Когда пробегаешь глазами по полкам современных библиотек или книжных магазинов, то понимаешь, что можно с уверенностью говорить о большой популярности биографических книг в наши дни. Об этом свидетельствует постоянное обращение не только профессиональных историков литературы, но и современных писателей к этому жанру. Оторвавшись от задуманных беллетристических повествований, сегодняшний прозаик с энтузиазмом берется за книгу­биографию.

В серии «Жизнь замечательных людей» вышли книги Алексея Варламова «Пришвин», «Александр Грин», «Михаил Булгаков», «Алексей Толстой», «Андрей Платонов», «Шукшин». Получили большую известность написанные Дмитрием Быковым биографии Бориса Пастернака, Булата Окуджавы, Максима Горького и Владимира Маяковского. Перу Павла Басинского принадлежат книги «Горький» и «Лев Толстой». Захар Прилепин написал для «ЖЗЛ» книги «Леонид Леонов: Игра его была огромна», «Непохожие поэты. Трагедии и судьбы большевистской эпохи: Анатолий Мариенгоф. Борис Корнилов. Владимир Луговской». Сергей Шаргунов создал биографическую книгу о Валентине Катаеве. Чем продиктован этот явно возросший интерес писателей к созданию произведений биографического жанра? Наверное, настойчивым поиском героя, равновеликого своей эпохе. Обнаруживается тяга к изображению крупной творческой личности со своей сложной судьбой. Налицо и просто интерес к человеку как таковому, о котором в свое время Евтушенко написал:

Людей неинтересных в мире нет, Их судьбы как истории планет.

Конечно, и просто занимательность никто не отменял, а ведь жизнеописание можно построить как очень увлекательное повествование с множеством ярких эпизодов, колоритных жизненных подробностей. Но биография – не просто перечень занимательных фактов из жизни писателя, а история его порой драматичного духовного и профессионального становления. Это достоверное повествование о том, как из начинающего литератора вырастает настоящий художник слова. Конечно, в нашу пору обращение к биографическому жанру обусловлено еще и желанием что-то решительно (конечно, с разной степенью радикализма!) пересмотреть в истории литературы, отойти от уныло-прямолинейных, вульгарно-социологических оценок, бытовавших в эпоху тотальной советской нормативности. Биограф может, что называется, бросить свежий взгляд на оказавшиеся в его распоряжении писательские дневники, записные книжки, автобиографии, переписку, мемуарные свидетельства, вычитать из всего этого корпуса разнородных источников новые смыслы. Кроме того, нередко дает о себе знать дихотомия писательской самооценки и нашего сегодняшнего взгляда на эту личность, ведь писатель порой творит некий пристрастный миф о самом себе, находит, в порядке самооправдания, объяснительную логику всяким извилинам своего творческого пути.

Такая персональная биография неизбежно рассматривается в связях с исторической биографией эпохи. Это чрезвычайно интересно, поскольку становление творческого человека может происходить как благодаря, так и вопреки определяющим факторам времени. А потому мы знаем самые разные типы писательских биографий: официозную, подпольную, сокровенно-духовную, житейскую. Один и тот же человек предстает в них в разных отражениях. Эти биографии могут между собой не совпадать – по фактам, по оценкам, по приоритетам и доминантам. Отсюда и возникают споры биографов, пишущих как будто об одном и том же писателе, но укрупняющих только ту или иную ипостась творческой личности. В результате эти хроникеры писательской жизни обнаруживают разных персон в одном лице.

Нередко литературовед в качестве основного объекта своего профессионального внимания избирает самое «тайное тайных» творческого процесса, то, что обычно именуется творческой лабораторией. Это своеобразный поиск ответа на сакраментальный вопрос о том, «из какого сора растут стихи».

Один писатель, Горький, обзаводится картотекой с выписками фраз для героев будущих пьес или романов (такие конверты я видел в московском музее на Малой Никитской).

Другой, Леонид Леонов, выстраивает замысловатые чертежи (!) с прихотливыми фабульными линиями своих персонажей (видимо, чтобы самому автору не запутаться во всех хитросплетениях отображаемых человеческих связей!).

Третий, Илья Ильф, не расстается с пухлой записной книжкой, пополняя ее подслушанными на улицах характерными выражениями, словесными оборотами вывесок и зазывных реклам.

Четвертый, Алексей Толстой, отправляется по южным российским губерниям, чтобы воочию представить маршруты «хождений по мукам» героев своей будущей трилогии. И у каждого художника своя уникальная творческая «кухня», которую биограф, разумеется, должен учитывать.

У биографии писателя могут быть внешний и внутренний планы. Столкновение их порой обнаруживает настоящую драму становления личности писателя. Исполнены внутреннего драматизма и мемуары А. Белого, и автобиографические признания А. Куприна, и материалы к биографии С. Кржижановского.

Жизнь писателя может интересовать литературоведа и как демонстрация так называемого творческого поведения. История литературы знает многообразные варианты социального поведения. В литературном пантеоне находилось место и писателям-идеологам, и писателям-мыслителям, и простым литераторам-наблюдателям. Писатели могли актерствовать, устраивать литературный быт как свое образный пестрый театр жизни, но могли и избирать путь молчаливого отшельничества, а то и вариант внутренней эмиграции (уход в дневник, в переводы, писание «в стол», молчание как сознательная позиция неучастия в общем «оре» безудержного политического славословия…).

Биограф не может не учитывать и феномен «литературного поколения», к которому его герой, известный писатель, принадлежит по факту рождения и обстоятельствам своего формирования. В 2008 году Российский государственный гуманитарный университет выпустил весьма примечательный сборник статей «Социокультурный феномен шестидесятых». Фактически все статьи посвящены категории ментальности и, в частности, такому явлению, как культурный код поколения, пришедшего в активную взрослую жизнь в эпоху оттепели.

Если в 1930-е годы Владимир Луговской мог написать:

Хочу позабыть свое имя и званье,
На номер, на литер, на кличку сменять,

то в середине шестидесятых стал доминировать другой модус сознания. Возникла ценностная дезинтеграция. Человек стал отказываться от анонимного бытия личности. Возник интерес каждого к каждому. Культурный код поколения шестидесятников вобрал в свой состав и непременное увлечение Хемингуэем; и культ дружбы, проверяемой экстремальными условиями похода, путешествия; и эпатажный внешний вид; и жгучий интерес к творческому самовыражению, будь то джазовые импровизации, лирическая проза или экспериментальная живопись; и демонстративный акцент на приватном характере отображаемых переживаний.

Автор писательской биографии, разумеется, задается и таким вопросом: чем пополнит его герой пресловутый архив культуры, каким эхом отзовется в будущих временах созданное писателем слово? Писатель оставляет после себя потомкам не только совокупность текстов, не только образ своей личности, отраженный во множестве мемуарных свидетельств, эпистолярном наследии, череде интервью, публичных выступлений. Он еще передает как эстафету последующим писательским генерациям некий творческий код – уникальную систему художественных знаков (цитат, героев, ключевых слов, фабульных схем, жанровых моделей, приемов повествования и т. д.), опознаваемых как читателями, так и писателями – продолжателями складывающейся традиции. Мы можем говорить о функционировании гоголевского, толстовского, чеховского  художественных кодов, о специфике их рефлексии в творческой практике писателей ХХ века.

Автор писательской биографии сталкивается и с таким парадоксом, как капризы весьма избирательного обретения репутации, ведь тут, увы, нередко велика историческая роль слепого случая. А еще есть драматический феномен «отложенной славы», трагедия забвения. Это тоже целая самостоятельная проблемная область со своими подводными рифами.

Когда мы пытаемся определить ценность того или иного биографического сочинения, мы берем во внимание соотношение скрупулезно выверенной фактографии и концептуально точного чертежа творческой судьбы. Верность фактам не должна выступать самоцелью, а должна вести биографа и его читателя к пониманию того завершенного, но не всегда совершенного Целого, которым является и отдельная жизнь писателя, и литературная эпоха, которой он принадлежит.

Сергей Голубков,
доктор филологических наук, профессор Самарского университета.
Опубликовано: Свежая газета. Культура, № 7 (136), май 2018