Выход первой на русском языке книги итальянского социолога и философа, живущего и работающего с конца 70-х годов во Франции, Маурицио Лаццарато «Марсель Дюшан и отказ трудиться» ставит перед читателем вопрос о критическом потенциале современных художественных практик. Однако несомненная актуальность предлагаемой повестки несколько затемняется ее клишированной формулировкой и популярным контекстом. Дело в том, что значительная часть текстов о современном искусстве связана с его политическими функциями, что превращает эту тему в назойливый и неизбежный мотив, а выбранная для анализа Лаццарато фигура – Дюшан – уже давно обрела статус канонической и более чем востребованной рынком (в том числе интеллектуальной литературы, о чем свидетельствует значительное число изданий за последние годы).

Перед франко-итальянским исследователем встает двойная задача: не превратить свой критический жест в апологетический дискурс и ускользнуть от моды на дюшановедение, особенно востребованной в русскоязычной среде. И первое впечатление позволяет с оптимизмом отнестись к предложенной стратегии решения данных задач, так как Лаццарато предлагает довольно радикальную формулировку проблемы: критика и сопротивление текущему положению вещей в мире искусства через отказ от деятельности и вовлечения, которые он и связывает с опытом Дюшана.

Утверждая, что опыт Дюшана, в первую очередь открытие им реди-мейдов, «позволяет осмыслить и претворить в жизнь «отказ работать» исходя из этико-политического принципа, не признающего труд», Лаццарато недвусмысленно связывает свой анализ с традицией пассивного сопротивления, восходящего к опыту «всеобщей стачки» Жоржа Сореля, мыслителя, утвердившего революционную силу отказа от труда.

Французский анархо-синдикалист за несколько лет до изобретения Дюшана в работе «Размышление о насилии» убедительно показал, что для общественной системы, нацеленной на непрекращающееся производство товаров и услуг, именно отказ от деятельности, пассивное неучастие может оказаться по-настоящему сокрушающим ударом по самой логике капиталистической системы. То есть речь здесь идет не только о непосредственном политическом действии, но об активности, влекущей за собой изменение самого понимания человеческой природы, которую Лаццарато связывает с дюшановским «правом на лень».

«Лень не означает простого «не-действования» или «минимального действования». Это позиция, занятая по отношению к условиям существования при капитализме. Прежде всего она выражает субъективный отказ от труда (наемного) и всего сопутствующего ему социального поведения, предписанного капиталистическим обществом».

В этой перспективе опыт Дюшана оказывается притягательной утопией, в рамках которой изменение и отвержение общественной системы, построенной на эксплуатации, осуществляется не за счет активного вмешательства, но путем ухода в сторону, практикой бездеятельности.

Лаццарато претендует на оригинальность прочтения данного сюжета, так как с первых же страниц пытается дистанцироваться от работ другого итальянского философа, связывающего критический потенциал искусства с бездействием: «Праздность вследствие отказа работать вовсе не равнозначна «безделью», каким его понимает Джорджо Агамбен. Он имеет в виду «природу человеческую», тогда как отказ трудиться подразумевает борьбу (политическую) против капиталистических устремлений утвердить свои место и роль».

Не совсем понятна эта игра слов, противопоставляющая «праздность» и «безделье», однако очевидно, что Лаццарато довольно сложно провести содержательную границу между своим проектом и трудами Агамбена: для обоих речь идет о сопротивлении рыночной логике капиталистической субъективации путем открытия иных горизонтов понимания самого человека. «Праздная активность открывает совершенно новую антропологию и совершенно иную этику», а «отказ от «художественного» труда означает отказ от производства для рынка, для коллекционеров, для удовлетворения эстетических требований все приумножающейся публике зрителей».

Однако общность подобных установок и задач действительно различается на уровне методов реализации критических проектов Лаццарато и Агамбена. Если у последнего программа «политики бездеятельности» вписана в обширный онтологический проект, получивший подробное развитие в целом ряде крупных работ, то маленькая брошюра о Дюшане Лаццарато воплощает в себе всю проблематичность художественной критики в формате небольшого эссе. А именно: текст книги Лаццарато представляется прекрасным образцом того, почему критический дискурс современной теории находится в глубоком кризисе.

Пытаясь вырвать опыт реди-мейдов Дюшана из его включения в логику рынка современного искусства, Лаццарато не только оказывается в опасной зоне, работая с «ходовым товаром», но куда большую сложность для него вызывает язык, на котором он осуществляет свой анализ. Как показали в работе «Новый дух капитализма» Л. Болтански и Э. Кьяпелло, современный капитализм питается ресурсом критических импульсов, в частности, прекрасно инкорпорируя мотивы свободы и плюрализма, превращая их в еще один товар.

Требования эмансипации, множественности и деиерархии отношений по модели сетей, звучавшие в 60–70-е, в 90-е стали частью глобальной системы производства эффекта свободы. Еще в 1979 году М. Фуко в курсе лекций «Рождение биополитики» убедительно показал, что (нео)либерализм строится на основании производства «свободы как товара», потребление которого предполагает создание определенного типа человека. То есть такого субъекта, который бы эту свободу желал и был готов потреблять.

Сфера современной теории с течением времени и превратилась в одно из ответвлений этой сферы рынка, где предложены «новые опыты свободы», став пространством языка, где постоянно только и говорят, что об эмансипации, однако эта артикуляция не производит ничего, кроме «свободы как товара», призванного удовлетворить потребности современного человека. Таким образом, кризис критической теории общества неразрывно связан с ловушками языка, на котором такая теория строится. И данная работа Лаццарато в концентрированном виде предлагает опыт (не)мысли современной теории, характерной для значительной части текущей русскоязычной художественной критики.

«Возможное становление и событие прокладывают путь к «областям вне времени и пространства», в которых живут иные скорости (скорости бесконечные, как сказал бы Гваттари)». «Речь о тонком позиционировании, когда отказ не действует ни вне, ни внутри художественных институций, но у самих пределов, на обочине». «Приемы Дюшана складываются в процедуры, позволяющие освободиться от всех признанных ценностей ради «переоценки всех ценностей». «Реди-мейд – результат намеренного выбора, открывающего путь в то измерение, где выбора больше нет, но где происходит нечто, проявляется нечто. Реди-мейд – это встреча, свидание, след события». «Чтобы достичь этой точки, до формирования субъекта, чтобы добраться до протоличностных сил, до их интенсивности, необходимо создать «пустоту», полную анестезию». «Художник-медиум, подключаясь сам и подключая нас к силам, которые выше нас, производит не предмет, но серию отношений, сил, эмоций, составляющих столько же векторов субъективаций».

Для любого читателя, хоть сколько-нибудь знакомого с текущей повесткой современного искусства, приведенная риторика хорошо знакома. Этот набор почти произвольных цитат из текста Лаццарато довольно полно погружает в насыщенность пустословием такого рода теории, а фигура «художника-медиума» оказывается своего рода новым пророком, несущим благую весть из мира современного искусства.

Проблема в том, что подобная риторика все меньше работает на прояснение акта, жеста, мысли и все больше превращается в магическую мантру, которую произносят с целью распознать «своих» – тех, кто понимает и заведомо соглашается. «Потоки», «интенсивности», «подключения к сетям», «множественные субъективности» и т. п. оказываются алиби для не-мысли, идеальной формой «праздности» для критической рефлексии. Однако нет совершенно никакой необходимости во всех этих ласкающих слух словах и сентенциях, чтобы еще раз повторить давно известную, например, со времен Беньямина максиму: «эстетизация неизбежно влечет за собой рынок сбыта». Подобного рода «эстетизации» подвергается именно язык современной теории, в рамках которой настоящий текст Лаццарато лишь показательный, но типичный пример. Оказываясь внутри дискурса, построенного на языке эмансипации как товара, разворачиваясь в рамках традиции гедонистического потребления всего нового («речь о таком настоящем, которое, объединяя в себе прошлое, нынешнее, будущее, является очагом для выплавки нового»), максима свободы современного искусства «Дюшан нам разрешил» требует уточнения формулировки: «Дюшан нам разрешил не мыслить и спокойно потреблять».

Здесь следует уточнить, что рассматриваемое эссе Лаццарато – скорее казус его научной биографии, так как значительная часть более крупных и специальных работ исследователя хотя и не лишена полностью вышеуказанных «недостатков», но, по меньшей мере, научно фундирована. Так, его книга «Создание человека-долга» предлагает скрупулезный анализ этики долговых отношений, в котором экономические данные (статистика кредитов в жизни современного человека) и вопросы антропологии, восходящие к трудам Ницше, органично сочетаются, предлагая читателю не «ритуальную мантру» от «художника-медиума», «куратора» или «критика», но именно научный анализ в буквальном смысле слова.

Для биографии Лаццарато его книга о Дюшане – скорее неудачный опыт популяризации своего исследовательского проекта. Однако для русскоязычного читателя, поклонника современного искусства и Марселя Дюшана, такая книга оказывается не чем иным, как интеллектуальной ловушкой. Ведь для тех ее читателей, кому достаточно «потоков» и «подсоединений к сетям», этой книжицы будет достаточно, чтобы составить себе окончательное представление о том, как функционирует текущая художественная критика. Удобно, комфортно, конформно, а главное – без действительных требований изменения практик потребления искусства.

Среди прочего в этой работе Лаццарато обращает внимание на то, что отказ от труда Дюшана «вовсе не похож на дадаистскую оппозицию». Как представляется, это ложный методологический заход, так как здесь за скобки выносится куда более радикальный опыт деструкции института искусства у ранних дадаистов, что не позволяет художественным практикам сохранять свою уместность. Однако если в истории современного искусства все еще сохраняются очаги непримиримости (и они в очень малой степени связаны с дюшановским «открытием»), то для современной художественной критики и теории очищение языка ради точности мысли – насущная задача. Разумеется, если такого рода теория пожелает вырваться из «потока».

                                                                                                                                            Олег Горяинов

                                                          Опубликовано в «Свежей газете. Культуре», № 18 (126), 2017