Для Айхенвальда было характерно понимание писателя как «беззаконной кометы», стихийно перемещающейся в бескрайнем литературном космосе. Отсюда абсолютизация интуитивного впечатления от текста. Возможные доводы и доказательства остаются за кадром - пусть читатель сам найдет недостающие аргументы, соглашаясь или не соглашаясь с критиком. В таком творческом поведении пишущего есть желание возбудить читателя, как следует раздразнить, вызвать на спор.

Юлий Исаевич Айхенвальд (1872-1928), философ и литературный критик, автор знаменитых «Силуэтов русских писателей», был чрезвычайно популярной личностью в начале ХХ века. И как многие отечественные мыслители, к сожалению, стал изгнанником - обрел судьбу пассажира печально известного «философского парохода» 1922 года. Нет пророка в своем отечестве…

Говоря о критике Айхенвальде, необходимо сказать о специфике современной ему эпохи. Это было переходное время. Многое менялось: политическая жизнь, экономические реалии, знаковая система культуры. Кардинально менялся язык искусства. На смену аналитике реализма с его тягой к установлению и подробному истолкованию социальных детерминант пришли новые тенденции и формы: отображение сферы подсознательного, интуитивные прозрения, импрессионистичность стиля. Возник интерес к апологии случайного, утверждалась ценность мига в его оппозиции к вечности. Возник спрос на символику, уводящую в надысторическое, в звездные выси иномирного.

Соответственно, менялся и язык литературной критики. Нельзя было описывать новые художественные явления, используя старые аналитические инструменты. История отечественной критики - это история постоянного обновления ракурсов рассмотрения тех или иных художественных текстов. Смена ракурсов требовала и создания новых жанров критических выступлений. Собственно, так было всегда. Еще Белинский узаконил жанр годового обозрения (у критика подобное обозрение в заголовке имело непременное «Взгляд на литературу такого-то года»). Чернышевский соединял критику с социальной философией и публицистикой. Писарев использовал богатые ресурсы литературной полемики с высокой температурой эмоциональности.

Но вот наступил ХХ век, и на литературно-критическом небосводе появились совсем новые имена. И.Анненский, М. Волошин, К. Чуковский, М. Гершензон. Имя Ю. Айхенвальда занимало достойное место в этом ряду.

Он использовал своеобразный прием стоп-кадра. Принципиально отказывался от позитивизма с его аналитическими практиками. Для Айхенвальда было характерно понимание писателя как «беззаконной кометы», стихийно перемещающейся в бескрайнем литературном космосе. Отсюда абсолютизация интуитивного впечатления от текста. Критик-импрессионист делится своими субъективными впечатлениями без предъявления последовательной системы аргументации. Возможные доводы и доказательства остаются за кадром. Это в известной мере провокационный вызов - пусть читатель сам найдет недостающие аргументы, соглашаясь или не соглашаясь с критиком. В таком творческом поведении пишущего есть желание возбудить читателя, как следует раздразнить, вызвать на спор.

Перед глазами литературного критика всегда весьма разнообразные объекты рефлексии. Критик может бросить свой ретроспективный взгляд на предшествующую литературу, уже оцененную и введенную в определенный историко-литературный ряд. В этом случае он ищет в старых, до боли знакомых строчках прорастающие и распускающиеся почки новой актуальности. Сложнее обстоит дело с теми текстами, которые еще не подверглись валоризации, не взвешены на ценностных весах современной эстетики. Критик рассматривает такие тексты в упор, не располагая той необходимой временной дистанцией, которая позволяет увидеть «большое на расстоянии». Поэтому вполне естественно в оценке современных литературных явлений будут превалировать не холодные аналитические рассуждения, а живые, непосредственные впечатления. Положение осложняется еще и тем, что вводимые в культурный обиход новые художественные формы требуют и какой-то принципиально новой оптики их рассмотрения. И такую «оптику» нужно создавать «здесь и сейчас», без оглядки на сложившиеся аналитические практики, на опыт культуры.

На состояние отечественной литературной критики влияло и движение европейской философской мысли. В начале 1900-х годов петербургский издатель М. Семенов выпустил пятитомник трудов философа - интуитивиста Анри Бергсона, что, несомненно, было знаковым событием. Кстати, в это же время Валерий Брюсов в программной статье «Ключи тайн» пишет об особой роли «сверхчувственной интуиции», позволяющей не познать с помощью жесткой логики наличные тайны мира, а лишь «догадаться» о сути этих тайн. И литературные критики начинают делиться с читателями своими интуитивными озарениями и субъективными впечатлениями от прочитанных текстов.

Поэтому особого внимания заслуживают статьи Айхенвальда о писателях рубежа XIX - XX вв. В этих критических опытах доминирует внимание, прежде всего, к плану выражения, к тому настроению, которым писатель заражает читателя. Художественный текст понимается как сгусток воплощенных настроений. Так, подбирая «ключи» к секретам чеховского художественного мира, критик пишет:

Для скорби Чехова характерно то, что сперва она звучала у него лишь робкою нотой задумчивой грусти, и к ее преобладанию он пришел от яркого комизма, который, впрочем, никогда не покидал его и впоследствии.

Специфика чеховской манеры в том, что писатель, по мысли Айхенвальда, «не искажая реальности, однако, освещает ее больше изнутри, касается ее интимно, берет от жизненных фактов только их лирическую квинтэссенцию. Мир остается миром, подлинный вид его не изменяется, - лишь накинута на него дымка впечатлений».

Общеизвестно, как Чехов страдал от пошлости российского будничного повседневья и ее бесчисленных оттенков. Однако критик делает очень важное уточнение:

Чеховские лишние люди изнемогают под гнетом повторения, и в этом заключается их нравственная слабость. Ибо повторение еще не пошлость. Они не умеют взрастить своего внутреннего сада и сиротливыми тенями идут по миру.

В современной Айхенвальду литературе - и в творчестве Чехова (если взять его героев, пребывающих в состоянии «неделания»), и в творчестве, скажем, старших символистов - критик отмечает отражение болезненной усталости, вдруг посетившей и совершенно обессилившей человека. Окидывая взглядом стихотворения Ф. Сологуба, он фиксирует на этом свое внимание:

Если какая-нибудь первобытная, ранняя эмоция, утренняя заря духа, все-таки проникнет в его стихотворения, то лишь после того, как она пройдет через горнило сложности, рефлексии, моральной усталости.

При всех акцентах на интуитивные впечатления Айхенвальд достаточно точен в своих нелицеприятных оценках творческого потенциала того или иного современного ему писателя. Чего стоят начальные строки его статьи о Валерии Брюсове:

Брюсов - далеко не тот раб лукавый, который зарыл в землю талант своего господина: напротив, от господина, от Господа, он никакого таланта не получил и сам вырыл его себе из земли упорным заступом своей работы. Музагет его поэзии - вол; на него променял он крылатого Пегаса и ему сам же правильно уподобляет свою тяжелую мечту.

Критика удручает головное начало в поэзии мэтра символизма, исчисленность, сделанность его стихов. Автор статьи категоричен в своих суждениях о брюсовском творчестве:

«редка в его книгах внутренняя и вдохновенная мелодия», «раб рифмы», «трудолюбивый кустарь поэзии», «поэт менее всего музыкальный», «он не свободный художник», «он делает свои стихотворения», «мыслитель чужих мыслей»...

Айхенвальд пишет и о губительности избыточной книжности:

Он – писатель читающий. Слишком явный обладатель и обитатель книг, поэт-библиотекарь, он ими глушит последний огонек непосредственности.

С таким мнением можно соглашаться и не соглашаться, но оно заставляет задуматься.

Весьма спорной представляется статья о Леониде Андрееве - чрезвычайно популярном и модном писателе начала ХХ века. Критик щедро разбрасывает по тексту статьи едкие фразы о «неубедительности» писателя, о том, что он «виртуоз околесицы, мастер неправдоподобия, он только сочиняет, только вымышляет», что «у него нет такой власти над нами, читателями, чтобы мы не смели ему возражать», что «в его исходах нет неизбежности, его мотивация шатка».

На все это можно возразить, что, возможно, тут критик исходит из привычных реалистических оснований, а у Андреева уже другой тип художественного сознания: у него экспрессионистская поэтика с нарочитой гипертрофией красок, звуков, максимальным выражением эмоций - страшным, как жуткий «стоп-кадр». Такое требовало применения какого-то иного измерительного инструмента оценки.

В этом своем недоумении при попытке определить свойство манеры Л. Андреева критик откровенно признаётся:

Он не реалист и не фантаст; он не видит ни того, что есть, ни того, что может быть; у него преобладают мысли, тезисы, рассудок - в соединении с холодной аллегоричностью;

Именно поэтому он стоит вне правды, и дорога придуманности и риторизма, по которой он шел, может скоро довести его произведения до того, что они станут только воспоминанием, превратятся в историко-литературный факт.

И в этом тоже немало верных наблюдений.

Во фрагментарных набросках к статье о Борисе Зайцеве критик весьма точно подмечает импрессионистичность стиля как доминанту его писательской манеры:

Зайцев переживает проникновение человека единой жизнью, великим Всем. И оттого пусть рассказы его покажутся однообразными по своей манере, трудными; пусть не сразу входят они в сознание, - но уже оттуда они не выйдут. Останутся они в душе не как отчетливый сюжет, не как рисунок, а как неизгладимое настроение, от которого усиливается наше сопричастие миру.

Можно сказать, что «Силуэты русских писателей» как единое целое держатся на двух опорных смыслоемких концептах. Это, во-первых, настроение (что мы наблюдали в упомянутых статьях) и, во-вторых, парадокс, на котором останавливается критик в статье о Горьком. Вся эта статья держится на парадоксальных оппозициях и контрастах:

Ни у кого из писателей так не душно, как у этого любителя воздуха. Ни у кого из писателей так не тесно, как у этого изобразителя просторов и ширей!;
Моралист и дидактик, он почти никогда не отдается беспечной волне свободных впечатлений;
Горький не умеет жить. И его герои тоже не живут просто, непосредственно, стихийно, - вместо этого они рассуждают о том, как надо жить, как надо строить свою жизнь.

Порой суждения Юлия Айхенвальда производят впечатление дерзкого эпатажа. Но такова уж позиция критика - настроить своего читателя на активный диалог, на поиск аргументов, подтверждающих или опровергающих его оценку. Готовая мысль ведь не так интересна. Куда интереснее поиск новой мысли во всех координатах многомерного диалога: диалогов писателя и читателя, писателя и критика, критика и читателя…


Доктор филологических наук,

профессор Самарского университета

Сергей Голубков

Свежая газета. Культура №4 (225)