Павел Пепперштейн – фигура, конечно, мифологическая. Начать уже с того, что он, естественно, не приехал на открытие собственной выставки, а его фотографий в интернете меньше, чем фоток Пелевина без темных очков. Может быть, он хотел бы, чтобы люди думали, что его не существует, а картины, как карта московского метрополитена, существовали всегда. Пепперштейн – пишущая машина, порождающая огромное количество текстов: литературных, публицистических, подписей к картинам, текстов к рэп-композициям. При этом каждому его тексту удается, как соломинке, оказаться вплетенным в целый клубок других культурных текстов. 

Он во многом похож на Сорокина, конструирующего наше будущее как результат культурной архаизации на фоне научного и промышленного прогресса. Выходец из среды концептуалистов, он поддерживает культ русского авангарда, постоянно апеллируя к Малевичу и его супрематизму. Он верный ученик и своего отца, Виктора Пивоварова, и Ильи Кабакова с его фантастическим миром летающих людей. Но если советские концептуалисты балансировали на грани между утопией и антиутопией, то Пепперштейн стер ее вовсе.

 

 

Мы, действительно, не понимаем, нравится или не нравится нам город Россия, представленный на выставке – с небоскребами-”бабками”, с черным кубом вместо белого дома, с живыми головами на крышах домов. Цивилизация ракушек, небоскреб-гора “Пьяница” – все это, конечно, хохма, и хочется шутить и смеяться, но вот тень небоскреба, закрывающая полгорода, копошение летающих объектов, микроскопический мир людей, видный вдалеке, и особенно – линия горизонта на каждой картине, обязательное присутствие в каждой картине безбрежной дали, среднерусской возвышенности, вызубренной нами из Гоголя и из Пушкина. В конце концов понимаешь: это хохма, в которой мы живем. И желание ставить памятники в нас не рассосется, и от геронтократии веет чем-то священным, и “да, скифы мы!” И русский космизм, в котором стремление залезть на небо обусловлено желанием воскресить мертвых и расселить их по планетам. И Колоссы Родосские и Пирамиды Хеопса, и висячие сады Семирамиды, и даже гора Рашмор (только летающая) – всё есть в городе Россия Пепперштейна. Потому что город Россия больше, чем сама Россия, а, как сказано на одной из его акварелей, к сожалению, не представленных на выставке: “Россия больше, чем мир”.

 

 

В одной из книг Ильи Кабакова об инсталляциях сказано, что у русских специфическое отношение к вещам. Если на Западе все вещи одинаковые и качественные, то в России все они, как правило, старые и бракованные, и каждая вещь бракована по-своему, потому-то здесь такое особое, трепетное отношение к перештопанным вещам. Пепперштейн открывает “бабушкин сундук” и обожествляет его. Берет чайную бабу, которой закрывают чайник, чтобы не остыл, и накрывает им город, делая бабу его ангелом-хранителем. Берет эту бабушку, и она становится центром противовоздушной обороны. Берет ее сына-пьяницу, лежащего “вдоль большой дороги”, и назначает его небоскребом, населяет людьми-вшами, подразумевая чисто некрасовский вопрос: а что будет, если русский мужик проснется?

 

 

Вспомните, как на открытии сочинской олимпиады грибы превращались в церковные купола – точно так же ускользающий от своих едоков Колобок, постоянный персонаж ранних работ Пепперштейна, превращается в “Шар русской духовности” над городом Россия. На российском просторе любая игрушка и хохма готова стать философией. Дело только в размере. У шестой части суши достаточно места, чтобы обожествить всё.

 

Сергей Баландин