Отечественный читатель вновь волею издательского случая оказался перед лицом новой для себя фигуры в состоянии полной дезориентации. Немецкий философ Альфред Зон-Ретель известен в первую очередь как оригинальный представитель западного (нео)марксизма, близкий кругам и идеям франкфуртской школы социальных исследований (Маркузе, Адорно). Однако его проницательная критика мира труда и знания в условиях капитализма (п)оказалась своеобразной даже для указанных мыслителей, которые в свое время отказали ему в институциональном сотрудничестве, тем не менее, обильно заимствуя его концептуальные решения.

Вышедший недавно на русском языке сборник малых текстов «Идеальные поломки» (М.: ООО «Издательство GRUNDRISSE », 2016), хотя и проливает свет на основные интересы Зон-Ретеля, предлагает познакомиться с ними не в академическом формате. Что это – философская эссеистика, автобиографические фрагменты, дневник путешественника? Эти тексты предлагают читателю погрузиться в мир итальянской повседневности, увиденной глазами немецкого интеллектуала. Однако за тончайшими наблюдениями быта и стилистическим совершенством письма Зон-Ретеля прослеживается нечто иное – наброски к концептуальному осмыслению опыта человеческого взаимодействия с техникой, который оказался на обочине хода истории.

Три центральных текста книги – «Транспортная пробка на Виа Кьяя», «Восхождение на Везувий, 1926 год» и «Идеальные поломки» – написаны по следам жизни в Италии в 1924–1927 годах. Позиция чуткого наблюдателя, стремящегося не исказить своим текстом увиденное, удивительно легко сочетается Зон-Ретелем с критическим взглядом философа. Эти фрагменты лаконичны и одновременно насыщенны, просты для чтения, но наполнены интеллектуальными референциями. Серия наблюдений за тем, как неаполитанцы обращаются со своей техникой, доведена до формулы философского анекдота: за комичностью жестов просматривается уверенная позиция изобретателя.

В годы, когда развитие машин было синонимично представлениям о прогрессе, Зон-Ретель столкнулся с таким способом взаимодействия людей с техникой, который нельзя было в полном смысле назвать ни цивилизованным, ни архаичным. В нем наметилась постановка вопроса о технике, нашедшая свое концептуальное рассмотрение в философии лишь через несколько десятилетий.

***

Французский философ Жильбер Симондон, практически неизвестный при жизни, но ставший одной из главных фигур нового тысячелетия, в ряде работ 50–60-х годов предложил совершенно уникальный подход к пониманию роли и места техники в жизни человека. Стремясь выйти из ловушки оппозиции «техницизм – технофобия», Симондон попытался показать, что страх перед «веком машин», равно как и всецело утилитарный подход к технике, представляет собой результат тотального невежества. Если есть история людей и история природы, то существует, а вернее должна быть написана, и история техники, раскрывающая ее сущность, которая никак не может быть сведена ни к инструменту покорения природы, ни к угрозе порабощения человечества нашествием машин. (Образы массового кинематографа прекрасно воплощают эти невежественные страхи большинства людей.)

В работе «О способе существования технических объектов» (1958) Симондон сформулировал несколько тезисов, которые позволяют перечитать наблюдения Зон-Ретеля, увидев в них нечто иное, нежели экзотизм еще незатронутых цивилизацией итальянских городов и земель. «Технический объект, помысленный и сконструированный человеком, не ограничивается только тем, чтобы создавать медиацию между человеком и природой; он есть устойчивое смешение человеческого и природного, содержит и то, и другое. <…> Между техническим и природным – непрерывность».

Симондон показывает, что существующее в обыденном сознании различие «природа – техника» и «человек – техника» является следствием неосознания генезиса технического как такового. Проще говоря, позиция людей, которые исходят из указанных противопоставлений, демонстрирует их слепоту и страх, которые в свое время вызывали магические практики. Человек, который не понимает, как это работает, склоняется перед торжеством машины над самим собой. (А как еще можно описать эмоции и жесты человека, у которого сломался компьютер и который не знает, что с этим делать?)

Симондон продолжает: «Мы предполагаем, что техничность есть результат некоего фазового сдвига единого, главного и первоначального способа существования в мире, а именно магического; фаза, которая уравновешивает техничность, – это религиозный способ существования». Таким образом, утверждая непрерывность и переходы от природы к технике и человеку, Симондон показывает, что известный большинству людей способ употребления машин представляет собой специфическую форму рабства подобных объектов, так как, аналогично рабству людей, сводит последних до функции простого использования. «Технический объект может быть прочитан как носитель определенной информации; если его лишь используют, эксплуатируют и, как следствие, порабощают, он уже не может нести никакой информации – подобно книге, употребляющейся как подкладка или подставка».

***

Исследование Симондона направлено не только на освобождение машин из логики утилитаризма, но и самого человека из состояния незнания своих и технических реальных/иных возможностей. Несмотря на некоторую утопичность данного проекта, уже новая постановка вопроса позволяет распознать за маргинальными практиками использования техники эмансипаторный потенциал. Причем, как показал итальянский философ Джорджо Агамбен, проблема использования – чтотел рабов, что технических объектов – представляет собой слепое пятно всей истории западной цивилизации.

В последнем томе цикла Homo Sacer «Использование тел» (2014) Агамбен предложил подробнейший, начиная с античности, анализ концепта «(ис)пользования». Подобная археология понятия привела философа к утверждению, что в основе различия потенции и активного действия, берущего начало у Аристотеля и задающего парадигму западной цивилизации, обнаруживается специфическая форма (ис)пользования, которая представляет собой некую точку, в которой человеческое, природное и техническое находятся в зоне неразличения.

В одном из мест книги Агамбен предельно близко подходит к работам Симондона: «Если гипотеза конститутивной связи между рабством и технологией верна, то не удивительно, что гипертрофия технологических аппаратов завершилась производством новой еще невиданной формы рабства». Обращаясь к категориальному аппарату в истории философии, Агамбен стремится указать на источники целого ряда неотрефлексированных сюжетов.

Именно на пересечении двух исследовательских стратегий – Агамбена, начинающего с античности и движущегося в направлении Современности, и Симондона, для которого история техники позволяет пересмотреть историю философии и общества, – следует расположить «Идеальные поломки» Зон-Ретеля. Так как Зон-Ретель оказался на стороне «технических оптимистов», которые смогли распознать в феномене техники не угрозу для цивилизации, а все еще ее нереализованный потенциал. Но для этого ему пришлось погрузиться в особенность жизни неаполитанцев.

«В Неаполе все технические сооружения обязательно сломаны. Если здесь и встречается что-либо исправное, то лишь в порядке исключения или по досадной случайности… И дело здесь не в том, что эти устройства не работают, потому что они сломались. Напротив: у неаполитанцев они начинают работать именно после того, как сломаются». Если мотор лодки нагревается до такой степени, что он вот-вот сломается, для рыбака это повод не испугаться и вернуться на берег, а… предложить своим попутчикам сварить кофе на этом раскаленном металлическом предмете! Здесь включается удивительная диалектика, избегающая однозначности модусов «работает – не работает». Для неаполитанца технический объект, после того как он перестает функционировать «по назначению», раскрывает еще больший горизонт возможностей. Попытка починить означает проигнорировать этот новый потенциал. А потому для неаполитанцев «сущность техники состоит, скорее, в ее способности функционировать в состоянии поломки».

Зон-Ретель блестяще показывает, как подобное чудачество, которое на первый взгляд выявляет скорее неспособность к «нормальному», утилитарному отношению к технике, в действительности оказывается поразительной формой расколдовывания мира, превращая подобного рыбака в большего наследника Просвещения, нежели современного пользователя различных машин. «Все исправное» для неаполитанца не только противно, но и «внушает подозрение». Автоматизм технических объектов в своей загадочности аналогичен таинству магических ритуалов – в обоих случаях участник оказывается лишь пассивным проводником смыслов либо жреца, либо машины. Зачарованность эффектом этих практик делает человека скорее их рабом, нежели «самостоятельным пользователем» некоторых услуг. И вот здесь поломка, демонстрирующая праздность объектов, дает шанс на выход из этого состояния. Так как «колдовство, однако, всегда бывает побеждено тем, что механизм ломается».

«Техника, скорее, начинается там, где человек накладывает вето на враждебный, замыкающийся в самом себе автоматизм машин и сам вторгается в машинный мир… Хотя сначала он и разрушает враждебную человеку магию бесперебойного механического функционирования, но сразу затем сам вселяется в разоблаченное чудище и утверждается в его простой душе, радуясь этой поистине телесно усвоенной собственности и доходя до беспредельного господства, утопического всевластного бытия».

Несомненно, интонация текста Зон-Ретеля не лишена ностальгического очарования экзотическим. Как философ, исследовавший место, роль и структуру труда в современном обществе, он не мог не испытывать энтузиазма от встречи с такой формой сопротивления монотонности использования техники. И эссеистический формат текста предполагает пусть и проницательное, но наблюдение – не концепт. Также очевидно, что и неаполитанская хитрость обладает весьма ограниченным критическим ресурсом. Подобная праздность техники и творческие находки в повседневности уместны в средиземноморском климате, но вряд ли такой подход сопротивления утилитаризму капиталистического образца мог бы стать повсеместным. Однако, несмотря на эти ограничения, текст Зон-Ретеля позволяет изменить оптику восприятия окружающих человека технических объектов, а следовательно, иначе сформулировать вопрос. Что более чем достаточно для дневниковых заметок немецкого философа на берегу Средиземного моря.

Олег Горяинов

Опубликовано в издании «Культура. Свежая газета», № 15-16 (103-104) за 2016 год (сентябрь)