В 1921-м году девушка Эва (Марион Котийяр) вместе с сестрой Магдой приплывает из Польши в США. На острове Элис, где сортируют иммигрантов, сестру с подозрением на туберкулез помещают на карантин, чтобы потом, скорее всего, депортировать. Эве тоже грозит депортация за якобы недостойное поведение на корабле, но её внезапно спасает человек со связями по имени Бруно (Хоакин Феникс), который вполне предсказуемо оказывается сутенером. Теперь у Эвы появляется сверхзадача – заработать денег, чтобы вызволить сестру (за взятки можно решить любой вопрос), а заработать их придется проституцией, потому что больше нечем. В какой-то момент появляется фокусник Орландо (Джереми Реннер) – судя по всему, добрый человек, который, как и Бруно, кладет глаз на Эву и становится третьей вершиной странного любовного треугольника.

Странного, потому что любовь – слишком земное чувство для сферы высокой трагедии, где пытается освоиться Джеймс Грей. В этом пространстве любовь – просто понятное оформление для более высоких категорий – долга, греха, вины и искупления, так что фильмы Грея порой кажутся трагедиями 17-го века, разыгранными, как это стало с некоторых пор принято, в осовремененных декорациях. Но если, например, в предыдущем его фильме «Две любовницы» невозможный трагический выбор, перед которым оказывался герой, так или иначе был всё же выбором между двумя девчонками, одна из которых хорошая, но к ней не тянет, а к другой тянет, но с ней не очень клеится, то в «Иммигрантке» Грей действует радикальнее. Теперь он берет настолько высокую ноту, что вся житейская психология вымывается как нечто «слишком человеческое» и если где и остается, то в таком глубоком подтексте, что до него не докопаешься.

Марион Котийяр играет одну-единственную эмоцию – фанатичную жертвенность, она сомнамбулически смотрит на мир холодными, припухшими глазами, и взгляд её оживляется, лишь когда речь заходит о её сестре. Джереми Реннер монотонно изображает вертлявое обаяние побитого жизнью, но как бы неунывающего ловкача, а персонаж Хоакина Феникса – единственный, на кого действительно интересно смотреть в силу относительного разнообразия реакций – неожиданно оказывается не просто влюбленным, а влюбленным персонажем Достоевского, как его трактуют в школьной программе, а это, как ни крути, уже немного другое дело.

Герои ходят по тепло-коричневому Нью-Йорку, затонированному сепией, как на старых фотографиях, и этот пейзаж оборачивается идеальным фоном для истории об иммигрантах или «посторонних», пытающихся стать своими для мира, которому по определению никто не свой, а все только чужие. В этом пасмурном мире вечной нью-йоркской зимы, мятых пальто, изможденных лиц и ежедневной борьбы за выживание все притворяются своими, нашедшими своё место и пустившими корни, драпируясь, кто в ловкачей, у которых все схвачено, кто в дешевый блеск развязных куртизанок, как девушки на сцене борделя-варьете. Но мишура вряд ли кого может обмануть, в глазах притворщиков видно отчаяние, да и сами они чувствуют себя неловко, поеживаясь от холода в своих блестках, как расфуфыренные проститутки на пронизывающем сквозняке каменного тоннеля. На этом фоне придуманная Греем и его соавтором Риком Менелло история с грехом, искуплением и с вызволением бедняжки-сестры из полутюремной лечебницы кажется просто сюжетной уловкой – искусственной по причине слишком рафинированного трагического пафоса на фоне дешевых обоев, и, главное, явно излишней, потому что долг, грех и искупление – да вот они, и без всяких дополнительно изобретенных мелодраматических ходов разлиты в воздухе греевского Нью-Йорка.

«Иммигрантка» - тот парадоксальный случай, когда сюжет, скорее, мешает фильму. Нарисованный Греем мир трагичен сам по себе, причем той честной и суровой простотой, что свойственна повседневности, а потому он оказывается много интереснее, чем страсти-мордасти, которые дежурно разыгрывают на его фоне трое главных персонажей, превращая величественную оперу (Грей – поклонник этого жанра) местами в оперетту, а местами почти в «жестокий романс».     

 

Роман Черкасов