На планете, очень похожей на Землю, царит Средневековье, и все никак не начнется Возрождение. В разные слои туземного населения тайно внедрены несколько землян-ученых, чья задача наблюдать, незаметно направлять по пути прогресса, но ни в коем случае активно не вмешиваться в процесс исторического развития. Один из землян (Леонид Ярмольник), принявший имя дон Румата и выдающий себя за сына местного бога, 20 лет живет жизнью аристократа, наблюдает и направляет, потихоньку спасая местную интеллигенцию от местной инквизиции и тщетно приучая аборигенов к джазу. Но когда в результате политического переворота власть несимпатичных «серых» сменяется властью еще более несимпатичных «черных», решает всё-таки активно вмешаться в процесс.  

«Трудно быть богом» - это такая анти-«Догма»: вместо субъективной мечущейся камеры Герман ставит камеру вполне объективную и беспристрастную, а мечется мир вокруг неё – сам лезет в кадр, толкается, пихается локтями и с недобрым любопытством заглядывает в глазок объектива, создавая ощущение невероятной тесноты. Герман не то, что сильно отступает от истории, рассказанной Стругацкими (события книги, в общем, переданы довольно точно) – но он делает радикальнее: помещает эту историю в свою сложносочиненную поэтику, где она разлагается на химические элементы, которые пускаются в броуновскую, но, конечно же, тщательно сдирижированную режиссером, пляску. В этом густом вареве, как в кислоте, растворяются все иерархии и оппозиции: между высоким и низким, большим и маленьким. Второстепенное лезет на передний план, оттесняя важное на периферию, а голоса и шумы сталкиваются в фирменной германовской полифонии, заглушают и нейтрализуют друг друга.

История о нравственном выборе Руматы существует где-то за кадром, лишь время от времени прорывается на минуточку в эфир сквозь шумовые помехи и снова тонет в случайных репликах и сморканиях. А коронные реплики из Стругацких, вроде «за "серыми" всегда приходят "черные"», звучат не мрачными пророчествами, а беспомощной попыткой Руматы хоть как-то резюмировать происходящее и извлечь из него, быть может, какой-то вывод – заранее ложный. Во-первых, потому что сейчас, через 50 лет после выхода повести, и мы, и, наверное, сам германовский Румата хорошо знаем, что иногда за «серыми» приходят «черные», а иногда не приходят – чего лукавить? по-разному же на самом деле бывает. А главное – потому что в «Трудно быть богом», в общем-то, нет разницы между «серыми» и «черными», между туземными умниками и туземными ватниками, между просвещенными землянами и аборигенами. В кромешном аду все кошки одинаково серы, и когда Ярмольник мажет лицо темной вязкой субстанцией, становится слишком неважно, что это за субстанция: в черно-белом мире «Трудно быть богом» кровь и дерьмо одного цвета, и, по гамбургскому счету, разницы между ними нет.

Филигранно вырисовывая свой ад, в котором все различия стираются и всё обнуляется в ничто, Герман делает его настолько самодостаточным, что картину трудно воспринять как высказывание о нравственном выборе или о гуманизме – её трудно воспринять как высказывание вообще хоть о чем-то. Герман всегда был перфекционистом, но здесь он довел стремление к совершенству до того последнего предела, у которого совершенство начинает пожирать само себя: картина ни на секунду не дает забыть о своей сделанности, о том, сколько труда потрачено и как идеально всё рассчитано. Потому, хотя критики и пытаются увидеть в «Трудно быть богом» политическую аллегорию, этот фильм, скорее, причудливая аллегория самого себя: несмотря на все кишки и какашки, он оказывается образцом абсолютно чистого искусства, герметично замкнутого в себе, по-своему прекрасного и в каком-то смысле совершенно избыточного – как та джазовая мелодия, что наигрывает Румата в средневековом Арканаре. Наверное, как-то так иногда и бывает с настоящими гениями – когда в какой-то момент они вроде продолжают говорить с миром, но на самом деле им это уже не интересно, и вот вроде они всё еще здесь, а на самом деле уже на другой планете. А мы остаемся в Арканаре, и, по большому счету, не заслуживаем даже толкового апокалипсиса.  

 

Роман Черкасов