- Рома, вы говорили, что следующий ваш фильм будет об Осипе Мандельштаме. Расскажите, почему кино о Мандельштаме важно снять именно сейчас?

- Герои требуют сами, ты маловат, чтобы самому выбирать. Приходит отрезок времени, когда значимость человека становится видна как нельзя более ясно. Наше время сегодня что-то страшно напоминает. Такое ощущение, что оно рифмуется с каким-то другим, очень неприятным временем. И рифма подобралась отвратительная. Казалось, что не могут эти времена повториться. Но нет, мы с вами это наблюдаем. И вдруг! И  вдруг, оказывается: «…Ну что ж, попробуем, тяжёлый, неуклюжий, скрипучий поворот руля» или «…Век мой, зверь мой, кто сумеет заглянуть в твои зрачки, и своею кровью склеит двух столетий позвонки? Кровь-строительница хлещет горлом из земных вещей, захребетник лишь трепещет на пороге новых дней». Понимаете? Или «Мне на плечи бросается век-волкодав, но не волк я по крови своей…». Вдруг оказалось, что Осип Эмильевич сегодня произносит решающие слова… Понимаете, что я имею в виду?

- Да. Мне кажется, сейчас у многих есть ощущение, как в его строчке «и всю ночь напролёт жду гостей дорогих, шевеля кандалами цепочек дверных». Ощущение тревоги, ощущение опасности.

- Ужас, ну давайте не будем об этом. «Помоги, Господь, эту ночь прожить, я за жизнь боюсь, за твою рабу, в Петербурге жить, словно спать в гробу». Не обязательно только эта сторона становится актуальной. Не знаю, можно так говорить или нет, но для меня основой основ, как говорил Иосиф Александрович Бродский, является частность человеческого существования. Мне кажется,  мало что ценнее этого. Поскольку именно из этого вообще всё рождается и происходит. Мандельштам интересен как образец абсолютно частного повествования, причем безо всякого видимого протеста. Наоборот, он же отчаянно хотел встроиться  в систему, писал: «Я должен жить, дыша и большевея…».

- Вы хотите снять фильм и об Андрее Платонове. Это возможно, снять фильм о Платонове?

- Я об этом мечтаю и надеюсь, что мы доживём до дела. Это всё равно, что спросить, можно ли перевести поэта с одного языка на другой? Конечно, можно. Можно ли сочинить кино о Платонове? Конечно. Я надеюсь, что когда-нибудь так и произойдёт. Из тех, кто писал по-русски, Платонов писал очень-очень особенным образом.

- Язык, который задыхается в сослагательном наклонении?

- Да, и Бродский же говорил, что Платонов «заводит русский язык в тупик». Я очень это чувствую. Вы знаете, я не могу им начитаться. Точнее всеми этими людьми, о которых мы ведём речь. Вышел грандиозный восьмитомник Платонова. И вот ты читаешь его по кругу и не начитываешься. Как будто заново учишь русский язык.

- Платоновский язык. Я имею в виду, например, фразу: «жить некуда, вот и думаешь в голову». Тут же русский язык как таковой вывернут наизнанку.

- Мне кажется, это и есть русский язык. Мне очень близок он. Скажем, в жизни я избегаю всяческих речевых заготовок или идиом просто потому, что всякая подобная заготовка – это же некоторая языковая лень, да? А мне очень интересно разговаривать на русском языке, я очень люблю русский язык. Поэтому мне кажется, что Платонов – это кровь русского языка, свободная от холестерина или тромбов. Сейчас вышла новая книга «Письма Платонова». Там 347 сохранившихся писем: от любовных до просьб в Союз писателей или лично Сталину. Есть письмо с просьбой прислать новое лекарство от туберкулёза. Оно заканчивается фразой, что-то: «Пожалуйста, пришлите, потому что одно человеческое сердце вынести этого не в состоянии». Как можно не хотеть сочинить о нём? А его актуальность непонятная, вдруг откуда-то взявшаяся. Он ведь искренне считал себя советским человеком, работал на благо Советского союза  и видел довольно светлое будущее. Но язык с ним вытворял странные вещи. Язык – это ведь структура, которая не потерпит никакой фальши. Посмотрите, куда советского человека Андрея Платонова заводил язык. «Поэт издалека заводит речь, поэта далеко заводит речь». Ведь сейчас мы воспринимаем его произведения как глубоко антисоветские. Но он их писал, думая совершенно наоборот.

Ещё есть одна сложная задача. Мне было бы чрезвычайно интересно заняться Пушкиным. То, что он произвёл в своё время с языком – это совершенно невероятно.

- В каком ключе? Ведь так много различных материалов. Как этот огромный массив осмыслить и охватить?

- Обо всех всё уже есть. Но ключевое слово для меня – «живой». Пушкин очень живой. Есть, скажем, Михайловское. Это такой аттракцион, посвященный Пушкину. Помните, как в «Заповеднике» у Довлатова? Там хранительница спрашивает: «Зачем вы сюда приехали?» А герой Довлатова отвечает: «За длинным рублём». И директор чуть в обморок не падает. Или на Мойке, 12, в последней квартире Пушкина, где он погиб, – там, естественно, работают одни барышни. Плавает такая барышня по залам и ведёт экскурсию, к которой я как-то недавно, будучи в Петербурге, присоединился. «Тело пиита перенесли на софу, где он лежал столько-то-столько-то… Посмотрите направо. Там вы можете увидеть браслет некогда самой очаровательной женщины светского Петербурга Натальи Николаевны Гончаровой…» И всё в таком ключе. Не слыша ничего и никого, она ведёт экскурсию. Я подхожу и спрашиваю, скажите, а почему именно такой подход? Она отвечает: «У нас есть методичка». Я говорю, что понимаю, но зачем именно так преподносить? «Это канонический образ». Между тем вы понимаете, что такое смерть Пушкина. Это смерть кумира, новатора, революционера. Вся Мойка была наводнена жандармами из Третьего отделения, секретными службами, власти боялись студенческих демонстраций, конная полиция, агенты в штатском, личное распоряжение Николая. Вы представляете, что было с этим страстным человеком, с этим бьющимся сердцем? Именно это меня интересует.

 

- Есть символы, которые якобы давно и прочно представляют Россию и на которые наложено своеобразное вето. Существует канонический образ Пушкина, каноническая точка зрения на Великую Отечественную войну. Однако все эти символы неубедительны. И есть ли вообще какой-то культурный, исторический символ, чтобы как-то выразить и объединить сейчас?

 - Если бы он был, то стал бы  той национальной идеей, которую все ищут. У меня слишком эсхатологическое видение. Мы чрезвычайно разобщены, нас ничего не объединяет, мы не имеем никаких символов. Их пытаются найти в войне, которая пока ещё кого-то сдерживает. Это что-то, с чем согласен и условный оппозиционер и условный единоросс. Что, конечно, чрезвычайно грустно. Поэтому так и бьются. Поэтому сегодня каждое слово правды и каждое соображение, высказанное поперёк официальной позиции, так жестко пресекается. Поэтому пытаются ввести уголовные и административные статьи за всякие иные размышления о войне… Это же борьба двух зол, в ней нет ничего прекрасного. Жесточайшая страница нашей истории. Чёрная книга, как та, которую составили Илья Эренбург и Василий Гроссман.

Сейчас символ пытаются воздвигнуть на некой «русскости». Никакой «русскости» не существует. Весь этот национал-патриотизм чрезвычайно сомнителен. Вот везёт меня водитель вчера, русский, коренной самарец, и я спрашиваю: «Вы знаете, что это за улица, что это за здание?» Нет, он не знает. Да, у него тяжелая жизнь, он водитель. Но «русскость», откуда она берётся? Откуда берётся сознание, что это – твой город? Посмотрите, грязь, разбитые улицы… Какая «русскость»? О чем может идти речь, если вы не любите место, в котором живёте? Никто из нас не любит место, в котором он живёт. Никто не делает его главным и самым ценным на земле. Например, я вижу самарский модерн, очень красиво, замечательно, вы им гордитесь. Но это же просто слова, потому что если бы вы действительно гордились, вы бы не вешали кондиционеры на здания эпохи самарского модерна. И проводами с рекламой бы их не завешивали. Европа давно это прошла. Вы вообще выезжаете куда-нибудь? Например, какой-нибудь хилый американский городок, где три исторических здания, выглядит так, что тебе хочется приезжать туда каждые выходные. Вот это называется любить. Вот это американец. Это немец. А что такое «русский»? С крестами, с флагами? Православная вера? А что такое православная вера? Сейчас она попросту прикрытие. По-моему православие за всю историю России проявлялось только во время гонений на церковь. На нашей исторической памяти – именно тогда, когда на него было оказано колоссальное давление, когда вдруг объявились многочисленные мученики и страдальцы за истинную веру, в 20-30-е годы. Вот где надо искать корень, истоки и настоящее живое православие. Поэтому, к сожалению, у нас нет символов, которые объединяют.

 - А язык, насколько он объединяет?

- Он должен бы стать объединяющим, но вы послушайте, как разговаривают люди. «Ну как тебе? Чё-то как-то так себе». Что сказано по-русски? Ничего не сказано. Потому что ничего не испытано, не прожито, а внутри разлита колоссальная лень. Я вчера сидел в кафе и парень с девушкой за соседним столиком всерьёз обсуждали сначала покупку новых гаджетов от «Apple», а потом апгрейд автомобиля. Люди готовы на это тратить жизнь, а отсюда и язык. Послушайте, на каком языке разговаривают кругом. Послушайте, на каком языке говорят те, кто выступают несколько часов кряду в прямом эфире по телевизору. Это язык не просто убогий и бедный, он отражает то, какие они есть, какие мы есть, – то, в какой ситуации находится страна. С нами из телевизора сегодня в лучшем случае говорят, как взрослые с ребёнком. Поучая, грозно, как с идиотами. Вы хотите, чтобы с вами говорили как с идиотом, вы считаете себя идиотом? Никто не считает, но многих убедили и низвели до этого уровня. Нас обманывают 24 часа в сутки. Так что о каком единении можно говорить? Его ищут, пытаются придумать, та же Олимпиада призвана симулировать некое объединение вокруг. Но его нет.

 

- С Крымом та же самая ситуация сейчас складывается?

- Маша, давайте не будем об этом говорить. У меня это болит страшным образом. Конечно, всё, что пытаются придумать взамен, отзовётся очень печально. По-другому просто не может отозваться. С моей точки зрения, это преступление против человечности, человечества.  Была надежда, что кто-то будет жить дальше, но теперь такой надежды нет. Сегодня очевидно, что следующие два-три поколения уже изуродованы. У них нет ни одного шанса из этого выбраться.  Мёртвое пространство. Одно дело, если оно мёртвое и страшное, но ещё ужаснее, когда мёртвое и страшное притворяется живым, бравурным и успешным. За этим стоит невероятная пустота. Пустота, которая думает о мнимой собственной наполненности, оттого становясь ещё страшнее.

- Знаю, что у вас есть внушительный список, о ком бы ещё хотелось снять фильмы. Кто и почему туда входит?

- Там те, без кого нельзя представить себе себя. Там не может не быть, допустим, Цветаевой. Как существовать без её текстов? Они – это всё то, что делает нас нами. И я опять возвращаюсь к этому размышлению: кто мы, говорящие на русском языке, насколько хорошо мы понимаем, что сделано с этим языком? Язык – это то, что нас делает жителями этой страны, и то, что автоматически заставляет нас её сберегать. И в этом смысле есть люди, без которых мы не можем прожить. В моём списке не может не быть ОБЭРИУтов, сегодня мало резонирующих. Никто не зачитывается Олейниковым или Заболоцким.

Это всё то, что происходило в определённом времени с нами и языком. А как жить? Ходить на работу, писать статьи, а как ещё?  Ну вот, к счастью, Хармс стал поп-артовой, невероятно популярной фигурой. Как без Хлебникова, который менее? Это те, о которых надо когда-нибудь рассказать. Важен процесс проживания отдельного человека. Чтобы не было того, что происходит здесь и сейчас. А происходит страшная провинция, причем речь не о географии. Провинция – это некоторая вторичность ощущения себя, отсутствие способа выразить свои отношения с миром.

- Вам хочется уехать?

- Так жить нельзя. Иосиф Бродский сказал, будто прописывая нам рецепт, что для русского человека нового времени нет другой мысли, кроме мысли о побеге. В сегодняшних условиях, после недавних событий в Украине более органичной мысли, чем здесь не жить, не может быть. Но есть и противопоставление, такое же органичное: мы должны жить здесь. Это очень сложный вопрос. У нас отнимают и подменяют то, что называется страной. То же самое проделывают с нашими жизнями.  Хорошо, мы не идиоты, говорим мы себе, что весьма сомнительно. И себе эту страну как-то сохраняем, возвращаем… Но, в  конечном счёте, это очень грустные размышления. Конечно же, здесь нельзя жить. Всё, что здесь происходит – это колоссальная сила трения. Начиная от неуважения одного человека к другому. Это полный коллапс человеческих отношений, абсолютный распад и никаких сил притяжения не действует. Это постоянный заискивающий страх перед каждой вахтершей музея, гаишником на улице. Помимо того, что в принципе ничего не существует, никакой индустрии.

С другой стороны, при таких условиях начинают действовать не вместе, а по-отдельности, отдельные личности, к которым я причисляю и себя. По крайней мере, все мои внутренности устремлены на то, чтобы существовать отдельно, сосредоточившись на чём-то. Может быть, эта сила трения нас закаляет - рассуждаю я слабовольно. Не зря же Надежде Яковлевне Мандельштам её знакомый профессор сказал «Я не сомневаюсь, что любой наш поэт согласился бы быть русским поэтом. У вас это серьёзное дело». В этом смысле я гораздо более русский, чем те, кто пытается доказать обратное, потому что мне дорога русская культура. И в широком смысле – это единственный признак русского человека. А дальше мы стоим на развилке, и она очень тяжела. Жить здесь нельзя. Жизнь здесь даёт дополнительный опыт, которого нет нигде. Но мне 33 года, может быть, достаточно? Я этого опыта набрался, и он уже никуда не денется, можно его куда-то вывезти.... С другой стороны, «на чужом языке ты теряешь 80 процентов своей личности». Я не владею другим языком и культурой так, как русской, что меня пугает. Но русская культура ведь никому не нужна. Мы ничего толком не экспортировали. Чайковский, Стравинский, Толстой, Достоевский, Дягилев … и практически всё. Я просто мучаюсь этим вопросом и не знаю на него ответа – нужно или не нужно здесь жить. Думающему человеку тревожно и никаким криками «ура!» ты не можешь избыть происходящего.

- А так называемая «теория малых дел»? Она позволяет сохранить себя?

- Я не знаю. Бывают моменты, когда я абсолютно уверен, что это надо делать. Чаще - сомневаюсь. Единственное, что имеет смысл в ситуации, когда все понимают, что над нами неизбывное одиночество и вечная тоска – это дать рецепты обезболивающего, обезболить существование другим. Мне бы хотелось, чтобы сочинение кино с  нашей стороны и просмотр кино со стороны готового к этому зрителя были чем-то вроде временного обезболивающего или хотя бы какого-то рецепта. Я не знаю, удаётся это или нет. Ощущение радости от знакомства с какими-то людьми, с которыми стоит познакомиться. Если у посмотревшего фильм человека рождается такое ощущение, то уже неплохо.

Беседовала Мария Осина