдет от нее ни на шаг. Словно старым бабушкиным одеялом прикрыт Шолом Аш родным бытом и – это такое для нас, русских, небывалое явление – не клянет этого быта, не рвет его на клочки, не отрекается от него, а все крепче и крепче обматывается им».

Я, наверное, должна немножко объяснить. 1997 год. Весенний Нью-Йорк. Мы живем с коллегой практически на Бродвее, в старинном особняке. Ездим в Бахметьевский архив. Я изучаю записки русских дворян, вырванных революцией с корнем и оказавшихся на чужбине, рассматриваю зарисовки их старых барских усадеб с липовыми аллеями. И именно в этих фондах нахожу статью К. И. Чуковского. И именно той весной, затерянная в этом огромном городе небоскребов, читаю:

«Нет, чтобы только понять Достоевского, вам нужно вернуться назад по крайней мере на десять веков – ни годом меньше! – и поселиться, по горло в снегу, средь сосновых лесов, и творить с дикими «гоями» их язык, их бедную эстетику, их религию, ходить с ними в деревянные церкви и есть кислый хлеб – и только тогда прийти на Невский проспект и понять хоть крошечку изо всего, что здесь делается».

Но, возвращаясь к творчеству Шолом Аша, к анализу этого творчества кисти Чуковского (простите меня, пожалуйста, филологи и литературоведы, я с эпохи школьных сочинений боюсь вторгаться в то, в чем, как мне сказала моя учительница по литературе, я не разбираюсь, но вторгаюсь), я была потрясена мыслью о «Городке». 

«Городок» – это наш мещанский городской мирок, от которого мы отрекались поколение за поколением. И поэтому никак не можем сейчас найти Тароватого с его сусальными свечками. Единственное, что у нас есть из настоящего, подлинного, не притянутого, не надуманного – это «Ирония судьбы», салат оливье и «Щелкунчик». Прислушайтесь к Чуковскому:

«И мы, сироты, без вчерашнего дня, незаконнорожденные, и кто из наших поэтов мог бы написать «Городок»? Где наш «быт»? Где наше «одеяло»? У всех наших писателей (кроме Куприна) словно выколоты глаза, – и что они видят пред собою, кроме «отвлеченного» человека, которого стережет «Некто в Сером»? Пропал наш Городок, провалился сквозь землю, и выстроим ли мы новый, на это нет обещаний в русской литературе. Интересно и драгоценно отметить, что даже природа – леса, небо, реки для Шолом Аша суть отражение все того же неколебимого «быта». Звезды кажутся ему «субботними свечами, что гаснут в еврейском доме».

• • •

Поэзия городского быта, уходящего корнями в дореволюционную мещанскую Самару, – кто же его сберег, сохранил? Ну разве ж прилично ваять дату за датой и извлекать из городского прошлого одни местные великие имена? Прославьте тетечек и дядечек, сидящих на плюшевых диванных «думках» около старинных буфетов с гранеными рюмочками и лимонными розеточками для варенья с цукатами.

Гигантомания убивает точку опоры. Я бы так хотела мирка, мирок не создашь одними своими личными волевыми усилиями. Мне нужен мирок от предков. Но я слишком поздно это осознала. Скоро выпадет на наш благословенный вечный город снег. Отвлечется от будуара Тароватый, затрещит, по деревьям шагая.

В последнем усталом от года многотрудного 2021-го рывке мы бросимся в «Магниты» и в «Пятерочки», купим зеленый горошек, соленые огурчики, обезжиренную колбаску, накрошим «зимний», приготовим в полбалкона селедку под шубой, сотворим новодел «крабовые палочки», зальем рыбу, потому что это наше крылатое уже, задрожим холодцом и взъяримся баночкой с хреном, поставим шампанское, водочку, «лимонную рощу, каскад-водопад» с лимонными корочками, послушаем Речь и Бой курантов, взорвем хлопушки и петарды. И заснем под елочками сладким сном. Чтобы с новыми силами все зимние праздники – кто по старинке, в обжорстве, кто по-неофитски, до первой звезды, кто по-современному, в ЗОЖе и в спорте, – чествовать Тароватого.

Что касается меня, я первый Новый год абсолютно не знаю, что меня ждет, в полной растерянности. Я бы хотела, конечно, мирка и городка. Я хотела бы платье с кружевным воротником и со старинной брошкой. И чтобы у меня талия не заплыла, я бы очень хотела. Чтобы подбородок был остренький, ну, хотя бы кругленький. Чтобы коврики были в моем доме. И чтобы их можно было чистить на снегу. Валенками подавить об сугроб, а потом веником почистить. Чтобы в доме были наточены ножи, а следовательно, была любовь.

Любви, пожалуйста, много! Чтобы меня не вовлекали и не привлекали. Чтобы у меня была роскошь мещанского вкуса и мещанской позиции. Чтобы газета, давшая мне шанс называться литератором, выходила в бумажной своей, прелестной версии. Это же шикарный винтаж, как вы не понимаете, дорогие онлайн-хипстеры, местные и заезжие! Чтобы музеи и библиотеки нашего городка оставались музеями и библиотеками, чтобы университет и институты были полны студентами, а университетский хор гордо исполнял Gaudeamus igitur, Juvenes dum sumus! на посвящениях в студенты.

Чтобы Тароватый не задерживался с пушистым снегом. Чтобы у всех было здоровье и наука чтобы ценилась в обществе, чтобы врачи лечили, а не политики. И под занавес, как и положено за новогодним столом, старый советский анекдот, который очень любил мой папа-хирург. Приходит дама к доктору. И сообщает, что у нее что-то с кожей ниже поясницы, какая-то она стала шершавая. Доктор внимательно посмотрел ягодичную зону дамы и со смехом резюмировал: «Да у вас там просто газета прилипла!» Дама воскликнула: «Правда?!!» Доктор ответил: «Известия»!»

С наступающим Новым годом, дорогие товарищи нашего городка! 

Зоя Кобозева

Доктор исторических наук, профессор Самарского университета.

Свежая газета. Культура №24 (221)