«Если так пойдет дальше – я вернусь в Санкт-Петербург», – говорит мой знакомый из Нюрнберга. В его голосе чувствуются неподдельная усталость и негодование. Он взрослый, интеллигентный человек, который сам первым же будет против любых суждений о ком-либо, основанных на национальной принадлежности. Да и устал он не столько от арабских эмигрантов, сколько от уровня свободы, им предоставленной. Ведь ограничения, распространяющиеся на рядового жителя Германии, почему-то не касаются беженцев, что неизбежно ведет к вседозволенности. Преступления (даже жестокие), совершенные ими, не предаются огласке, наказания смягчаются – власти как огня боятся общественного резонанса, а обычные ощущения комфорта и безопасности собственной жизни ощущения приносятся в жертву задачам политическим и  экономическим.

Разговоры о конце Европы ведутся с середины ХIХ века, и каждый новый мыслитель неизменно обрекает Старый Свет на загробную жизнь. Но мыслителей уже давно нет в живых, а Европа уже в начале века ХХI переживает свой очередной конец. О чем это говорит? О том, насколько хрупка жизнь одного, пусть даже великого, мыслителя в масштабах культуры целого континента? О том, что Европа умирает, но очень медленно, шаг за шагом теряя очередную привычную форму связи с внешним миром, как главный герой рассказа «Лиомпа» Ю. Олеши? Или о том, что все эти разговоры пусты и по большому счету ничего не значат, как и не значит ничего наш сегодняшний разговор о свежем случившемся крахе европейского общества? 

Но велика вероятность, что конец Европы – не что иное, как политический штамп, вроде как всё объясняющий, но, по сути, нужный для упрощения сложного понятия и дальнейшей простоты манипуляции им в политической риторике. Он помогает подменить глубокое осмысление культурных, социальных процессов с рассмотрением их сложности, самобытности в каждый конкретный исторический момент. Если рассуждать подобным образом, то европейская аполлоническая культура, которой сулил крах Ф. Ницше; «Закат Европы» О. Шпенглера; идеологические размышления о загнивающем Западе среднестатистического российского депутата или современные художественные высказывания лишь косвенно связаны друг с другом, но объединяющая их историческая обреченность Старого Света если и не метет всё под одну гребенку, то уж выстраивает все эти события в одну цепь. Но, может быть, эта взаимосвязь кажущаяся, а Европа уже 10 раз умерла и столько же раз на ее месте образовались видоизмененные культурные отношения, и вот последние из них рушатся и перерождаются сейчас? 

Возможно, в таком ракурсе и нужно поговорить о современном состоянии европейского общества, о котором размышляет Михаэль Ханеке в своем новом фильме «Хеппи-энд». В фильме изображена буржуазная французская семья, три поколения которой волею обстоятельств собрались под одной крышей. Старшее представлено передвигающимся на коляске вдовцом, в котором зрители узнают главного героя предыдущего фильма Ханеке «Любовь», среднее – разведенной сестрой и братом, женатым вторым браком. Анна – глава успешной компании, Тома – успешный врач. У каждого – дети от первого брака.

Основной сюжет фильма уходит внутрь, тогда как действие развивается вокруг стандартных событий в жизни семьи – от совместного ужина до торжеств по случаю юбилея главы семейства. Семья, как и пристало ей быть в европейском искусстве, – модель общества. Основа этой семьи – находящаяся на грани терпимость к недостаткам друг друга и поддержание достаточно бессмысленного статус-кво дружной семьи. На деле же все озабочены исключительно своими проблемами: старик жаждет безболезненного самоубийства, но никак не совершит его; среднее поколение заботится о заполнении внутренней пустоты и неумения любить деньгами и шикарной жизнью. 13-летняя внучка снимает на айфон свою повседневную жизнь, в которой только насилие над хомяком несет в себе оттенок настоящего. 

Близость во всей этой компании испытывают лишь старик и внучка – в обоюдном стремлении к собственной смерти. Причины у этого стремления разные: беспомощный старик-инвалид сознает, что дальнейшая его жизнь будет мучением, и не хочет становиться свидетелем собственного бессилия; девчонка же убеждена, что отец ее не любит и после смерти тяжелобольной матери непременно отправит в интернат. Трезвый и безысходный взгляд на жизнь, нежелание участвовать в маскараде терпимости и толерантности находят друг друга в финале. Маленькая внучка, имя и существование которой старческий маразм то и дело стирает из памяти дедушки, становится единственной, кто способен помочь ему с суицидом, вывозит его на покатый спуск к морю. По мере погружения инвалидной коляски всё глубже девчонка достает телефон и начинает снимать дедушкино самоубийство. Вот такой вот счастливый конец. Несмотря на всю аморальность, энд действительно выглядел хеппи, но в кадр ворвались Анна и Тома с желанием спасти отца и прочитать нотации девочке.

Бояться стоит не смерти. Бояться стоит именно этого. Всепожирающего унифицирующего подхода к жизни, вобравшего в себя огромное количество культурных практик, освоившего их, сделавшего товаром и предметом политической манипуляции. 

Как у Ханеке, людей теперь сближает не жизнь, а смерть, общий пафос потерянности мира, в котором оказались. Мечтавшего утонуть инвалида достанут из моря, чтобы он и дальше обеспечивал преемственность поколений и справлял свои юбилеи, выступая в роли мумии самого себя, ребенка, с улыбкой снимающего дедушкин суицид, отправят в интернат, а собственные тревожные мысли загонят подальше при помощи денег, секса, наркотиков и иных демоверсий суицида.

Европе – конец. Мы же вступаем в мир унифицированной капиталистической жизни и жизненных ценностей, которые менее агрессивно, чем тоталитарные, но куда более действенно вытесняют любой инородный для себя дискурс. 

С другой стороны, конец не Европе – конец культуре и идее культуры, способной хранить и транслировать ценности и традиции. Европа умирает как колыбель ценностей и саморефлексии, жесткой самокритики и движущей силы искусства. Гуманистический проект Европы уже давным-давно дал сбой, а сейчас и попросту развалился. Гуманным выглядит убийство мужем своей жены, тяга к суициду, а негуманным – забота об этом дедушке, за которой стоит обычное стремление держать всё в рамках системы, стабильной и стабильно дарящей заветные удовольствия.

Автор: Григорий Дробинин, литературовед, педагог, кандидат филологических наук.

«Опубликовано в газете «Культура. Свежая газета» №2 (131) от 15.02.2018»