С разницей в пару лет на русском языке вышли две книги, внутреннее напряжение между которыми позволяет читать их одновременно и как взаимодополняющие, и как взаимоисключающие исследования. Речь идет о монографии Гершома Шолема «Вальтер Беньямин – история одной дружбы» и о сравнительно недавнем труде Эрдмута Вицислы «Беньямин и Брехт – история дружбы» (2004), вышедшем на русском языке около месяца назад.

Уже их названия вступают в любопытное взаимодействие, где интеллектуальный портрет немецкого философа и литературного критика помещен в рамку дружеских отношений. С одной стороны – всемирно известный ученый, исследователь иудейской мистики Шолем. С другой – один из главных революционеров театра ХХ века, радикальный экспериментатор в литературе Брехт. Для тех, кто хотя бы немного знаком с творчеством Беньямина, подобная полярность личных взаимосвязей совершенно не удивительна. «Моя жизнь и мой разум стремятся к крайностям» – не обязательно даже вспоминать эти слова из его письма к Гретель Адорно, чтобы понять, до какой степени исследовательский маршрут Беньямина пролегал между, казалось бы, противоположными полюсами религиозной и материалистической традициями мысли. И потому обе книги вполне обоснованно могут быть восприняты как два тома, совместное прочтение которых представит наиболее полный контекст интеллектуальных и личных связей Вальтера Беньямина.

Однако подобный подход к данным книжным новинкам вряд ли сделает их особенно интересными для широкого читателя. Пожалуй, лишь редким поклонникам творчества немецкого мыслителя захочется погрузиться в долгий поток субъективных воспоминаний Шолема и(ли) закопаться в многочисленных архивных деталях монографии Вицислы. Здесь требуется иная перспектива, которая бы позволила увидеть за перипетиями двух дружб полемику, выходящую за рамки личных симпатий и антипатий.

Хорошо известно, что в истории этих отношений именно Брехт, по мнению многих близких коллег, оказался «злым гением» Беньямина, то есть фигурой, вызывавшей равную антипатию со стороны почти всех друзей и знакомых немецкого мыслителя. Не только Шолем, вполне логично видевший в этом общении опасность для теологических интересов своего друга, но также и «марксистские товарищи» от Т. Адорно и М. Хоркхаймера до З. Кракауэра с Э. Блохом более чем скептично и порой язвительно высказывались об этой «опасной связи».

Влияние Брехта на Беньямина воспринималось среди «своих» различным образом, однако их всех объединяло принципиальное, жесточайшее неприятие этой дружбы. «Если Шолем считал Брехта виновником любых проявлений материализма в творчестве Беньямина, то Адорно приписывал его влиянию примитивное и, с его точки зрения, негодное применение этих методологических принципов», – пишет Вицисла. Или, как это лаконично выразила Ханна Арендт, возможно, единственный близкий друг, понимавший всю значимость отношений с Брехтом, в якобы отказе, по мнению друзей, Беньямина от глубокого мышления «повинен, согласно Шолему, марксизм, согласно Адорно – вульгарный марксизм».

Здесь проявляется любопытная асимметрия, позволяющая вывести данный сюжет за рамки биографических деталей. Дело не только в том, что в истории этих дружб с одной стороны оказывается внимательный и сочувственный Шолем, а с другой – спокойный, временами равнодушный к этому общению Брехт. И не в том, что речь идет о противостоянии стилей мышления, религиозного и материалистического, и якобы о необходимости выбора между ними. «Беньямин понимал теологические и материалистические методы как взаимодополняющие, поскольку для него критерий оценки подхода состоял не в привязке к традиции или в мировоззренческих координатах, а в «применимости».

Это убедительно показал один из последних и ключевых текстов Беньямина «О понятии истории», теологические импликации которого также не стали и препятствием для понимающего прочтения со стороны Брехта: «Этот небольшой трактат написан ясно, сложные вопросы в нем изложены просто (несмотря на всякие метафоры и иудаизм), и я с ужасом думаю, как мало людей, способных понять такую работу».

Таким образом, помимо асимметрии личного плана, своего рода психологического неприятия интеллектуальной элитой в лице Шолема и Адорно нигилиста-бунтаря Брехта, здесь прослеживается более интересная и содержательная асимметрия. Если «полюс Шолема» всячески стремился удержать Беньямина в поле своего влияния, то «полюс Брехта» с минимальной инициативой со своей стороны оказался чем-то неизбежным для маршрута его мысли. Брехта здесь следует понимать не только как фигуру личности, но как теоретический сюжет, практически отсутствовавший для Беньямина в общении с иными друзьями. Так «история двух дружб» способна раскрыть нечто большее, чем любопытные казусы личных переписок.

Центральным вопросом полемики 20–30-х годов прошлого столетия был статус литературы и работника культурного фронта. Советский проект с одной стороны и пик художественного авангарда в Европе с другой привели к радикальному пересмотру основных систем координат, которыми определяются цели и задачи культурных исследований. Какова роль интеллектуала в деле борьбы, когда он оказывается посреди освободительных революционных импульсов и под угрозой ультраконсервативных фашистских движений, набирающих силу?

Так притяжение к «полюсу Брехта» оказывается не загадочной личной симпатией, вульгарно объясненной Кракауэром «рабски-мазохистским отношением к Брехту», а поиском выхода из теоретического тупика нейтрального понимания задач литературы, критики и искусства в целом. «Беньямина вдохновляла убежденность в том, что «время, когда нейтральные, самодостаточные исследования могли приносить далеко идущие результаты, прошло навсегда». Публикации Беньямина тех лет опираются на литературу о положении интеллектуалов и сами являются ее частью, поскольку их темой является «кризис интеллигенции». Конструктивное понимание этого кризиса должно было найти выражение в несостоявшемся проекте журнала «Кризис и критика», для которого вызвать «кризис во всех сферах идеологии» означало бы «демонтировать, разгромить идеологию». Сохранившиеся протоколы заседаний редакции этого мертворожденного журнала довольно ясно показывают, в оппозицию к чему вставал тандем Беньямин–Брехт.

«В чисто буржуазной, например, художественной литературе мы уже находим весьма прогрессивные результаты, возможно, даже совершенствование средств литературного производства. Это определенно нужно изучить, я имею в виду скорее изменение точки зрения, чем совершенствование методологии (Джеймс Джойс и Деблин в противоположность Манну и Вассерману). Для меня была бы интересна, например, демонстрация того, что Джеймс Джойс и Деблин производят определенное улучшение конструктивных средств».

Из этого фрагмента совершенно ясно, что «плебейство» (Кракауэр) Брехта, его нигилизм и радикализм – лишь эффект поиска иной формы борьбы посредством литературного творчества. Противопоставление Деблина Манну необходимо для того, чтобы указать на пути выхода из тупика, в который приводит идеалистическая концепция искусства, представляющая литературу, по словам Беньямина, как «священные рощи с храмами, в которых обитают неподвластные времени поэты». Но в равной мере тексты Деблина становятся и предостережением от вульгарного понимания задач литературы в деле классовой борьбы, о чем пишет Брехт в одном из писем Деблину: «Ваше творчество заполняет как раз ту дыру, которая создается нынешним марксистским взглядом на искусство».

Соответственно, интуиция, влекущая Беньямина в сторону опытов Брехта, результат выбора не между теологией/метафизикой и диалектическим материализмом (все творчество Беньямина демонстрирует иллюзорность и необоснованность этой оппозиции). Речь здесь идет о попытке переопределить задачи литературы в соответствии с ее исторической изменчивостью, изъять художественное творчество из ловушки выбора между идеалистической фантазией «вечного искусства» и инструментальным подчинением политико-экономическим задачам построения нового общества.

Показательно, что опыты Беньямина и Брехта встречали непонимание и отпор из обоих лагерей: не только со стороны хранителей традиции от Манна до Шолема, но и со стороны активных строителей нового советского искусства. «Интерес Брехта, Беньямина и других к вопросам материальной эстетики и художественной техники мог показаться сторонникам пролетарской революции, стремящимся к политической агитации, опасной буржуазной эстетской игрой».

Поразительная точность интуиции в деле обозначения самых опасных «врагов» в борьбе за освободительный потенциал мысли проявляется в одном из самых любопытных казусов в истории совместных начинаний Брехта и Беньямина. В 1930 году они собирались выпускать журнал, в котором радикальной критике должна была быть подвергнута философия Хайдеггера.

Необходимо учитывать контекст и хронологию событий. К этому времени Хайдеггер – автор трактата «Бытие и время» (1926), академический философ, вступающий в жесткую, но строго внутрицеховую полемику с неокантианцами, еще не занявший пост ректора в нацистской Германии. И несмотря на это, Брехт с Беньямином «хотели завязать с ним бой в предполагаемом журнале как с «образчиком вождистского культа», считая его философию антиподом излюбленному или практическому мышлению».

Неуместно прочтение этой критики Хайдеггера с помощью узких рамок идеологических клише. К не менее одиозному персонажу той эпохи, Карлу Шмитту, отношение Беньямина было более чем неоднозначным. Фигура Хайдеггера-врага скорее показывает, до какой степени мир литературы и художественной критики был переполнен духом классической эстетической теории, противостоять которой на уровне формализма и технических аспектов творчества было более чем проблематично. Но именно в этом направлении двигался дуэт Беньямин-Брехт.

В работе 1931 года «История литературы и литературоведение» Беньямин выразил свою позицию как никогда лаконично, перечислив то, что в первую очередь необходимо подвергнуть радикальной критике: «В этом болоте поселилась гидра школьной эстетики о семи головах – творчество, вчувствование, вневременность, подражание, сопереживание, иллюзия и наслаждение искусством».

Отношения с Шолемом и Брехтом отнюдь не представляли для Беньямина необходимость выбора между мистицизмом и отчуждением. Опыт письма немецкого философа также показывает, что внутреннее противоречие кроется не в выборе между ангажированной (марксистской) или нейтральной (вневременной) литературой. Скорее сейчас «политики его дружбы» являются тем указателем, сигналом, довольно ясно просвечивающим и ситуацию текущего момента. Так «история дружб» Беньямина оказывается одновременно и жестом (против) современности.

Олег Горяинов

Опубликовано в «Свежей газете. Культуре», № 9 (117), 2017