Чувствовать себя внутри художественного произведения прикольно и весело. Даже если оно, это произведение, обогнало тебя на пару лет, и это не ты сам, а твои старшие братья убегают по дорожкам пионерского лагеря от вампиров либо сами, став вампирами, гоняются за своими жертвами. Всё равно дорожки – узнаваемые, и запах крови, кажется, так и ведет тебя по следу.

1

В первый и последний раз автор этих строк был в пионерском лагере тридцать пять лет назад, летом 1986 года. Лагерь имени Гагарина где-то между Поляной Фрунзе и Студёным оврагом. Лагерь был не простым – школой пионерского актива. С поднятием флага на открытии смены, «Зарницей» на Лысой горе и «орлятскими кругами» перед сном.

Вожатые в этом лагере тоже были непростыми и назывались «штабистами». С одним из них наши профессиональные дороги пересеклись много лет спустя после лагеря и всего, что там было, и, слушая его рассказы о его друзьях и их прекрасной работе, я как будто заново пережил те же эмоции, которые некогда свалились на голову 12-летнего пионера, днем разучивавшего девизы и речевки, а ночью слушавшего истории, как «один пацан, никому не говоря, пошел ночью на Волгу, и больше его никто не видел».

До сих пор я не мог понять только одного: зачем судьба и райком комсомола удостоили меня тогда этой сказочной милости. Удостоили, чтобы что? Долгое время я этого не понимал, а вот теперь – понял. Для того и удостоили, чтобы тридцать пять лет спустя я смог почувствовать себя внутри романа Алексея ИВАНОВА «Пищеблок».

Алексей Иванов уже давно «тот самый», который «Общага-на-Крови» и «Географ глобус пропил», «Ёбург» и сценарий «Царя». До сих пор имя уроженца города Горького Иванова ассоциировалось в основном с Пермью и Уралом, и вот – неожиданно – Куйбышев. Опубликованный в конце 2018 года, к сегодняшнему дню роман экранизирован, и совсем недавно – 19 мая 2021 года, в День пионерии, – состоялась онлайн-премьера первых двух серий из восьми.

Давно не пропускающие ни строчки из написанного Ивановым критики литературные уже высказались об опусе как о «добротной коммерческой прозе», «пионерском ужастике» и «честном жанровом романе без постмодернистских вывертов и излишних перемигиваний с читателем», а их коллеги и соперники кинокритики отозвались об увиденном как о «развлекательном экшене про вампиров и ретродраме для ностальгирующего зрителя и, конечно, философской притче о тоталитарном обществе».

Фабула «Пищеблока» такова. В пионерском лагере неподалеку от Куйбышева начинают происходить странные вещи. Проснувшийся ночью пионер Валерка Лагунов в ужасе видит, как один из его товарищей, стоя на коленях перед кроватью соседа… пьет у того кровь. Дальнейшие наблюдения приносят и вовсе ошеломительные результаты: лагерь кишит кровопийцами, с рассветом превращающимися в обычных мальчиков и девочек, а ночью становящимися вампирами. Со временем обнаруживается, что среди последних есть и вожатые. И тогда пионер Валерка Лагунов вместе с вожатым Игорем Корзухиным выходит на тропу войны с темными силами.

2

Оставим критикам критиково, а сами поговорим о том, что можно увидеть в романе Иванова только изнутри событий – из Куйбышева. То, что автор «Пищеблока» довольно хорошо знает и самарскую географию, и историю, по крайней мере, последнего столетия, – не требует комментариев. Здесь и ночные улицы старого Куйбышева с «облупленными арками каретных ворот и брусчаткой мостовой», и памятник Чапаеву возле драмтеатра, и Шихобаловы, и другие самарские купцы со своими дачами и окружавшими эти дачи многочисленными легендами, в том или ином виде дожившими до самого конца Советского Союза. Есть здесь и лето восемнадцатого года, когда Самарой владели белые [так у Иванова. – Авт.], которые «не сомневались в скорой победе над большевиками»: «Войска белых наступали от Самары вверх по Волге на Казань, а на Нижнюю Волгу, на Царицын, неумолимо надвигались белоказаки с Дона. И горожане, успокоенные властями, в июле как обычно поехали на дачи».

Внимательный и несколько занудный глаз, разумеется, отыщет в этих городских эскизах и набросках не то чтобы ошибки, но крохотные неточности: и «белые», якобы владевшие Самарой, были не совсем белыми (над штабом КОМУЧа, как известно, развевался революционный красный флаг), и брусчатки мостовой до сравнительно недавнего и явно постсоветского ремонта Ленинградской я что-то не припомню, да и с Шихобаловскими дачами не всё так просто. Но это частности, и не о них речь. Речь о целом, и в целом пермяк и свердловчанин Иванов не просто хорошо разобрался в самарском топосе, но и прекрасно почувствовал, где бьется его сердце.

А бьется оно совсем не в историческом центре, по которому бродят туристы в сопровождении экскурсоводов и без. Во всяком случае, с июля по октябрь оно точно бьется совсем в другом месте: за Постниковым оврагом и Загородным парком, на просеках, когда-то застроенных купеческими и учительскими дачами, кумысолечебницами и военными лагерями, а позже отданных пионерским лагерям и санаториям. Именно туда, как справедливо пишет автор «Пищеблока», «как обычно», перебирались на лето горожане.

Там происходит действие одного из самых «самарских» литературных текстов – романа В. Осеевой «Динка», дважды экранизированного и на долгие годы ставшего настольной книгой тысяч советских пионеров, среди которых, думается, были и герои «Пищеблока» тоже. Увы, снимались эти фильмы по осеевской «Динке» не в Куйбышеве, а вот зато для экранизации гайдаровской повести «Тимур и его команда», действие которой происходит в Подмосковье, в качестве съемочной площадки были выбраны те же самые бывшие купеческие дачи под Куйбышевом. Таким образом, если говорить о так называемой большой литературе, выходящей крупными тиражами и в столичных издательствах, то роман Иванова – минимум второй самарско-куйбышевский текст, а вместе с Гайдаром – и третий. А там, где есть две точки, как известно, уже можно провести прямую, что же до трех точек, не лежащих, разумеется, на одной прямой, то здесь впору задуматься и о плоскости. Ну, или хотя бы как-то зафиксировать это обстоятельство совсем не на плоской самарской культурной карте, на которой пока не очень много подобных отметок.

Но самарский текст в «Пищеблоке» – это не только исторический центр, присутствующий в нескольких ретроспекциях, и бывшие дачи возле деревни Первомайской, занятые теперь пионерским лагерем. Самарский текст в «Пищеблоке» – это еще и Волга, не раз становящаяся не просто местом действия и решающих событий – как лирических, так и драматических, но и главной героиней романа. По Волге на теплоходике типа «Москвич» прибывают в пионерский лагерь «Буревестник» те, кто совсем скоро поделятся на «пиявцев», «тушек» и сумевших сохранить суверенитет и остаться самими собой борцов с вампиризмом. По Волге приезжают в родительский день соскучившиеся папы и мамы. На Волге герою явилась та, без которой не бывает никаких на свете романов, будь они хоть тысячу раз со- всем не про это, и разворачивается одна из у романа тоже волжский, где Волга – совсем даже не фон и не пейзаж на дальнем плане. И в этой связи вдвойне обидно, что снимал- ся сериал по роману Иванова не в Самаре: каким бы звездным ни был его актерский состав и великолепной режиссура, сериалу всегда будет не хватать Жигулёвских ворот.

3

Но роман Алексея Иванова – это не только роман, действие которого разворачивается в Куйбышеве и возле Куйбышева. Это еще и текст, который должен рассматриваться как совсем не лишние две копейки в не очень пока богатом университетском гипертексте Самары/Куйбышева. Последнее – неудивительно: открытый в 1969 году Куйбышевский университет окреп и обрел собственное лицо к концу семидесятых, ну, а что с ним случилось потом – и сами знаете: «…книга жизни подошла к странице, которая дороже всех святынь». Может быть, для того и подошла, чтобы не очень богатый гипертекст, в котором уже есть несколько любопытных сюжетных линий, сложился и обрел свою смысловую завершенность.

Герой романа окончил второй курс филфака университета. Значит, поступил он в университет в 78-м, а окончит его в 83-м. Что до автора этих строк, то студентом университетского филфака он станет только семь лет спустя, в 91-м. Семь лет для провинциального вуза, прожившего меньше полтинника, – срок солидный, и за эти семь лет, разумеется, по корпусу на Потапова протекла не одна река, но кое-что из той университетской атмосферы, которую должен был бы застать герой романа Иванова, пишущий эти строки застал и хорошо представляет.

Застал, например, почти всех из преподавателей, учивших студентов конца семидесятых и начала восьмидесятых годов. Был бы я художником – нарисовал бы портрет каждого из них, и был бы каждый из этих портретов шедевром уровня Третьяковки. Застал те самые парты с несмывающимися надписями на них и большой ростовой портрет Ильича в фойе второго этажа, напротив расписания.

Портрет убрали уже при нас, осенью 91-го. Это была наша маленькая филфаковская революция, наш ответ недавним событиям на Лубянской площади, но фойе университетского корпуса, с моей точки зрения, от этих революционных потрясений не только не выиграло, но и существенно потускнело: Ильич стоял на красном фоне и звал еще долго деливших корпус филологов и юристов к чему-то эротическому и жизнеутверждающему. Курилки, собиравшие на переменах студентов разных курсов, столовая и актовый зал с его Посвящениями и Днями филолога, «элдва» и баскетбольные мячи, днем и ночью гремевшие под полом другой «элки», третьей, – это всё тот же филфак, на котором учился один из главных борцов с лагерными вампирами студент Игорь Корзухин. И почему именно он стал этим самым борцом, те, кто учился на том филфаке, прекрасно поймут – так там учили смотреть на вещи и воспринимать происходящее. Приятный бонус дружескому вузу, педагогическому, состоит в том, что прекрасная половина вожатского корпуса представлена в основном его студентками, которые, как справедливо предположил герой, были «ничем не хуже универовских филологинь, а может, и лучше, если после практики не захочется продолжать отношения». И, надо заметить, герой не ошибся: студентки-педагогини оправдали все возлагавшиеся на них ожидания.

Отыщут – при желании, конечно, – себя в романе Иванова и некоторые другие куйбышевско-самарские учебные заведения: элитные и не очень, из центра города и с солнечной Безымянки. Университетский роман – он же и школьный, потому что кто, если не вчерашние школьники, спустя каких-нибудь семь лет сядут за парты «госа» и «педа», пока еще не переименованных и ни с кем не объединенных.

4

Начал говорить о самарских смыслах, но не могу удержаться, чтобы не сказать два слова и о смыслах несамарских, а точнее – самарских и не только. Читая «Пищеблок», я вдруг услышал, как говорил в конце семидесятых не только подростковый Куйбышев, но и, наверное, вся одна шестая суши – от Москвы до самых. Говорил посоветски смачно и в рифму, – правда, рифмой чаще всего были различные вариации короткого слова на букву «ж». Слова, надо заметить, чрезвычайно емкого и делавшего как бы и не нужными все другие слова и словосочетания.

Вообще, подростковый язык поздних советских лет не был прямолинейно хамским и умел гибко лавировать между красным командиром, за которым «след кровавый стелется по сырой траве», и пожеланиями типа «соси банан» – пожеланиями интригующими и почти таинственными, потому что бананов большинство советских подростков тех лет никогда не видели. Как никто не видел «китайцев», про которых загадывают друг другу загадки пионеры из лагеря «Буревестник» («Сколько китайцев нужно, чтобы вкрутить лампочку?»). Никто не видел «красной пленки», про которую все они говорят и «точно знают», потому что «одному пацану отец из-за границы привез, и он на нее всех своих одноклассниц сфоткал». Нет, язык «Пищеблока» родом не из Куйбышева, но Куйбышев 1980-го (время действия романа) родом и из него тоже.

• • •

Вот так вот и бывает: пока мы искали ускользающую идентичность и примеряли разные имиджи, пришел пермяк Иванов и одним махом расставил все точки над i.


Михаил Перепелкин

Доктор филологических наук, профессор Самарского университета, старший научный сотрудник Самарского литературного музея имени М. Горького.

Свежая газета. Культура, №. 13 (210), июнь 2021