Невероятный, плотный, пронзительный дар Алексея Германа отзывается после просмотра «Трудно быть богом» столь же невероятным и пронзительным разочарованием. Впрочем, я преувеличиваю невероятность собственного разочарования. Украшаю. Оно спокойное, трезвое и - несмотря на всю слякоть, гнойную муть и физиологическую жижу - сухое, ясное и прозрачное.

Во-первых, этот трёхчасовой фильм нисколько не страшен. И даже не скучен. Монотонный театрализованный ритуал посвящения в отвращение. С натуралистической подлинностью и тактильностью. Киноспектакль. Театр жестокости Германа. Фильм-катастрофа. Но не катастрофа человечества, мира или России. А личная катастрофа Алексея Юрьевича Германа. Создателя, на мой субъективный взгляд, лучшей русской, а может быть, и европейской картины последнего тридцатилетия. Конечно же, я имею в виду «Хрусталёв, машину!». Интенция, инерция этой гениальной сюрреалистической (а на самом деле, гиперреалистической, на грани и за гранью распада) ленты живёт и наполняет живым дыханием смрад, казалось бы, демонстративно невыносимую вонь последнего германовского высказывания. Казалось бы, потому что никакой вони, никакой удушающей мерзости в фильме нет. Всё медицински, ритуально выверенно и расчисленно. Как в инсценировке разгрома хулиганами анатомички или кунсткамеры. И пахнет не трупами и фекалиями, а - скорее - нашатырным спиртом.

Позднесталинская коммунальная квартира с её доносами, поносами, склоками, любовями и сексами, подглядываниями и подслушиваниями, ожиданиями «воронков» и воровства в окружении дворового хулиганства и уголовного садизма, продолженная теплушками, тамбурами, автозаками, камерами и бараками, трансформируется в придуманное средневековье Арканара. Такое же тесное и тотально публичное. В «Трудно быть богом», однообразном и упрямом, как минималистская музыка, много замечательных планов, мизансцен, кадров и «гравюр». Но чёрно-белое кино, нейтрализующее ненормативную пошлость цвета, отдаёт не органичной для «советского» Германа квазидокументальностью, а ещё большей, едва ли ненавязчивой театральностью.

Безусловно, необычайно выразительны лица, хари, рожи и тела, забившие коридоры, каморки и углы коммунального псевдосредневекового пространства. Но опять же выразительны до тривиальности и пошлости. Отдающие домашним босхианством и книжно-альбомными реминисценциями полотен голландских, фламандских, немецких и итальянских мастеров. И странным, но очевидным образом перекликающиеся с дырявой и дождливой киноматерией Андрея Тарковского.

Герман собирался ставить фильм по роману братьев Стругацких ещё в 1968 году. Однако неизлечимая советскость снятого уже практически в нулевые годы кино, его пионерская, шестидесятническая эссенция связаны с личной катастрофой самого Германа, Германа послеперестроечного. Его глубокое, тотальное отвращение к советскому человеку, каковым он остался и после революции-имитации девяностых, и выплеснулось густой, густопсовой, ренессансно цирковой, навозно-кишечной жижей в «Трудно быть богом». Внешне очень близкой к шаламовскому отрицанию советского, даже блатного советского человека. Но метафизически гораздо более ограниченной и условной. Безусловны страх, омерзение, шок и презрение. Но человек условен. Ибо всякий человек по Герману советский, сталинский. И другого просто нет. Во всём мире другого нет.

А слушать закадровый текст и диалоги персонажей лично мне было откровенно стыдно. Смотреть на человеческие и лошадиные пенисы не стыдно. А слушать цитаты из Стругацких стыдно.

Жаль, что я не иностранец, я не могу терпимо относиться к «группе учёных, отправленных на маленькую планету», к «серым», за которыми «всегда приходят чёрные», к уничтожению «университетских, умников-книгочеев и талантливых ремесленников», к «жалости, переполняющей сердце». К интеллигентски ненормативной речи, где только слово «говно» не режет слух, где бытовые фразочки про пуканья выдают в главном герое сына изнасилованного медицинского генерала из «Хрусталёв, машину!». К Леониду Ярмольнику, абсолютно не контуженному жестоким перфекционизмом режиссёра-тирана, всё такому же бойкому и непоседливому, как будто пять минут назад он изображал цыплёнка табака, а ещё через полчаса будет вместе с Андреем Макаревичем [Внесен(а/о) в реестр иностранных агентов]поддерживать Михаила Прохорова и жюрить КВН.

Алексей Герман так и не освободился от советской травмы, ставшей манией и фобией, напоминающей о себе каждый день обнажённым, беспощадным, холуйским мурлом потомства гулаговской империи, заполонившим уже современные коммунальные коридоры власти и быта.

Травма осталась. Травма стала Германом.  Но абстрактный, пусть и такой осязаемый, тёплый, детализированный и персонализированный гуманизм универсального советского шестидесятничества, гуманизм «Проверки на дорогах» и «Моего друга Ивана Лапшина» был изжит. И уникальным художественным образом это мучительное освобождение-опустошение воплотилось в «Хрусталёв, машину!». Осталось только поставить точку. И знак равенства. Вот только все физиологические откровения в «Трудно быть богом» даже менее глобальны повседневных страданий пожилого человека с его запорами, кровотечениями, мигренями, опухолями, склерозами, стенозами и радикулитами.

«Трудно быть богом» - очень личный, биографический, едва ли не аутентичный фильм. Лирический фильм, как бы странно это не звучало. Германовский Дон Румата - альтер эго режиссёра. Гуманизм, превратившийся в чуму. В катастрофу любви, мести и отвращения.

Трудно быть богом? Трудно. Так блатной спрашивает у подъезда гордого очкарика. Так следователь спрашивал Всеволода Мейерхольда перед тем, как сломать ему нос и помочиться ему в рот. Так спрашивают самих себя, когда-то завидовавшие уничижительной завистью этим пребывающим за гранью добра и зла блатным.

Легендарный перфекционизм, достигший в этом фильме своего предела, кажется, нужен был не столько этой ленте, сколько самому Герману. Ритуальная пытка, самодостаточный экзистенциальный ритуал. Советский гуманист Герман решил вытошнить из себя эту ядовитую немощь. И сам придумал для себя подробный многолетний рецепт-ритуал.  И снял именно такой фильм, какой хотел снять.

«Мне на плечи кидается век-волкодав, но не волк я по крови своей. Запихай меня лучше, как шапку, в рукав жаркой шубы сибирских степей». И в конце фильма звучит  «нечеловеческая музыка» и взгляд наслаждается точным, тонким, бедным зимним российским пейзажем.

Сергей Лейбград