Несгоревшее пламя, недобитое племя, в пепел стёртое семя, там, где был, окажись, к пережившему время, к пережившему время, к пережившему время возвращается жизнь... 9 июля в Самарском областном художественном музее вполне чинно и официально открылась и будет открыта до 28 августа самая настоящая неофициальная выставка неподцензурного искусства. Как значится на афише и в брошюрке Государственного музея изобразительных искусств имени А.С.Пушкина - «Живу и вижу»: выставка произведений художников-нонконформистов из коллекции поэта Всеволода Некрасова, приуроченная к его 80-летию».

 

Многие из этих работ я уже видел. И давно с ними живу. Меня, в буквальном смысле, кормил этим искусством с рук сам Всеволод Некрасов. Всеволод Николаевич. В своей тесной, с трещинами по стенам, как от кораблекрушений и землетрясений, обшарпанной двухкомнатной московской квартирке, где неопровержимые свидетельства художественной и человеческой жизни хранились в многочисленных коробках, планшетах, ящиках, папках и тубусах.

Более частной, честной и точной выставки в Самаре ещё не было. И никакая это не коллекция. Это образ жизни небывалого русского поэта. Небывалого не только потому, что Всеволод Некрасов так же важен для русской литературы последней четверти времени советской империи, как его антипод Иосиф Бродский. А и потому, что он был вычеркнут из сколь-нибудь отчётливой зоны общественного признания. До сих пор у автора, которого литературоведы и литераторы всего мира считают создателем или, по меньшей мере, предтечей русского концептуализма и визуальной поэзии, нет на Родине ни одной официально изданной книги стихов и статей. Да, в последние годы его жизни и уже после смерти в мае 2009 года в Москве, Вологде и Самаре вышло восемь книг Некрасова, но все они были изданы по частной инициативе и фактически на частные средства вне больших и значимых издательств.

Коллекция - абсолютно ложное слово. Ничего Некрасов не коллекционировал. Это работы его друзей по искусству, уникально своеобычных, непохожих друг на друга художников, вырастивших на барачной и катакомбной почве лианозовскую школу, второй русский авангард, соц-арт, московский концептуализм, экзистенциальный постреализм. Вернувшие русскому искусству европейскую значимость и универсальный смысл.

Это пространство, которое Некрасов сам отогрел вокруг себя, наговорил, надышал. Картины, рисунки, акварели, листы, фотографии, коллажи, объекты, микроинсталляции даже не дарились, а отдавались ему в процессе разговоров, споров, монологов и диалогов, чтений и обсуждений в течение сорока с лишним лет. Многие из них вдохновлены и открыты самим Некрасовым. В Долгопрудном, где жил художник и поэт Евгений Кропивницкий с семьёй, и в Лианозово, где обитал в бараке замечательный художник Оскар Рабин с женой и тоже художницей Валентиной Кропивницкой. И позже уже в мастерских своих друзей, у себя на даче и в той самой двухкомнатной квартире.

Выставка, которая была бы невозможна без литературоведов Галины Зыковой и Елены Пенской, которым Некрасов завещал всё, что осталось от него, содержит только 76 работ. Хотя всего в дар Пушкинскому музею было передано свыше трёхсот. И постоянного места в экспозиции  «Пушки» они пока не имеют, томясь в запасниках.

Безусловно, что совершенно закономерны здесь работы Владимира Немухина и Лидии Мастерковой, многослойные безжалостные листы Оскара Рабина, «отъявленная» живопись и графика Сергея Шаблавина, Михаила Рогинского, Виктора Пивоварова, Евгения Кропивницкого, Вячеслава Калинина  и Ольги Потаповой, до предела симптоматичный, образцово показательный и концептуально остроумный рисунок ныне самого дорогого русского художника Ильи Кабакова  «Прогулка на теплоходе». Но ядром  «Живу и вижу», конечно же, являются произведения пронзительного, изощрённого и лиричного Олега Васильева, мощного и предельно концентрированного классика концептуализма Эрика Булатова и совершенно особого инсталлятора, остранителя, артефактиста Франциско Инфанте-Арана.

Эта выставка - ещё одно отчётливое высказывание Всеволода Некрасова об искусстве и собственной жизни, какой она единственно могла быть.

Барачный ренессанс. Лианозовский конкретизм. Язык. Иероглиф. Концепт. Символ, рождающийся из непосредственного послевоенного быта. Изобразительное искусство, нет -  выразительное искусство. Сдвиг с мёртвой точки и настаивание на сдвиге. Осознанное зрение, зрение как высказывание. Про-зрение.

Олег Васильев делает казалось бы невозможное. Он создаёт концептуально-исповедальную реальность необычайно высокого напряжения в обрамлении и внутри до предела заострённого актуального контекста. Из обрывков газет, из кусков социально-политического и пропагандистского советского шлака с помощью монтажа, негатива, трафарета и коллажа, смешанной почти бытовой техники и материалов, разбросанных на пригородной даче и поселковых помойках, Васильев творит лирические пейзажи, сюрреалистически нежные сны и неотвратимые знаки личного и исторического времени. Его работы из чеховского и некрасовского циклов, его «Дискуссионый листок», «Аврал в разгаре лета»,  «Статуя»,  «Створки двери» изобретательны до какой-то безыскусной ясной простоты и сумасшедшей нежности. Изнаночное, игровое, случайное отливается в протяжённый знак и очищенный трагический символ, не переставая при этом быть подробным, очеловеченным и узнаваемым на плоскости традиционного зрения.

Остраняющие заурядно «красивые» природно-ландшафтные и урбанистические пейзажи вторжением дизайнерских постконструктивистских и постсупрематических инсталляций артефакты Инфанте превращают литературоцентрическую, заштампованную реальность в территорию фантастически неузнанной, чужой и не поддающейся приручению жизни/смерти.

Живопись и графика Эрика Булатова представлены на выставке уже классическими, мощными и хлёсткими работами, неразрывно переплётенными со стихами Всеволода Некрасова. «Живу и вижу» из стихов поэта разворачиваются в придуманном, куинджевском небе огромными ставнями-словами ЖИВУ ВИЖУ. Ироничная и чеканно авангардная «Свобода есть свобода» из программного конкретистского текста Некрасова, где многократно повторяющееся «свобода есть, свобода есть, свобода есть, свобода есть, свобода есть, свобода есть» выстраивается то ли в мавзолей Ленина, то ли в дворец египетского фараона, то ли в иерусалимский Храм, то ли в Вавилонскую башню, чтобы провалиться в бездонную синь неба в кольце облаков выдохом-приговором  «свобода есть СВОБОДА». И великолепный «Знак качества», плакатно поставленный на псевдолевитанском пейзаже, и некрасовский центон «ВОТ» беспощадно сталкивают мёртвые, въевшиеся в сознание идеологические лозунги-императивы и большие лагерные цели коллективного сознательного с непосредственной, жестокой и анекдотической реакцией, обнажающей власть массоидной пошлости и государственно-бюрократической инерции, проваливающейся в плакат и лубок.

Для Всеволода Некрасова принципиально важно, что это ненормативное искусство имеет совершенно твёрдую этическую основу. Не морализаторскую, а именно этическую. Профессиональную. Требующую от парадоксального новаторского сдвига и художественного откровения едва ли не средневекового мастерства и основания. Эстетика и есть органическая этика.

Да, после Освенцима и ГУЛАГа высказывание невозможно. Но постмодернизм - не индульгенция на деконструктивную игровую инерцию в мире абсолютного компромата и абсурда, а исключительно беспощадные условия, диагноз «дегуманизированного искусства», идеологического, квазиреалистического, коммерческого, авангардного.

Да, автор мёртв. И читатель мёртв, и зритель мёртв, и критик мёртв. А ты должен выжить. Попробуй выжить. Стань читателем и зрителем, сделай невозможное - останься автором. Конкретизм, концептуализм, постмодернизм, соц-арт - не оправдание амбивалентного весёлого безразличия или мистификации, а освобождение дыхания, зрения и осязания, выход из завала, из комы, из комнаты.

Именно поэтому Некрасов до конца жизни не мог простить Гройсу, Бакштейну, «бывшим московским концептуалистам» создание новой инерции, эстетической и этической бесчувственности, безответности и, как следствие, бескачественности и безжизненности, соразмерной соцреализму. «Образины вместо образа». Амбивалентный постмодерн осваивается бездушным официозом и бизнесом, оборачиваясь всё тем же самодовольным и как бы независимым конформизмом. Коллаборационизмом. Созданием игровой бессодержательной, пустотной технологии.

Некрасовский этический постмодернизм утверждает игру как способ дыхания, присутствия и участия. Возвращения - даже в ситуации необратимого распада - к индивидуальной телесности и частной судьбе. К опыту и чувствованию. К высказыванию от себя и за себя. К лирической, по сути, причастности к хаосу и космосу исторического времени.

В радиоактивном заповеднике индивидуального существования, обрамлённого громкоговорящими часовыми режима, необходимы предельная трезвость и концентрация экзистенциального переживания, свобода и осмысленность, точность и эксперимент, биография и свобода. И личная ответственность как неизбежность ответа на жизнь и смерть в концентрационной зоне профанации.

Возможен ли частный, персональный, неотвратимо точный жест в тотальном постмодернистском спектакле? Всеволод Некрасов вместе с художниками  «своего барака» утверждает, что только он и возможен. Что именно так и создаётся универсальный язык со-бытия, способность жить и видеть. ЖИТЬ ВИДЕТЬ. Ловя себя на искусстве в общем, объективном, мусорном и повседневном потоке уничтожения имени и лица. Ловя свою случайную речь на том, что называется неприличным словом «поэзия».

Неофициальное искусство  так и осталось неофициальным. Даже с помощью музея имени Пушкина, даже с открытием этой выставки в Самарском художественном музее. «Гражданин// Гражданин// Вы не за границей»...

Это некрасовское собрание могло приехать сюда совсем неофициально тринадцать лет назад, ещё при жизни поэта. Болезненно подозрительный и маниакально чуткий ко всякому подлогу Всеволод Некрасов, дважды приезжавший в Самару и печатавшийся в вестнике современного искусства  «Цирк «Олимп», уже дал мне своё согласие. Уставший существовать в пространстве, где все делают вид, что его не было и нет, он даже почти согласился впоследствии передать часть работ своих «со-временников по безвременью»  в самарский общественный музей своего имени, если создание такового будет действительно возможно со всеми необходимыми гарантиями. Но даже эту выставку привезти тогда не удалось - спонсоры так и не поняли, что выдающиеся без всякого декларативного пафоса свидетельства подлинно персонального искусства нуждаются в элементарной и серьёзной страховке.

Что ж, казённая и пугливая Самара не заслужила этого музея. Но всё-таки выжила и дожила до этой невероятной и пронзительной выставки. На ней не хватает только стихов Некрасова, его визуальных конкретистских опытов, его голоса и его интонации в предельно конкретной буквальной явленности. Не абстрактно витающего духа, а его самого, развоплощённого в зрении, звуке и слове.

И спасибо всем большим и маленьким официальным чиновникам Самарской области и Самары, что не пришли на открытие этой выставки  «художников-нонконформистов». Спасибо за конформизм...

Как там у самого Всеволода Николаевича: «Темнота// В темноту// Опускается пыльца// Где-то там// Где-то тут// Где-то около лица// Над покрытой головой// И в канавах у шоссе// И касающийся всех// Происходит разговор// Между небом и землёй// Между летом и зимой».

 

Сергей Лейбград

 

Фото Сергея Осьмачкина