«Это не искусство!» – утверждают многие. Тем не менее, столичные и зарубежные коллекционеры активно покупают работы самарского автора, связываясь с ним посредством Facebook. [Признан(а/о) экстремистской на территории РФ и запрещен(а/о)] [Признан(а/о) экстремистской на территории РФ и запрещен(а/о)] Работы Фрола представлены в питерской «Эрарте». В июле 2015 года корреспондент «Засекин.ру» Ольга Служаева посетила промзону города, где среди гаражей и складских помещений творит Фрол в своей импровизированной мастерской. С тех пор у Фрола Веселого в Самаре открылись две персональные выставки, а разговоры о современном искусстве вне политики стали неактуальны после ареста Петра Павленского. Тем не менее, есть некое постоянство в этих вопросах и ответах.

Сызрань, армия, ПТУ №34

— Так мало известно о твоей жизни до того, как ты стал художником, и так много вокруг этого домыслов. Если им верить, то ты просто персонаж авантюрного романа. Как все было на самом деле?

—Родился под Сызранью, до двух лет там жил. Потом переехали в Самару с родителями, начал ходить в среднюю школу. В третьем классе всех в пионеры приняли, а меня позже всех приняли и быстренько исключили.

— За что?

—Девочку за косичку дергал, на меня настучали и сразу же выгнали. Восстанавливаться я не стал и до седьмого класса ходил без галстука. Где-то в 5 классе я сделал себе значок с гориллой и ходил таким вот «ноябрёнком». 

— Это была твоя первая арт-работа?

—Нет, я в детстве вдохновлялся мультфильмами, рисовал разных персонажей.

— Ты ходил в художественную школу?

- У меня матери и отца дома постоянно не было, нами бабушка занималась, а бабушка была из деревни. Она про художественную школу и не слышала. Я про художественную школу узнал, когда 16 лет мне было. Я, конечно, пошел, отходил занятий десять. Это было сложно, тогда ведь были 90-е. Отец спину сломал, дома лежал. Было трудно, и я на рынке работал продавцом. 

— Работал параллельно со школой?

— Со школы меня тоже выгнали в свое время.

— Тебе не удалось окончить 11 классов?

— Я окончил девять, потом пошёл учиться в ПТУ №34, это здесь недалеко. Я учился на столяра-краснодеревщика, потому что там было четыре или пять дисциплин по рисунку. А так как я человек достаточно вспыльчивый, ну и время ещё такое, может, было. Мужской коллектив. Я вот сейчас вспоминаю: у сварщиков были девушки в группах, у каменщиков были девушки в группах, а у столяров не было, соответственно, всё было сложно. В какой-то момент я подрался прям в классе, хотя у меня были все пятёрки. Но мне всегда плевать было на какие-то условности.

— Из-за девушки подрался?

— Нет. Я не помню из-за чего. Но меня выгнали с рисунка месяца на три. Девушка у меня первая появилась довольно поздно, когда мне было 16. Ей было 18. Сейчас прошло 22 года, я говорю: как раз бы вышла с тюряги, откинулась. Она училась на театральном. С тех пор у меня много знакомых театралов. Девушка пропала через три-четыре месяца, а со знакомыми до сих пор общаемся. 

— Ты любишь театр? 

— Знаешь, не особо. Я люблю стоять за кулисами и смотреть, как это происходит. Поэтому и художественные фильмы не особенно люблю. Люблю документалистику. На работе часто смотрю. Идет картинка, а я в это время пишу что-нибудь, творю. Это такой фон, который помогает мне сосредоточиться. 

— ПТУ ты закончил?

— Ну не особо я его закончил. Я писал диплом, и меня забрали в армию.

— Так можно? Как же отсрочка? Тебе ведь только 18 исполнилось.

— Тогда было можно. 18 мне исполнилось летом. По осени у нас был сокращенный курс. Нас забрали в декабре. Нам выдали дипломы досрочно, а остальные летом защищались. 

— Сколько лет ты служил в армии?

— Достаточно, мне хватит. Долги перед Родиной я отдал. 

— У тебя возникает иногда желание повоевать?

— Когда все плохо, да, хочется. У меня после армии была сильная депрессия от того, что за 22 года я толком научился только хорошо бегать и хорошо стрелять. А когда я занимаюсь каким-то делом, то нет. Я же в принципе могу только рисовать, лепить.

Сейчас у меня есть определенный график – одна картина в день, одна скульптура в неделю. Я стараюсь не выбиваться из ритма. А когда я устраиваюсь на нормальную работу, то сразу в дикие долги влезаю, все не клеиться. Художником я стал только в 28 лет. До этого, какой только работой я не занимался. Там как раз развод ещё был. И я сказал себе: «Все, надо прекращать и делать что-то». Я как бизнесмен никакой. Сколько раз пробовал, всякий раз прогорал. Хотя я предприимчивый. Идей у меня вообще полная башка, а вот что-то сделать конкретное – это не ко мне, наверное.

 

Прогорел в бизнесе и решил: буду художником

— Сколько времени у тебя отнимает написание картины? Тебе легко сосредоточиться?

— Когда как. В принципе, на картину мне нужен день. Это по-хорошему. Иногда пишу две картины в день. Акрил очень быстро сохнет. Я неусидчивый, нервный, необузданный, поэтому мне хочется сделать быстрее, за один раз. 

— Ты не будешь годами работать над одной картиной как, например, Александр Андреевич Иванов над «Явлением Христа народу»?

— Нет, я, поэтому, и масло очень не люблю – оно долго сохнет. Мне трудно с ним работать. Я люблю быстро работать. Прибежал: бам! бам !бам! Доделал – всё! У меня на некоторые работы вообще полчаса уходит. Обычно я по воскресеньям сижу дома, делаю всякую домашнюю работу. Белье стираю, глажу, с девчонками занимаюсь, и в это время придумываю, что бы я хотел написать. Потом все это оформляется в стройную систему. 

— Для тебя картина – это больше эмоция? 

— Эмоция и мысль.

— Ты часто работаешь сериями?

— В одной картинке мысль не выразишь, серия очень дисциплинирует. Начал что-то, и давай – делать и делать. Решение принято, и – вперед. 

— Ты в основном доволен результатом? 

— Я сейчас просматриваю старые работы – такое говно, такая лажа. Старые работы вообще неохота никому показывать. Понимаешь, и тогда ведь меня тоже воспринимали как художника. Господи, мне так стыдно! Что-то более-менее получаться стало года три-четыре назад. До этого я что-то делал, и не смущало меня ничего. Я очень критично к своим работам отношусь. У меня сотни три работ, но сказать, что удались, могу про три-четыре.

— Они у тебя в коллекции остались?

— Большинство проданы. У меня сейчас три десятка работ. Те, что я за последние полтора месяца написал. Либо они расходятся, либо перестают мне нравиться, так что я их закрашиваю и рисую по-новому. В некоторых работах по три-четыре слоя.

— Ты несколько раз объявлял акцию по продаже копий с твоих картин, рисунку портрета с фотографии. Очевидно, работать приходилось в сжатые сроки. Это как-то отражалось на качестве работ?

— Да нет. Я как портретист вообще никакой, если честно. Я же знаю, в чем я силен, в чем я слаб. Портреты – вынужденная мера, у меня реально были траблы. И с другой стороны, это был тренинг. Сейчас я могу сказать: «Да, я могу написать портрет». Другое дело, что для меня это было сложно. Размер маленький, а я люблю размах.

— Было много желающих принять участие в акции?

— 54. На ремейки я решился по причине того, что люди начали просить повторить работы. Понимаешь, мои старые работы, многие из которых и мне-то не нравятся! Из 54 картин было 14 ремейков. Если есть спрос, будет и предложение. Сбивать цену на картину в десятый раз – не уважать своих покупателей, коллекционеров.

— У тебя есть коллекционеры?

— Скажем так, есть люди даже в Самаре, у которых по шесть-семь моих работ. Есть люди в Питере, у которых их вообще десятки, есть люди в Израиле, у которых довольно много моих картин.

— Твои работы продают галеристы, арт-менеджеры?

— Нет.

— У тебя были выставки в Москве?

— Нет, только в Самаре.

— Давай вернемся к началу творчества. Ты вернулся из Великобритании или Австралии и решил стать художником. Почему художником?

— Я вернулся, не важно, откуда я вернулся. Я начал своё дело. У меня было своё производство мебели: маленький столярный цех. Я прогорел за год четыре раза. В конце концов, меня это все достало, я расплатился с долгами, закрыл всё и решил: «Ну, на фиг! Я буду художником». Тем более, тогда Бэнкси в моду вошел. Я начал свою карьеру художника с трафаретного граффити. 

— Эти граффити можно увидеть на улицах города?

— Да я не знаю. У меня был квадрат Малевича со смайлом внутри. Глазки, улыбка. Смешной был. Бэнкси вдохновил меня очень сильно.

— Тогда вообще в Самаре было много граффити. На фонтанах Осипенко, в Пушке каждый день что-то появлялось.

— И будочка перед библиотекой вся была изграффитчена.

— Из самарских граффитистов в полноценные художники перешёл только ты?

— Скорее всего, да. Мне все это было интересно, забавно. Я же с галереями не связан, с художниками тоже не особо общаюсь. У меня в интернете есть куча друзей, которых я никогда не видел лично. Вот, например, Андрей Люблинский, который время от времени меня кому-то рекомендует. Я ему очень за это благодарен, и до сих пор не понимаю, почему он меня рекомендует. Мы с ним ни разу не виделись. Правда, много переписывались в интернете. Он красных человечков в Перми делал.

 

Художники выходного дня

— Ты самостоятельно продвигаешь себя в интернете?

— В своё время мне сказали, что такое ЖЖ. В 2005 г. я завёл себе ЖЖ и начал искать площадки, где можно показать свою работу, где хоть как-то ее оценят. Было такое сообщество ru_bolt. Я им в позапрошлом году ретроспективу делал. Это как раз были ПВХ (просто великие художники) Витя Пузо, Сергеич, Порфирий Федорин. Они организовали что-то вроде альтернативной площадки. Тогда вообще жизнь в искусстве была активная. Сейчас смотрю – одни политсрачи. Никто не спорит об искусстве, все спорят о политике. Это меня, конечно, угнетает сильно. Поэтому я, может, и писать-то в ЖЖ перестал.

— Искусство должно быть вне политики?

— Ну, не знаю. Искусство должно быть. За него должны сраться, а не за политику. Я помню, как срались из-за акции «Войны». Это хоть интересно было. Гельман вообще был великолепен с пермским проектом. Главное, что в Самаре нет частных музеев современного искусства. В Питере есть, в Москве есть.

— Есть галерея «Виктория».

— Ну, это же площадка. У нас не продаются работы. Вообще не пользуются спросом. Люди вообще не представляют, что это можно купить, дома повесить. 

— Мне кажется, люди по-прежнему больше ценят классическую пейзажную живопись и в первую очередь такие работы коллекционируют.

— Да, ладно, кто у нас коллекционирует...

— Я вот слышала обратное. Говорят, что ты один из самых подаваемых самарских художников с базой постоянных преданных покупателей. 

— Фиг его знает. Хотя на одном сайте про меня написали: «Его нередко называют любимчиком местных олигархов». Я вчера наткнулся, прочитал. Так ржал. Ну да, бывает, богатые люди покупают. И что?

— Ты, наверное, замечал, чем люди руководствуются, когда покупают ту или иную картину? Думают о том, впишется ли она в интерьер, подбирают по размеру, краскам.

— Я понятия не имею, чем они руководствуются. Это для меня большая тайна. Продалась: ура! Не продалась: ну, и ладно.

— У тебя не возникает страха пойти на поводу у покупателя? Ты почувствовал, что эти работы продаются лучше и в следующий раз при выборе темы, техники сделал выбор в пользу клиента.

— Знаешь, я, когда начинаю задумываться, что вот это продастся, у меня ни хрена ничего не продаётся. Я не задумываюсь об этом. У нас художники на самом деле мало пишут. В английском есть такое выражение: художник выходного дня, да. У них есть работа, и от продажи картин их жизнь не зависит. У нас профессионал в современном искусстве – только Логутов. Он на это жить может. Только Логутов в галерее, а я нет. То ли галереи мной не заинтересованы, то ли я не умею себя в этом плане продвинуть.

— Возможно дело в тусовке.

— Как Илья Саморуков говорил: «Художник – это человек, который тусует в правильном месте». Я так не умею. Мне скучно становится, я непьющий человек. Я не знаю, о чём разговаривать на тусовках порой. Я вообще очень мало общаюсь с людьми.

 

Где больше пьют: в старой Самаре или на рабочих окраинах?

 

— А чем ты вдохновляешься?

— Ты выйди пейзаж посмотри! Городское пространство в основном. У меня пролетарские корни. Я всю жизнь общался с людьми, которые живут и работают на Безымянке. Я общаться с теми, кто работает где-то в музее, начал года два-три назад.

— Ты и сам в недавнем прошлом музейный работник. На Безымянке ты сталкиваешься, наверное, с настоящими человеческими проблемами. На окраине всё острее.

— Настоящие проблемы есть везде. Что-то тебе близко, что-то нет. Мне вот насрать на гнилушки в центре города, если честно. Но мне интересна Безымянка. Это место трех утопий. Зубчаниновка, в которую мой прадед переехал, начиналась как утопия.

— Твой прадед был толстовцем?

— Да. Безымянка в 1930-е годы тоже строилась как утопия. Я учился в одном классе с жителями первых сталинок. И Юнгородок, где моя юность прошла, в 70-е годы строился как город-сад. То есть, Безымянка – это кладбище утопий. Все это достаточно быстро маргинализировалось. Антиутопию можно снимать, выйдя на крыльцо. Но это не самое интересное здесь. Мне очень нравятся люди. Им никто не нужен, они ничего не просят. Они делают и делают, работают и работают. Может быть, у них нет каких-то запросов, но они просто тупо работают. Мы как-то с Андреем Рымарем поспорили, что на Безымянке меньше пьют. Я говорю: пойдем, выйдем, сейчас увидишь, сколько в городе пьют. Сколько в городе алкоголиков и сколько на Безымянке. На Безымянке, если ты в 90-е был алкоголиком, тебя просто вышвыривали из квартиры. И всё. Нет здесь алкоголиков.

— Не знаю, Фрол, моё детство тоже частично прошло на Безымянке, и я помню, что многие уже с 13 лет были алкоголиками, или даже с 12.

— Да, было такое. Вообще русские – достаточно агрессивный народец-то. Одна шестая часть суши завоевать и удерживать столько времени не так просто.

— Ты здесь чувствуешь себя своим?

— Я везде чувствую себя своим. Я – человек, который закрылся. Я сам по себе. Я везде свой. У меня нет таких проблем. Я, может быть, некоммуникабельный, мне интересно разговаривать с новыми людьми. Был фестиваль на Алтае, и я был единственным, кто нашел общий язык с местными жителями. Местные приезжих постоянно обманывали, а меня нет. Мы были с Варькой, ей был год. У них есть поверье, если увидел ребенка, надо что-то хорошее ему сделать. Вот Варьку каждый день катали на лошади, даже в очередь выстраивались.

— Девушки занимают большое место в твоей биографии?

— Женщины – это почти половина моей жизни. Мне необходимо влюбляться периодически. Хоть платонически, даже если объект не знает об этом. Мне это надо. Я очень влюбчивый товарищ.

— Почему ты не любишь филологов?

— Да, ладно, ты что! Это был старый срач, когда не знали, куда меня отнести. Филологи меня отнесли к Питерской школе. Аргумент был убойный: «Ты же знаешь Гришу Ющенко, да? Значит, ты питерский!»

— Почему тебя филологи классифицировали?

— Так у нас арт-критиков толком нет. Саморуков с Зацепиным как всегда. Эх, и посрались же мы тогда. И в конце концов Саморуков выдал фразу: «Это потому, что ты не любишь филологов!» Я не то, что не люблю филологов, я идиотов не люблю.

— Тех, кто неправильно тебя понимает?

— Да, а что меня правильно понимать, я и сам-то себя не особо понимаю.

Беседовала Ольга Служаева