В нашем замерзающем городе, в нашей потерявшейся где-то в последних числах августа любви, в нашем отчаянном стремлении наперекор холодным ветрам не прятать в тёплые рейтузы бёдра и в пелеринку душу – нет места минимализму и буржуазной порядочности. Так же как и нет места разудалому самарскому гламуру, остающемуся на уровне эпохи «малиновых пиджаков», что подтверждает местный глянец и его странички о светских персонажах Самары, об успешных и знаменитых торговцах ручками и нефтью.

Спасти нас, невинный «средний класс» и маргинальное студенчество, может только гранжевый шик городских сумасшедших, «галльская презрительно оттопыренная нижняя губа» в отношении всех догм, диктатов, бонтонов нашей априори суровой к инаковости Родины. Говоря просто: одеваемся, во что хотим, дёшево, наперекор буржуазности, возрасту и полу.

В энном году у меня была незабываемая поездка в Сидней. Добросовестно изучая английский язык в языковой школе, я никак не могла вырваться на пляж. И когда, наконец, я обрушилась в тягучие и сильные океанские волны, и когда, наконец, я зарылась в горячий песок, моя губа не выдержала впечатлений и солнца и раздулась в гигантском герпесе. Тогда моя мама в феерическом шляпном магазине купила мне маленькую бархатную шляпку-«таблетку» с «рогом» из атласных бутоньерок и с маленькой вуалеткой, прикрывающей верхнюю губу.

Дома, на одном из каналов местного телевидения, я решила выступать о моде в этой божественной шляпке-путешественнице. Но мальчик-редактор закапризничал: «Ох, только не надо нам городских сумасшедших!» Я с мальчиками не спорю. Шляпу спрятала. Но в кульминационный момент своего выступления водрузила её на себя, да ещё стала выдёргивать из под юбки с кринолином советские сатиновые бюстгальтеры, ободранную дореволюционную шляпу из обезьяны, митенки из той же эпохи и кусок муара, подаренный мне любимой коллегой, археологом, от платья её мамы из купеческого сословия…Образ лысой барышни в чёрном платье и шляпе как с картины Бакста «Ужин» был (хоть это и нескромно) безупречен. О мальчике я больше не слышала.

…В нашем городе не страшно теперь уже быть хипстером, панком, растаманом, готом. В этом нет никакой смелости. В этом нет китча. Просто удобная спецодежда и текст поведения. Изыски – это образ городского сумасшедшего! В принципе, в самарской истории моды самые крутые фишки – это «фураги» и Пиня Го(й)фман. Это просто бренды! Прежде чем я узнала кто такой Пиня, я выросла на выражении, использовавшимся мамой для обозначения высшей степени загруженности: «Я как Пиня!». Я росла в пэтэушно-рабочих районах, а мама выросла в «центре». Пиня для неё был частью старожильской Самары. А для меня – привычным неопознанным фразеологизмом. По мере того, как я знакомилась с жизнью еврейской общины нашего города, я всё больше узнавала о Пине, и, надо сказать, Пиня не был в период своей известности красавцем. Но харизма культурного героя заставляет трактовать Пиню как феномен городского пространства, как идентификационный знак, как фетиш для модников. В эпоху постмодерна модный знак должен быть сложным, требовать дешифровки, интерпретации, его нужно интеллектуально смаковать. В имиджелогии нам говорят: у вас есть только 3 минуты, чтобы создать впечатление! Но даже в этих вырванных из пасти времени трёх минутах есть место для послевкусия, «всё, что останется после меня». Образ «городского сумасшедшего» должен быть обязательно ироничен. Носитель, отважный создатель и медиатор его, должен обладать самоиронией. Иначе мы заплачем вместе с Апухтиным «Ах, васильки-васильки!» (прочитайте, кто не читал его великолепное стихотворение «Сумасшедший», часть из которого стала нежным городским романсом, совершенно не связанным с безумием).

В моём сознании произошла полная контаминация образа Эвелины Хромченко из «Модного приговора» и учительницы начальных классов моего сына. Поэтому когда Хромченко возвещает сквозь очки о том, что женщина после сорока должна одеваться, сообразуясь со своим возрастом, я тянусь к дневнику и ручке, чтобы записать всё это в качестве домашнего задания. И когда надеваю короткую юбку с оборочками, краснею и жду двойки за поведение. А когда натягиваю кружевные гольфы, то поглядываю на телефонную трубку: вдруг маму уже вызвала в школу Эвелина Хромченко, а, может, и сам директор, ведущий «Модного приговора»… И после телевизионных нравственных проповедей о хорошем вкусе, несмотря на кучу лайков в фейсбуке, [Признан(а/о) экстремистской на территории РФ и запрещен(а/о)] я всё равно буду уверена, что я – смешна, пародийна, нелепа: «городская сумасшедшая»!

Моя взрослая дочь Лиза видит новый модный город, который я не замечаю порой, так как траектории наших маршрутов не всегда пересекаются. Недавно она описала чудесное модное семейство, отдыхавшее в «Варенье». Я понимала из её рассказа: да, это не «обивочный шик» самарской буржуазии, не маргинальный гламур и не чванливая респектабельность нуворишей. Но даже сквозь ткань её рассказа, я ощущала стиль новых грюндеров, закрытой касты, образовавшей «город в городе», «государство в государстве». И они мне неинтересны.

Я люблю рассматривать простую самарскую улицу и ловить её тайные знаки альтерации. Сегодня утром, по грязной, тоскливой Солнечной ехала в «пробке». И вдруг увидела продвигающийся впереди силуэт женщины – «песочные часы», в облегающем песочном пальто и в песочной шляпе с огромными полями. Если меня спросить, что я категорически не люблю: это шляпы с широкими полями в сочетании с нашим городом. Ничего более нелепого, чем мужчины-ковбои и женщины-мадамы мне трудно представить! Но за этой «песочной» женщиной хотелось бежать, протаранив «пробку». Потому что она шла сквозь толпу, над толпой, создавала блик, свет, цвет, настроение, атмосферу.

Вот и всё на сегодня. Love. Зоя.

* Пиня (Пинхус) Го(й)фман – знаменитый самарский юродивый, чье имя стало нарицательным и вошло в местные идиомы.