В столь же патриотическом, сколь и фантастическом своём тексте автор  продолжает созидать миф о «здешней губернии», известной своими аномалиями, вроде подводного тоннеля стратегических припасов и входов в параллельные миры.  Действие происходит в селе Подгоры, точке их пересечения. В деревне, да. Так что роман ещё и народный, основанный на народных воззрениях, запечатленных в устно-письменных преданиях. Входы и выходы в параллельные миры ищут вполне народные герои: самозваные вероучители, беспризорники, казаки, работники спецслужб и  иностранные агенты, а также русские женщины.

 

Из третьей части

ВХОД и ВЫХОД

Точка Е. Слава

Хорунжий Птичка, в парадной черкеске, папахе, штанах с лампасами,  отражался во всех зеркалах.

Папаху казаку в помещении можно не снимать, поскольку она часть костюма, в смысле, уставной экипировки, как и шашка в ножнах, кинжал у пояса, кастет в правом кармане. На груди висели медали. Нашли, наконец, своего героя. Одна «За трезвость», другая «За моральную стойкость», третья «За неподкупность». Не хватало заслуженного подвигом ордена. На входе Птичке намекнули: раз пригласили, без подарка не уйдешь. Он чувствовал: сегодня  вручат и, возможно, «Святого Добрыню Змееборца»

Зеркалами сверкал вестибюль то ли театра, то ли еще какого дворца. Птичка видел подобные в телевизоре, но реально бывать не доводилось. Возможно, это была художественная галерея, поскольку кое-где висели картины и стояли статуи. Картины изображали храмы, Волгу и горы Жигули. Они были красочными и такими четкими, что Птичка, было, принял живопись за фотографии. Рамы выглядели роскошно: завитки, позолота, стразы. Статуи запечатлевали героев-богатырей Святого Илью и Святого Добрыню. Искусно вырезанные из дерева, в аршин ростом, они стояли возле мраморного князя Владимира, который сидел на скромном, похожем на обычный стул, троне. Святой Добрыня  – ошую, Илья, с небольшой трещиной вдоль деревянной кольчуги, – одесную. Правитель был вытесан в натуральную величину, но почему-то в простыне, застегнутой на правом плече пряжкой в виде козлиной головы.

Народу вокруг не было, кроме крашеной бабы лет пятидесяти, вызывающе втиснутой в узкую юбку выше крепких коленок. Кофточка у нее тоже все подчеркивала: и увесистую грудь, и складки белого тела. Одним словом, работница вестибюля напомнила Птичке бывшую жену Нюру. Бейджик, лежавший на ее левой груди, подтвердил:  Анна Григорьевна Птичка, клининг-менеджер.

По документам, Птички были пока расписаны. Но Нюра его типа не узнала, усмехнулась и показала, дернув напудренным подбородком, в сторону дверцы с перевернутым равносторонним треугольником, послала, и хорунжий Птичка почему-то пошел.

За дверцей оказался туалет, такой же помпезный, как вестибюль.

В деревне у атамана Байбакова был писсуар, правда, не подключенный к водопроводу, из ведра смывали. Он установил его на втором этаже, чтобы лишний раз не топтать ноги, бегая на двор. В дворцовом туалете таких было шесть штук. Писсуары возвышались на мраморных постаментах в шахматном порядке. Подключений в виде труб и шлангов видно не было. Как сливать за собой воду,  совершенно непонятно.

Двери в кабинки были нарисованы на холстах, однако вполне функциональны: и открывались, и закрывались. 

Каждый отсек был обустроен по-своему. В одном на бетонном приступке зияло классическое сортирное очко. Стенки белены известкой. Хлоркой несло так, что ело глаза. В другом был установлен металлический гальюн. Обитые жестью стены исписаны непристойностями. Однако в кабинке было чисто, и довольно аппетитно пахло копченой рыбой. При нажатии педали слива раздавалась барабанная дробь.

Птичка понял: специально наворочали, для фасона. До того, как совершил подвиг, он тоже по факту был ряженым казаком. Все было поддельным: тупая шашка из сувенирного отдела, охотничий нож, громко называемый кинжалом, кастет и тот хорунжий вырезал из задубевшей автопокрышки.

Третья картина, изображавшая дверь вокзального нужника, открывала искусно засранный унитаз. Говно переливалось оттенками, но сразу видно: пластмассовое.

- Оно и правда, - плюнул Птичка. – Такой халтуре самое место в сортире.  

В четвертой кабинке с дверцею в вензелях альтернативно сверкал позолоченный ватерклозет. Толчок как толчок. Хорунжий Птичка, воспитанник брата Буридана, был равнодушен к излишествам.

Для своей нужды он выбрал неформатную кабинку за простой фанерной дверью. Это был чуланчик для швабр. 

Пол туалета был выложен зеркальной плиткой. Этого вполне достаточно.

Обозревая дворец, себя, судя по отражению в зеркале, еще очень молодца, хорунжий Птичка заключил: неудачи отступили, настала полоса побед, когда все минусы оборачиваются плюсами.

Пришло в голову проверить. Он подумал: чем черт не шутит, а вдруг они выросли, в смысле, вернулись.

В чуланчике имелся крючок, на который хорунжий Птичка повесил портупею. Он рассупонивался, с напряженным вниманием разглядывая швабры с насадками всех цветов радуги. Рядом весело поблескивала пирамида из пластмассовых ведер. На полочке выстроились моющие средства. Здесь было на что посмотреть. В ярком свете перламутровые субстанции переливались, что драконова чешуя.

Но он заставил себя прекратить малодушное разглядывание.

Пора посмотреть в зеркальный пол. Это был тот случай, когда мужеством является не поднять, а наоборот, опустить голову. Взглянуть на правду.

Птичка взглянул и сразу зажмурился. Не поверил глазам: тестикулы росли там, где положено природой.

Уеп!

Он бы подпрыгнул, но мешали спущенные на голенища штаны.

- Чему, дурак, обрадовался? – сказал бы скептик брат Буридан. Но Буридана, задолбавшего Птичку проповедями о цене подвига, слава богу, рядом не было.

А яйца снова были при Птичке.

Не надевая амуниции, хорунжий достал из нагрудного кармана портсигар с гербом здешней губернии – горным козлом. В портсигаре хранилась закрутка запрещенной анаши и, на всякий случай, протокол об изъятии улики у гражданина Байбакова, бывшего атамана Подгорской казачьей дружины.

Птичка запалил косяк. Иногда можно. Зато хорунжий Птичка не пьет алкоголь. Не развратничает. Надо же ему как-то расслабляться. В исключительных случаях. А сейчас снова такой.

Он еще не трогал, лишь разглядывал отражение. Любовался и пыхал, и жизнь улыбалась его жесткими губами, поблескивала золотой фиксой на правом клыке.

Дверь он, разумеется, припер одной из швабр. Выбрал самую позитивную – цвета морской волны, жаль, настоящее море Птичка видел только в телевизоре. Может быть, он съездит в гости к кубанцам, обменяется опытом, у них есть реальное соленое море, не то, что здешнее – искусственное с цветущей пресной водой.

Он расслабился, прислонился к фанерной стенке, посмотрел в потолок с голубоватой, как небо на рассвете, неоновой подсветкой

- Так, а чё ганжубасом тянет? – прозвучал Нюркин голос. Директор над уборщицами возникла на рабочем месте и уже торкалась в дверь кабинки.

Кайф, конечно, обломала, но хорунжий Птичка не особенно испугался ее угроз сбегать за охраной. С охраной он договорился б, сам атаманом был.  А древко швабры, подпирающей дверную ручку, было сделано из крепкой стали.

- Ну ладно, - прошипела из-за дверцы она и стихла, похоже, бесшумно удалилась в форменных теннисках на резиновой подошве.

Хорунжий Птичка заначил пяточку обратно в портсигар, и рывком натянул исподнее вместе с галифе.

По внутренней стороне правого бедра что-то скользнуло и застряло в штанине под голенищем сапога. По тактильным ощущениям оно напоминало мячик из пеноплена. Разуваться- проверять, у Птички не было времени, он споро освободил чуланчик, помыл руки под латунным краном над стальной поилкой и покинул туалет.

Он, видимо, вышел не в ту дверь и вдруг оказался под прожекторами за спинами казаков и баб в фартуках поверх похожих на скатерти юбок. Мужики переминались с ноги на ногу, женщины покачивали корпусом. Заиграла музыка, и Птичка понял, что находится в составе народного хора. Он почти не удивился, увидев в первом ряду мясистую спину в яркой шали. Менеджер по клинингу и здесь солировала.

Пела тварь неприличные куплеты про дележ хрена между матерью и дочерью. В другой жизни Птичке та песня одно время нравилась.

- Я тобе яго не дам. Он тобе не по зубам,- пела мать, учила дочурку, которую, жеманясь, изображал рыжий парень в картузе.

У охальниц одно на уме. Анна Григорьевна к пенсионным годам могла б поуспокоиться. Нет же, навертела под юбкой прошвы.

На куплете про суд хоровая толпа расступилась, и Птичке открылась душная темнота зала, перед которым он изображал справедливого судью. Казаки и бабы с вопрошанием уставились на него, по факту героя. Слова Птичка, разумеется, знал и не подвел, выпев соломонову концовку:

- Присудили на суде: хрен – одной, другой –  муде. 

В зале одобрительно засвистели и оглушительно зааплодировали. Птичка отдал публике честь. Тут бабы из хора стыдливо прыснули в кончики косынок, певчие мужского пола притопнули, а Нюрка с девкой-казаком принялись тискать и щекотать хорунжего, шутливо тянуть  в разные стороны, типа он - вожделенный хрен. Баба оказалась сильнее. За полу черкески Птичку уволокли в левую кулису.

- Айда, красавчик, нам стол накрыли, - отдышавшись, предложила Птичке эта подколодная змея. – Выпьем, в баньке попаримся, как начальство разъедется, в бассейне поплаваем.

Может, она его и в самом деле не узнала? Все двадцать лет, что они состояли в браке, хорунжий Птичка носил бороду. Так рекомендовалось в уставе казачьей дружины. А на вручение ордена Святого Добрыни Змееборца Птичка явился гладко выбритым. Два мужика из хора оказались с накладными бородами. За кулисами они спешно стали переодеваться в костюмы перуанских индейцев. Нюрка, видимо, приняла Птичку за артиста, которым в последний момент укрепили мужскую секцию ансамбля. Мелко плавала. Птичка за орденом пришел, сам теперь начальство, праздновать намерен совсем в другой обстановке.

Раз так, он тоже не узнал законную жену, холодно сказав:

- Не пью, - и спросил, где выход в партер.

- Ну, смотри, красавчик, - не слишком расстроилась Нюра. – Муде-то все равно мое, - и с этой недостойной порядочной женщины шуткой убежала, подняв ветер своими пышными юбками.

- Что же там, в голенище? - думал Птичка, спускаясь по лесенке в партер. Он думал об этом, когда искал свободное место, которое нашлось в тринадцатом ряду на приставном пуфе. Мысли о пушистой хрени, что перекатывалась в сапоге, не оставляли его, и когда на сцену вышел сам губернатор.

Ведущий в расшитой рубахе, голосом похожий на брата Буридана, принялся выкликивать персон для награждения. Каждый получал грамоту и Стальную Козу в виде статуэтки размером с локоть. На гордо вскинутой голове символа красовались ветвистые рога. Так что это вполне мог быть и Стальной Олень. Вместо половых признаков у статуэтки было гладко. Всякий награжденный сердечно благодарил, обещал и впредь почитать традиции, еще лучше служить добру. Процедура тянулась, так как героев оказалось половина зала, а вызывали по алфавиту.

Думы о шарике отравляли праздник, и Птичка решил предпринять радикальный шаг: быстренько скинуть сапог, нащупать докуку под штаниной, выдавить к щиколотке, а там пальцами - раз и цапнуть. Тремя ловкими движениями он мог избавиться от шарика, и в полной мере насладиться славой. Вручение «Добрыни Змееборца», возможно, приберегали на финал.

Левым носком он поддел правый сапог за пятку и скинул. В этот момент его толкнул очередной награжденный, пробиравшийся со сцены обратно в свое кресло, и сапог улетел под передний ряд.

Эк, чертова неловкость!

Но теперь обратного ходу не было. Птичка вынул упругий пеноплен, сдавил в кулаке и быстро спрятал руку под полу черкески. Распуская пальцы, он осторожно разглядывал: два мячика, соединенные латексной перемычкой.  Именно это и перекатывалось в голенище.

Он сунул руку под седалище и пощупал сзади, потом спереди, расстегнул гульфик и проверил. Инспектировать было нечего, а на его правом колене лежала довольно натурально выполненная имитация тестикул.

Хорунжий Птичка, между прочим, Виктор Викторович, пусть на краткое время, но избранный в атаманы свободным справедливым голосованием,  поднялся, распрямился во весь рост -  аршин и еще половинка, сколько есть, все его. Так и встал - в одном левом сапоге, с расстегнутой ширинкой и резиновой имитацией в дрожащих от возмущения ладонях. Яйца выглядели достовернее настоящих, как все в этом дворце, включая расфуфыренную Нюру, которая изображая смотрительницу, стояла поодаль и показывала на Птичку пальцем.

Он бы проверил ее на вшивость: полоснул по горлу. Кинжал, что висел на поясе, хоть и был по факту простым ножом,  хорошо заточен. Но куда деть фальшивое муде, которое в его ладонях расправилось, распушилось, как летучий хрен из частушки.

И тут, как назло, выкликнули за наградой. Взяв со специальной тележки очередного Стального Козла и почетную грамоту, контрафактный, как и все вокруг, брат Буридан воззвал:

- Атаман Подгорской казачьей дружины Птичка.

Он замер. А что ему еще оставалось делать? 

Ведущий, игриво хохотнув, повторил:

- Где ты, лихой казачий орел, отзовись, молодец, - форсировал он народное гудение.

Прижав пенопленовые яйца подбородком, Птичка быстро оправился: застегнул галифе, одернул черкеску. Потом взял скандальный артефакт в правую руку, размахнулся.

- Членовредитель! Акционист, ети его мать! - завопил  кто-то. – Кощунник. Держи его!

Навалилось человек десять. Скрутили, обыскали. Изъяли кастет и нож.   Заломили руки за спину и потащили к выходу. Муде, ускакавшее в проход между рядами, никого уже не интересовало, как и потерянный сапог.

Хорунжий Птичка не отпирался, признал все обвинения – в кощунстве, в покушении на представителя власти, и вовсе не из покорности, а потому, что, пораскинув мозгами, решил уйти из этого мира, каким явился – молодцом и героем.

Следователь, чуть не прыгая от радости, поместил Птичку в отдельную камеру с холодильником и телевизором. Он обещал, что в новостях Птичка наверняка услышит про свои подвиги. С внешней стороны окна какие-то каркающие птицы, вороны, что ли, свили гнездо. Они с любопытством заглядывали сквозь решетку, Птичка швырялся в них предметами, и вороны с гиканьем подрывались в небеса. Дразнили его своей волей. Ему зачем-то вернули кинжал, наверное, хотели спровоцировать на побег, а может, намекали, чтобы он закололся для драматичного финала, типа совесть казака замучила. По делу Птичка проходил как экстремист-одиночка, а это было не слишком перспективно. Следователь просил подельников. Хорунжий хотел, было, назвать атамана Байбакова, но потом решил, что тот не достоин соучаствовать в подвиге.

Однако руководство нашло, что акционизм, а тем более экстремизм, в данный момент не ко времени. Оно приказало записать казаку состояние аффекта, выдать заслуженного Стального Козла и поместить на лечение в закрытый госпиталь для инвалидов.