Темная сцена – конгломерат музыкальных направлений, как гитарных, так и электронных, сформировавшийся примерно к началу 1990-х годов и характеризующийся звучанием от задумчивого и отрешенного до откровенно мрачного и болезненного. В России темная сцена как явление начала набирать силу к концу 1990-х – началу 2000-х годов, и одним из флагманов движения стал самарский проект Purple Fog Side. Альбом 2000 года «Неототемизм» стал одной из знаковых работ в российском darkwave наравне с работами Dvar, Stillife, Necro Stellar, Theodor Bastard. Об этой музыке знают больше за рубежом, чем в России, однако «Засекин» решил, что город должен знать своих героев. С бессменным лидером Purple Fog Side Павлом Золиным мы побеседовали о музыке, отношениях индивидуума и общества, цензуре, а также о коррупции в российском шоу-бизнесе.

 Об истоках Purple Fog Side

— Расскажите об истоках Вашего творчества. Что повлияло на выбор именно этого жанра?

 — Я попал в андеграундную тусовку, к металлистам, подростком. Мне было 13 лет. Друзья у меня были «рок-звездами», и я сам тогда много выступал на сцене тогда, и это было против моих устремлений. Мне изначально было это дискомфортно. Безумие и анархия всего происходящего сильно меня травмировали, поэтому хотелось остановиться и подумать. Мои друзья-музыканты прожигали жизнь. И у меня было ощущение, что я двигаюсь вместе с ними куда-то не туда, что это, и в частности рок-сцена — это ловушка. Решение заниматься собственным творчеством (условно – 1995 год) было против творчества коллег, против реальности, системы, культурного фона того времени.

В моей жизни было две музыки. Одна — агрессивная и живая — металл и его производные. А еще одна – тихая электронная, которая больше ложилась на мою душу, нежели на эмоции. Я понимал, что эта музыка не мимолетная, не сиюминутная, что это результат каких-то мощных усилий. И это не обслуживание потребностей публики, а, скорее, расширение горизонтов, постоянное постижение чего-то нового, нечто более глобальное, с идеологиями, философией и так далее. Меня не столько форма этого всего поглотила, сколько содержание. И постоянные эксперименты со звуком, постоянное открытие чего-то нового для себя и музыки других людей, оно меня очень сильно затянуло. И потом я в какой-то момент понял, что это больше люди науки, более академического склада, поэтому я понял, что мне с ними по пути. Они одиночки, тихие и мирные люди в массе своей. Поэтому и выбрал стезю электронной музыки.

— Чье творчество повлияло на формирование Вашего стиля?

— В 1990-х, в 1995-м году меня поразили Coil, меня поразил Aphex Twin и его сайд-проекты. С другой стороны, на меня сильно повлиял пост-панк именно в экспериментальном своем подходе. Я всегда преклонялся перед группой Cure, например. Плюс более камерные проекты типа Dead Can Dance. В первую очередь повлияли именно они. 1990-е в музыке сильно усложнили форму, появилась куча жанров типа трип-хопа или того же самого IDM. Это все стало невероятно сложным, и меня все это очень увлекло.

— Как Вы оцениваете современное состояние Темной сцены за рубежом и в России?

— Она давно уже стала глобальной, я ее не разделяю на российскую и зарубежную. Причем глобальной она стала аккурат в 2000 году. Стало не так уж важно, где живет исполнитель. Они говорят на некоем универсальном языке, поэтому не так важно, где человек и какой он культуры. За все время, пока я являюсь частью сцены, сменилось несколько поколений. И каждый раз новое поколение отрицало наработки предыдущего, говорило: «мы пойдем другим путем» и делало что-то новое. Конечно, возможно, новое — это хорошо забытое старое, но за счет какого-то условного снобизма жанр и развивается дальше, и существует. Потому что только что-то становится в тренде, оно сразу вызывает волну отрицания, и сразу на этой волне отрицания появляется что-то новое. И так оно дальше катится, катится, катится постоянно. Все шло через отрицание. Это постоянное «отделение зерен от плевел», постоянная фильтрация новых культурных явлений, оно и развивает жанр — все идет как идет.

— А какие-то новые имена из современных можете выделить?

— Такие проекты как Hante например, Keluar, Kaelan Mikla, Lebanon Hanover.

О «невидимости» темной сцены

— Существует ли Темная сцена в Самаре и Самарской области сейчас?

— Существует, но мы ее не слышим и не видим. И оно мало чем отличается от той Темной Сцены, которая существовала в начале нулевых. Потому что, в любом случае, это не массовое явление. Немцы и англичане попытались сделать это массовым, но во всем остальном мире это удел маленьких тусовочек и маленьких клубов. Поэтому в том виде, в каком в Самаре это есть — это общеевропейская ситуация. Это всегда было, есть и будет, как тараканы: они всегда есть, но их не видно.

— А имена какие-то из Самарской области можете назвать?

— Конечно. Например, Данила Телегин со своим пост-панковым проектом, тольяттинские Mero, которые больше тяготеют к darkwave, чем к року, как это было у них лет пять назад. Наверняка есть куча каких-то одиночек, которые проходят мимо из-за того, что нет централизованных потоков информации. Все расползается непонятно куда. Я более чем уверен, это как коронавирус — он есть, просто статистики нет нормальной, никто не может эту статистику составить (прим.ред. — интервью проходило, когда пандемия коронавируса в России только начиналась).

О цензуре и «музыкальной монополии»

— Цензура в России, пусть и негласно, но существует в определенном виде. Вредит ли она творчеству или, наоборот, стимулирует его?

— Цензура, даже если ее нет в государстве, существует в обществе. Потому что то, что одному смешно и прикольно, другими может ощущаться противоположно. И вот тут начинается момент такой естественной цензуры. В темной сцене, несмотря на ее хороший такой либерализм, будем так говорить, «вседоступность», отсутствие табуированных тем, есть радикальные течения, которые, будем говорить, портят людям жизнь. Я считаю, что касается цензуры, да — есть просто тяжелый для восприятия материал, серьезный, а есть эксплуатация чернухи. Ну как в фильмах ужасов — эксплуатируют образ крови, смерти и на этом, может быть, деньги зарабатывают или кому-то мозги хмурят. А я считаю, что цензура, если есть, если должна быть, то она должна как раз вот эту популяризацию чернухи как-то отсеивать. То есть то, что попадает под призывы к самоубийству, под эстетизацию жестокости, оправдание нацизма, еще что-то подобное — я считаю, что это должно цензурироваться. Это как кладбище, оно должно стоять на окраине, а не на главной площади города. Цензура нужна, но не излишне оголтелая.

— Есть мнение, что существует некая музыкальная «монополия» в России, состоящая из продюсеров, занимающихся поп-музыкой и рэпом. И что не в последнюю очередь их усилиями андеграундная музыка, любая, будь то металл, фолк, та же темная сцена не допускается дальше регионального медиапространства. Как Вы считаете, есть ли какое-то рациональное зерно в этих рассуждениях?

— В каждой европейской стране есть маленькая кучка элитных музыкальных продюсеров, которая рулит всей попсой. В России ничего нового в этом плане нет. У любой не попсовой музыки есть собственный потолок, в который ты стучишь, и выше которого ты никогда не поднимешься. Каким бы ты популярным не был, какие бы ты залы ни собирал при этом, все равно, грубо говоря, на Радио «Россия» ты звучать никогда не будешь. Не потому что туда тебя не пустят, а потому что там тупо начинается другой ценник. И это, наверное, единственная проблема. У нас очень коррумпированный шоу-бизнес. И это было всегда и это никогда не прекратится, это появилось ровно тогда, когда средства массовой информации стали условно свободными, то есть когда появилось ОРТ в 1995-м году, когда появились независимые радиостанции. Уже тогда они брали такие взятки, что единственные люди, которые могли попасть в эту когорту, —это люди со сверхприбылями. Бандиты, условно, или нефтяники какие-нибудь. И это сейчас продолжается. Я напрямую работаю с одними из, скажем так, когорты этих элитных продюсеров, через которых 40% нашей всей попсы проходит. Там ничего не изменилось, там до сих пор 1995 год, те же бюджеты, те же самые «Мерседесы» и красные пиджаки. И ничего абсолютно, никакой YouTube не в состоянии сдвинуть вот эту… я не знаю даже как это назвать… монополию. В плохом смысле монополию.

О коммерциализации андеграунда

— А если, к примеру, «попсовиков», рэперов и андеграунд поставить в приблизительно одинаковые финансовые условия, поменяется что-то в общественных предпочтениях?

— Поменяется. Очень резко поменяется. Но пока там варятся очень большие деньги, это выгодно всем, это не остановить. К сожалению. Ни одним антимонопольным законодательством это запретить невозможно.

— А как Вы думаете, возможен ли перелом какой-то, при котором андеграунд станет более популярным, чем то, что сейчас «в топах»?

— Он сейчас уже более популярен. Просто это андеграунд, поэтому не звучит из каждого утюга. Можно сказать, что не по бюджетам, но по влиянию может быть даже поп-музыка на одном уровне с андеграундом. Не-попсовая музыка никогда не занималась маркетингом. Там всегда сарафанное радио. Я даже больше скажу: если играть по их [крупного шоу-бизнеса] правилам, я имею в виду, рекламные бюджеты, промоушн, все на широкую ногу, лимузины, звездный статус, тусовки — то все это уже было в Германии, это мы наблюдаем по таким командам, как Rammstein, например. Ничего особо хорошего из этого не вышло. Взять какую-нибудь Финляндию, какой-нибудь готик-метал, блэк метал крутится наравне с попсой на MTV локальном и в чарты попадает. Хорошо ли это? Формально хорошо. Но потом ты понимаешь, что за всем этим стоят какие-то продакшены, что это на одном языке с попсой. Что это в принципе та же самая попса. Только вместо Лободы — Тарья Турунен. Да и если глянуть на немецкую дарк-сцену. Убери оттуда одного человека и посади туда Лепса — мало что изменится. Причем с его же песнями. Серьезно, настолько это уже в фаст-фуд превратилось.

— То есть, можно сказать, что для андеграунда излишняя популяризация даже вредна?

— Просто как только ты начинаешь играть по правилам крупного шоу-бизнеса, это значит, что ты автоматически становишься его частью, и это значит, что ты наступаешь на горло совести своей, поступаешься своими творческими принципами, если хочешь, чтобы тебя как можно больше народу услышало. Ты упрощаешь формы, делаешь более простой музыку, более понятную массам. И потом удивляешься: как это так, у тебя на концерте не элита собралась, а какие-то, условно, домохозяйки от телевизора. И не надо на это как-то пенять, это твой путь, ты его выбираешь — и пожалуйста.

Об индивидуализме и «красных юбках»

— Как Вы думаете, может ли играть роль в излишней популярности «попсы» то, что за последние лет тридцать в России сильно пострадала система образования?

— Я считаю, что, скажем, всему многообразию человеческих вкусов, всей разношерстности музыки как вида искусства, мешает только авторитаризм. Мешают только железные занавесы, мешает только повальная цензура, отсутствие выбора. Это губит будущих гениев, не дает людям развиваться в нужном им направлении, убивает любой индивидуализм. А все сводится к индивидам в итоге. Система образования не имеет отношения к формированию индивида, способного к восприятию сложных форм искусства. Ничто же не мешает человеку зайти в книжный магазин или на какой-нибудь сайт и найти для себя что-то интересное. Все в открытом доступе, читай, тебе никто не запрещает. Другое дело, что в твоей жизни может не оказаться человека, который тебе укажет на это все. Система действует по-другому. Примерно как уголовный кодекс, только такой мягкий. Есть условное моральное осуждение кого-то — девушка прошла в красной юбке — десять бабок сказали, что она проститутка — вот это и есть система. И человек, который боится «надеть красную юбку» — он боится этих бабушек, а не выглядеть дебилом. И в этом плане наша система образования ничем не отличается от этих бабушек. Это вызов смелости людей, которые «носят красные юбки».

Беседовал Сергей Любимов