В 1942 году в оккупации Камю публикует эссе об абсурде, озаглавленное «Миф о Сизифе». «Исключение требования ясности ведет к исчезновению абсурда». В этом эссе Камю воплотил не только свои представления о способах борьбы (не привлекая новый материал, а отказываясь от «лишнего», как это стало принято на закате модернизма), но и свои представления о личном счастье.

Камю всё еще романтик, он объявляет главным вопросом философии вопрос Гамлета «Быть или не быть?»: «Есть лишь одна по-настоящему серьезная философская проблема – проблема самоубийства. Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы ее прожить, – значит, ответить на фундаментальный вопрос философии».

Гамлет своим вопросом прикрывается от подслушивающих его Клавдия и Полония, хотя его раздумье можно воспринять не как вопрос личного выбора, а как речь о ценности человеческой жизни. Многие английские интерпретаторы трактуют весь монолог как вопрос «Убить иль не убить?» (и так делает Набоков).

К вопросам сугубо философским принято относить: Кто я (тема происхождения)? Зачем я (тема предназначения)? Что меня ожидает после смерти (тема целеполагания)? Конечно, поднимать спор о главном вопросе философии в мои цели не входит. Но я бы порадовался, если бы меня стали критиковать, оспаривать, ругаться и предлагать альтернативу от имени Лейбница или Гуссерля. Потому что в этой кутерьме мы довольно быстро поймем одно: Камю выбрал довольно спорный вопрос в качестве основного и единственная его поддержка – принц, разыгрывающий сумасшедшего.

• • •

«Миф о Сизифе», по мнению Камю, направлен против главных экзистенциалистов – Кьеркегора, Ясперса, Хайдеггера, а от Сартра просто должен оставить мокрое место. Кто сказал, что Камю – экзистенциалист? За это придется ответить, как в советском анекдоте о фурагах и Кафке.

Камю не ищет легких путей. Поэтому не слишком ревностно читает философов, предпочитая им всем одного Ницше, а самоубийство приравнивает к религии. Сам по себе мир создан разумно, но как только человек старается познать механизм его устройства и конечную цель, молчаливая природа выстраивает перед ним стену из непроходимого абсурда.

Самоубийство устраняет абсурд, но в пределах разума индивида, так как вне человеческого разума никаких следов абсурда и нет. Надеяться на религиозное спасение – слишком просто, так как оно сразу же спасает от абсурдных жизненных трудностей и трудностей с абсурдом. А такой путь не подходит для бунтаря! Бунтарь не хочет спасения, он хочет вечного бунта.

«Если существует грех против жизни, то он, видимо, не в том, что не питают надежд, а в том, что полагаются на жизнь в мире ином и уклоняются от беспощадного величия жизни посюсторонней».

Камю требует убрать упоминание Бога. Представим себе ситуацию, что математики объявили запрет на использование понятия «неизвестное», а физики потребовали не упоминать «силу».Скорее всего, математика и физика захирели бы на какое-то время. Но в итоге возникло бы понятие, которое возвращало заново изобретенные смыслы.

Дело не в том, что наука стремится что-то навязать, она старается определить только то, с чем имеет дело. И если X или F – это определение некоего необходимого для дальнейших рассуждений параметра, то он обязательно возникнет. Категорический запрет на него приводит к катастрофическим трудностям, но потом влечет за собой открытие нового термина, то есть нового бога, как это и сложилось в мифологической практике. С Ураном, Кроносом, Яхве, титанами, атлантами, асами и асурами человеку никак не удавалось ужиться, и он изобретает новые варианты отношений с божественным, которое чаще всего непонятно и воплощает в себе чистую идею Абсурда.

Бог и означает ответ на вопрос, что нами движет (как Энергия, не поддающаяся конкретной расшифровке, потому что и ее природа, и ее воздействие превышают возможности нашего понимания). Мы можем предполагать за этой категорией скрытое и таинственное содержание, но в итоге она будет способна объединять все существующие представления, связывать воедино человеческий опыт и наши заблуждения и будет служить ответом на вопрос, что с нами происходит.

...

Сизиф (или Сисиф, как его называли сами греки) слишком древний персонаж, чтобы мы могли с ним познакомиться без проблем. Гомер торопится закрыть эту тему, называя Сизифа корыстолюбивым хитрецом. Это проще, ведь на место Сизифа пришли другие мифологические персонажи, которым были переданы его функции.

Но о Сизифе нам известно не так уж мало. Он называется сыном Эола, царя Фессалии (потомка Прометея через Эллина, чьим именем называлась Греция). Между прочим, Эллин – первый царь после Великого потопа, который можно назвать следствием последнего Ледникового периода. Мир изменился, изменился климат, изменились правила выживания.

Известная нам мифология рассматривает те вопросы, которые встали перед человечеством в период примерно 4 000 лет назад, когда упал уровень Мирового океана. Боги перестали гневаться, мир начал приобретать стабильные основания. И Сизифа, как и Прометея, следует считать не царем, а вождем еще первобытного племени. Из основанной им Эфиры впоследствии вырос могущественный Коринф.

Сизифу в наследство от прадедушки Прометея достается родовое проклятие. Он тоже разглашает тайны богов, то есть вступает с ними в спор во благо человечества, которому боги не уготовили славной участи. Он знал, что Зевс похитил Эгину, и выменял за данные сведения у ее отца Асона воду, которая была необходима жителям Верхнего Коринфа (по сути, это город в горах, возможно, построенный еще тогда, когда уровень Мирового океана был значительно выше). Воду удалось получить, а Асона (не Сизифа) Зевс просто поразил молнией.

По другой версии, сам Сизиф похитил девушку Тиро, она родила двух детей, чье предназначение было – отомстить своему деду Салмонею. Ему было за что мстить, он был человек дурной, называл себя Зевсом и метал в подданных горящие факелы, за что в итоге его поразило молнией. Тиро не хотела мести и поэтому убила своих детей от Сизифа (в чем она пересекается с образом Медеи, жены Ясона). И за это Сизиф был наказан. Как видим, вина его довольно косвенная.

Есть версии, что Сизиф был разбойником с большой дороги и что ему удалось перехитрить Танатоса, бога смерти, а то и самого Аида. Смерть пришла за Сизифом, а он приковал ее к стулу и долго держал в плену (видимо, древние греки после этого предпочли обедать лежа). В это время люди перестали умирать, а среди богов наступил продовольственный кризис, так как они не получали пышных жертвоприношений. Аресу пришлось освободить Танатоса-Аида, и душа Сизифа оказалась в подземном мире. Но и тут Сизиф схитрил. Он подговорил супругу не совершать по нему погребального обряда. Персефона и ее муж Аид не могли дождаться жертвенных даров (опять возникает образ продовольственного гипермаркета, где шаром покати, только сода и килька в томате), поэтому отпустили Сизифа на три дня, чтобы он вразумил свою жену. Воскрешенный Сизиф, конечно же, устроил пирушку и не торопился с возвращением. Дело затянулось на несколько лет, тогда боги заметили, что Сизифа нет среди мертвых, и отправили за ним Гермеса.

В наказание Сизиф получил увлекательную работу – поднимать на островерхую гору огромный камень, который благополучно скатывался, с другой стороны, в самые бездны Тартара. И так далее. Обычные души, избежавшие наказания, получали дикое состояние звериного беспамятства. А Сизиф вечно помнит себя и свое предназначение.

Этого уже было бы достаточно, чтобы согласиться с Камю. Мы можем не знать смысла нашего труда, но обязаны выполнять его. Сизиф изучил каждый миллиметр своего камня, он научился любоваться им, шлифуя его своими ладонями. И в тот момент, когда Сизиф достигает вершины (а горы в той области все сплошь символичные), он какое-то время наслаждается своей победой и всё еще полон гордости, спускаясь с холма. Вершина горы символизирует то, что Сизифу была уготована участь стать богом, но ему некогда потреблять амброзию, так как камень не ждет.

Перед нами дикое жизнелюбие, гордыня, отягченная заботой о людях, и причудливая форма бессмертия. Ахилл поведал Одиссею, что лучше быть последним человеком при жизни, чем оставаться царем среди мертвых. В случае с Сизифом мы видим куда более интересный вариант: он страдает, становится богом, а потом спускается с горы, насвистывая и помахивая тросточкой (как чеховский Архиерей в его предсмертном видении).

С точки зрения Камю, Сизиф по-настоящему счастлив, потому что поднимается над бессмысленностью своего существования и может время от времени упиваться своим трудом. Камю вычленяет один аспект, скорее всего, известный ему по гимназическому курсу: бессмысленный труд. То есть автор рассматривает только посмертное существование Сизифа, полностью игнорируя его прижизненную биографию. И на посмертной идее строит эстетическую концепцию творчества. Если бы Камю решил опираться на образ Эдема, то он бы описывал вкус вкуснейших плодов и пение ангелов, а его идеалом стало бы лежание под яблоней в подвижной светотени. И он бы сказал: творчество – это божественное наслаждение. И был бы неправ, потому что Эдем – цель, а не путь. А творчество – это путь. Таким образом, мучения Сизифа – это всего лишь рассказ о последствиях его ошибок, совершенных на его жизненном пути.

Мы упускаем и то, что Сизиф постоянно находится в переживании бессмысленности своего труда. Ему никогда не стать богом окончательно, хотя он совершает нечто, подобное Божественному подвигу. И эта мысль гложет его сердце, как орел – печень Прометея.

Оба эти персонажа – трикстеры, экспериментирующие с незыблемым космическим порядком. Прометей ограбил Патентное бюро и раздавал гениальные открытия направо и налево, а Сизиф баловался с бессмертием.

• • •

Биографы Камю говорят, что и сам Альбер не многому умел радоваться. Он страстно сражался при помощи своего пера в рядах Сопротивления, но постоянно бесил соратников тем, что не поддерживал их телеологии. Например, в итоге социализма Камю видел создание авторитарного режима, наподобие сталинского. Он во всем подчеркивал абсурдную сторону, с ним невозможно было договориться. Именно с абсурдом Камю решил бороться всеми силами своего дара, заранее признавая свое поражение. «Бунтующий человек» – это тот, кто сражается с абсурдом, тогда как для многих его современников именно абсурд стал источником жизненных благ и путем к славе.

Камю вырос в условиях, диктующих смерть Бога. Неизбежным следствием этого является абсурд, основанный на чувстве непонимания мира. Попробуйте почитать роман «Война и мир», если из него будет удалено Существительное. То есть останутся все части речи, кроме него. Любая осмысленная фраза в нем покажется чудом и откровением.

Цитирую наугад:

«Старый всегда был невысокого О, тем более в последнее, когда в новые при И далеко пошел в И. Теперь же, по И маленькой, он понял, в чем, и невысокое О перешло в В недоброжелательного».

Прочитать такое целиком – и это может стать своеобразным личным подвигом, о котором стоит поведать миру. И называться такой роман, разумеется, будет «И».

Но Камю не смирился с И. Вся его концепция бунта построена на противостоянии чувству абсурда. Камю ругался со всеми, презирал любые формы конформности и соглашательства, видел, как социализм стремится к идее прижизненного рая путем многих жертв, как будущее Идеальное Государство принимает вид авторитарного гипермаркета, в котором учтены только материальные блага. Если для Маркса (а значит, и для всех социалистов) центральным образом личного мифа был Прометей, то Камю противопоставляет ему Сизифа.

Маркс создает миф о своем ином капитализма, опираясь на те средства производства, которые существовали в его время, а Камю ставит во главу угла единственное производство – бунт, средством которого является сознание писателя.

Одну из глав «Мифа о Сизифе» Камю посвятил Достоевскому, почти ничем не выдавая, насколько его концепция похожа на идею Раскольникова. Гордость «имею- щего право» на вечно обновляемое бессмертие бессмысленности и бунт против сло- жившегося порядка «дрожащих тварей».

Греческий миф о Сизифе – это миф о попытках навязать миру свои представления вопреки высшим законам и воле судьбы. Образ Сизифа кладет конец человеческим мечтам о вечной жизни. В качестве наказания за эти мечты следует дурная бесконечность бессмысленного и повторяемого действия. Вариация этого мифа – история Агасфера, который обрел бессмертие, но вынужден вечно скитаться, нигде не смея попросить ночлега. Подобные мотивы касаются Каина, Иуды Искариота, Брана, Тангейзера, Летучего Голландца и Дэйви Джонса. И дурная бесконечность здесь ключевое понятие, которое прямо обратно вечному возвращению.

Конечно, интересно порассуждать, не положил ли Аристотель миф о Сизифе в основу теории композиции произведения: вступление – Сизиф начинает толкать камень, кульминация – камень балансирует на вершине (culmen – это и есть вершина по-латыни, а по-гречески – акмэ), заключение – Сизиф спускается с горы. Тогда Камю удалось почувствовать основной закон творчества. Ведь любой творец мечтает о некоем вечном двигателе, питающем художественный труд.

Но лишив такой труд цели, убрав идею предназначения, игнорируя волю богов, мы получаем не творчество, а только бесконечную копировальную машину, производящую тексты ради призрачной гордости. Легко узнать в Сизифе булгаковского Мастера, обреченного вечно писать одну и ту же книгу, которую он однажды предал. И хотя его вариант загробного мира называется Покоем, это индивидуальный Ад, где нет амброзии и куда никогда не придет свет.

Леонид Немцев,

Прозаик, поэт, кандидат филологических наук, доцент Самарского государственного института культуры, ведущий литературного клуба «Литмеханика».