Выставка подана как ретроспектива классика и как возможность прикоснуться к уже почившей легенде. В реальности «всемирная слава» мордовца складывается из обучения в Париже и последующей эмиграции в Аргентину, где, да, он создает портреты президента и его жены (знаменитой Эвиты), пользуется определенным спросом и – главное – открывает для себя удивительный материал – скукоженные наросты дерева кебрачо («квебрахо», в переводе с испанского «ломать топор»), растущего только в Южной Америке. В 1950 году он возвращается в СССР, и на этом его всемирная слава и заканчивается.

Одним из главных достоинств его скульптур является диковинный материал: древесина настолько извилистая, переливающаяся, со структурой то янтарной, то напоминающей иссохшую грязь и с цветовым спектром от эбена до красной глины. Нужно признать, что таким сложным материалом, Эрьзя владел виртуозно. Скульптуры поражают техникой, аккуратностью, экспрессией, и всем, чем должны поражать скульптуры.

Только, к сожалению, подлинная творческая оригинальность остается недоступна многим отечественным художникам, обучавшимся в Европе. Брюллов, например, будучи романтиком, в Италии написал совершенно итальянскую картину «Последний день Помпеи», и своей итальянскостью она совершила переворот в русском искусстве, – но, конечно же, не в искусстве Италии. Неудовлетворенность образованием важна для художника, но, согласитесь, когда неофит от искусства попадает в Париж, он чаще всего сразу делается всем доволен и ему все нравится. Особенно молодому Эрьзе понравился Роден и вообще импрессионистские тенденции в скульптуре, когда человеческие контуры словно мерещатся зрителю в глыбах мрамора, черты лиц выплывают из бронзового тумана, лица суровы и задумчивы – не люди, а аллегории: «Скорбь», «Мужество», «Каприз», «Ужас» – это все названия с выставки Эрьзи.

Эрьзя был на волне, когда в России в 1910-х годах гремели имена Анны Голубкиной и Сергея Конёнкова, а в Европе – имена Родена, Бурделя, Майоля. Это был тренд, возводивший свою генеалогию к скульптурам «рабов» Микеланджело. Будто заново открыли, художники рубежа веков были заворожены «Пробуждающимся рабом», у которого из мраморной пены необработанного камня торчат только коленки, локти и торс. И это в 1536-м году! Импрессионизм быстро перенял эту манеру, и начал кубометрами производить куски неотшлифованного мрамора, из которого на вас только глазки смотрят.

В искусстве царили мистицизм и двоемирие. Искусство понималось как потусторонность, художники были спиритистами, они вызывали духов природы: камня, дерева, металла, - давали им человеческие органы чувств, и – удивительно, но скульптуры начинали говорить. Куску дерева у Эрьзи не нужно тело, дайте ему очертания головы, и оно начнет мыслить, смотреть, а молчание его, завитки коры в волосах, кивок или наклон головы станут тайными, но понятными вам знаками. Скульптуры Эрьзи на самом деле чрезвычайно убедительны – не смотря на всю свою схожесть с уроками труда в начальной школе, где приклеивают пластилиновые глазки желудям.

Как ни странно, эта импрессионистская и декадентская техника при советской власти также была востребована, и, кстати, именно в микеланджеловском ключе. Ведь Микеланджело в своих скульптурах будто освобождал мрамор: со своих «рабов» пробуждающихся, бунтующих, разрывающих путы, он срывал робы тяжелого камня, и они выходили наружу, на свет из своих природных темниц. Если импрессионисты наделяли камень речью или, по крайней мере, мыслью, то советская школа интерпретировала этот жест как освобождение, поэтому до сих пор на Площади Революции в Москве стоит Карл Маркс, ниже пояса вросший, как Святогор, в гранит, работы Льва Кербеля.

Постепенно символистская подоплека уходит из скульптур Эрьзя, и вместо «Весны» и «Утра» они получают названия «Француженка», «Аргентинка», «Крестьянин» и т.п. Объемы производства – к 1930-м годам уже салонных – «недоделанных», «проснувшихся» скульптур становятся такими, что «освобождать» становится нечего, освобождено все: и мрамор, и бронза, и дерево, и стекло, и глина. И вот Эрьзя едет в Аргентину, страну, где республиканская форма правления была еще с 1816 года, и находит там новый объект для «раскрепощения» – диковинное дерево кебрачо, благорадя чему становится по-настоящему известным. Правда, в отдельно взятых странах: в Аргентине, потому что привез в Южную Америку европейский стиль, и в Советском Союзе, потому что, вернувшись из эмиграции, привез с собой скульптуры из невиданного материала.

Сергей Баландин