В Самару и Тольятти, чтобы дать несколько концертов и поработать над записью своего нового альбома, приехала группа «Самое Большое Простое Число». Создатель этого проекта, генератор и автор культовой питерской IDM-группы «СБПЧ», кумир российской хипстерской молодёжи  Кирилл Иванов пришёл в гости к «Засекину», чтобы попытаться объяснить Сергею Лейбграду, Роману Черкасову и Анатолию Доровских, что он пишет, поёт, говорит, видит, любит и ненавидит.

«Мне странно думать о том, как люди будут слушать нашу музыку»

Сергей Лейбград (С.Л.): Кирилл, математическое самое большое простое число постоянно меняется и уточняется. Как оно сейчас выглядит?

Кирилл Иванов (К.И.): Сейчас это два в какой-то десятизначной степени минус один. Его открывают каждые несколько лет. Это такой бесконечный путь и бег. Это была такая моя юношеская идея, что вот здорово назвать группу так, чтобы название всё время оставалось прежним, но при этом одновременно с этим оно менялось периодически. Это с одной стороны. А с другой стороны, эта была такая, ну, мне казалось, что ясная, метафора каких-то сильных, важных переживаний. При этом все самые сильные, самые важные переживания, они всегда очень простые и ясные.

С.Л.: Но звучит ваше название всё-таки, как какая-то концептуальная метафора. Что она означает? «Самое большое простое число» - это Лев Толстой, бесконечно ищущий утраченное время Марсель Пруст или «Чёрный квадрат»? К чему ближе ваша метафора?..

К.И.: Я думаю, что ни к чему. Мы всегда хотели, чтобы наша группа была таким организмом... Знаете, как огромное существо, которое всё, что вокруг себя видит, впитывает, но из этого всегда получается какая-то самобытная вещь, которую ни с чем не спутать. Мы всегда старались, чтобы это так было. Нельзя сказать, что мы чьи-то ученики, последователи. Я не уверен, что это хорошо, что это большой плюс. Но мы как-то в этом смысле всегда были особняком.

Роман Черкасов (Р.Ч.): Вот если продолжить о символике названия, то самое большое простое число, оно, как вы сказали, всегда новое... Вот у вашей группы, в общем-то, тоже все альбомы не похожи один на другой. А ещё простое число - это число, которое как бы... Ну, вот я теорией чисел вплотную не занимался, но немножечко знаю... Его очень сложно как-то использовать. Число, которое делится только на само себя и на единицу. То есть число, в общем-то, бесполезное, замкнутое на само себя, автономное, закрытое для каких-то практических использований его. Вот мне кажется, что это немножечко похоже на вашу группу, такую герметичную. Как бы, может, не очень понятно, как её потреблять. Я сейчас скажу, что я имею в виду. Во-первых, призыв: «Пожалуйста, не танцуйте». Вот я был на вашем концерте во вторник, где было человек шестьдесят-семьдесят - ну, для вторника это неплохо - и меня удивило, что все стоят на танцполе или сидят и просто смотрят на сцену и слушают. В общем-то, это не самый привычный, традиционный такой формат потребления электронной музыки. Во время электронной музыки люди часто тусуются, танцуют. Для вас это привычно, когда люди именно так смотрят или по-всякому бывает?

К.И.: Мы сейчас находимся в туре, уже близки к финалу. У нас сейчас предпоследний концерт в Самаре. Потом Нижний Новгород и дальше Москва и Петербург. Мы сыграли вот только за последний месяц двадцать пять концертов. Это всегда везде по-разному. Зависит от разных вещей. Знаете, есть такой расхожий штамп, что вот чем южнее, тем веселее, а чем севернее, тем все более сумрачные и отмороженные. Но это на самом деле, по моим ощущениям, не так. Это зависит, вообще-то, от каких-то других мелочей. Мы играем сейчас, по моим ощущениям, танцевальную музыку. Если люди не танцевали, значит, мы недостаточно её сделали танцевальной. А вот у нас был в Красноярске недавно концерт, где было пятьсот человек, и скакал весь зал. Или в Краснодаре до этого. Или только что в Тольятти...

Р.Ч.: Да, в Тольятти, там было нечто...

К.И.: Да, все плясали. Это зависит от каких-то мелочей. Вот появится в компании один танцор и все танцуют. Ну, вот от каких-то таких вещей. Не от нас. Мы просто написали песни. От меня это не зависит. Мне странно об этом думать, как люди будут слушать эту музыку.

Р.Ч.: Просто все музыканты, они как-то более-менее знают, что они ожидают от зрителя, как зритель сейчас будет себя вести. А у вас зрители, я так понял, ведут себя совершенно по-разному. Я в одном интервью вычитал, вы сказали, что где-то там слэм устроили, человек догола разделся.

К.И.: Да, именно так и было…

«Мне хочется, чтобы было состояние такого соскока, когда ты находишься между сном и явью»

Р.Ч.: Вот у меня вопрос такой: как вы видите своего идеального зрителя? Зрителя, который стоит и слушает, потому что, в общем, ваши тексты надо слушать, либо зрителя, который просто, скажем, тусит, прыгает и слэмится?

К.И. Вы меня подводите к такому ответу, что я должен как сноб сказать: ну, знаете, я бы хотел, чтобы люди вслушивались в мои тексты. Есть такое известное интервью Макаревича конца восьмидесятых, где он говорил, что вот, мол, подошёл к барабанщику спросить, про что мои песни, а он даже не понимает, вот тяжело поэту - он не понят даже своим барабанщиком. Для меня важны ощущение, атмосфера. Я не могу задать какой-то конкретный алгоритм, что вы должны себя так вести. Мы сейчас играем музыку, которую мы называем сами гипнотической электроникой. Мне хочется, чтобы было состояние такого соскока, когда ты находишься между сном и явью. Вот, знаете, бывают такие микросны. Ехал в автобусе, уснул, задремал, кемаришь. И вот ты вроде и спишь, а вроде и не спишь. И хочется такого состояния добиться. Поэтому мы используем сейчас много видео, которое специально сделали для песен. И хочется, чтобы мы оказывались все вместе в каком-то другом месте. Там можно что угодно делать, можно плясать, можно спать.

С.Л.: Это форма такого камлания эстетического?

К.И.: Вы хотите, чтобы я сам себя отрефлексировал, посмотрел на себя со стороны. Мне тяжело. Вам кажется, что камлание? Я не против. Хоть горшком назовите, только в печку не ставьте.

«Я не могу ни по одному из признаков назвать себя поэтом»

С.Л.: Вы упомянули Андрея Макаревича. [Внесен(а/о) в реестр иностранных агентов] Макаревич всё-таки фигура советская, пафосная. Я так понимаю, что у вас некий антипафос. Ваше искусство - ироническое? Вы врач недоучившийся, удачливый журналист. Вы избегаете называть себя поэтом. Это постмодернистский такой приём? Или вы считаете, что сегодня нелепо кому бы то ни было называть себя поэтом?

К.И.: Нет, я не воспринимаю просто то, что я делаю, как поэзию. Я занимаюсь музыкой. Мы песни пишем. Я не воспринимаю эти тексты отдельно от музыки. И никогда их не читал. Я просто с большим уважением и пиететом отношусь к некоторым, в том числе, современным поэтам. К сожалению, к ужасу, поэзия стала никому не нужной сферой жизни…

Р.Ч.: К кому именно, если не секрет?

К.И.: Мне очень нравится Михаил Айзенберг, мне очень нравится, к сожалению, умерший уже поэт Денис Новиков. Мне очень нравится Кирилл Медведев, особенно ранние его стихи. Он жив-здоров, живёт в Москве.

С.Л.: Фигуры во многом противоположные.

К.И.: Разные, да. Я никогда себя не воспринимал человеком, который живёт в какой-то культуре, high-brow, высоколобой культуре, в которой только поэзия. Я вот и сериалы смотрю.

С.Л.: Тем не менее, вы вместе выступали с так называемыми левыми поэтами круга «Транслита»... Осминкиным, Кириллом Медведевым, Павлом Арсеньевым…

К.И.: Я с ними нигде не выступал, я просто знаю, что такие люди есть.

С.Л.: Возможно, вы случайно оказывались с ними на одной площадке. В Перми вы вместе выступали…

К.И.: Может быть. Наверное... Мы выступали в Перми много раз на больших фестивалях. А потом писали, что такой-то выступал на одной сцене с таким-то. К примеру, если вы спросите группу Air, знает ли она, что она с нами выступала, думаю, что нет.

Анатолий Доровских (А.Д.): Что сподвигло вас пуститься в такую авантюру и тронуться в тур по городам и весям? У вас в маршруте, по-моему, тридцать городов или около того...

К.И.: Ну, да. Много. Во-первых, мы поехали, потому что любим играть концерты. Во-вторых, есть масс мест, куда никто не приезжает, не доезжает. Мы были в таких городах, я не знаю, ну, к примеру, в Запорожье. Туда мало кто вообще приезжает… В этом смысле это классное испытание, приключение. Кроме того, мы сейчас записываем альбом. Для нас это очень полезный опыт. Мы на всех концертах играем несколько новых песен. И они очень сильно от этого меняются, трансформируются, оживают. Ты видишь, какие вещи в них работают, какие не очень... Дописываются. И это нужно было просто для альбома в том числе.

А.Д.: Накатка боем такая...

К.И.: По-другому не бывает. Ну, то есть бывает, но по-другому не хотелось сделать в этот раз.

С.Л.: Кирилл, вас называют культовой фигурой русского, российского хипстерства. Это так? Это имеет к вам отношение? И что такое русское, российское хипстерство?

К.И.: Знаете, я недавно был на выставке Джона Кейджа, посвящённой ему и его работам. Кейдж в какой-то момент составил список ответов для журналистов, которые он просто выдавал. Первый так звучал: «Такой прекрасный вопрос. Не хотелось бы портить его своим ответом».

С.Л.: Для вас принципиально важен текст. Вы сказали, что отдельно от исполнения он не существует. Можно ли назвать это своего рода акынством или новой искренностью. Наверняка вы знаете таких авторов - от Дмитрия Александровича Пригова до Дмитрия Воденникова…

К.И.: Да, с Приговым я даже знаком был лично, когда я был маленьким. Понимаете, вот вы разговариваете с абрикосом и говорите ему: «Кто ты вообще? Как с арбузом тебя сравнить?». Мне трудно на себя со стороны посмотреть. Я бы сказал: да, вы знаете, я продолжатель традиции... Что уж там Пригов. Вы знаете, примерно со времён Батюшкова тянется вот эта вот нить красная. И, конечно, сейчас продолжатель этого - я. Мне трудно на себя со стороны посмотреть. И вообще не хочется. Знаете, я в какой-то момент решил этим не заниматься... Такая дурацкая позиция - себя пытаться поставить в какой-то ряд, как-то систематизировать.

С.Л.: Но мы неизбежно должны вас об этом спрашивать...

К.И.: Спрашивайте, конечно.

С.Л.:  Вы отвечаете, как будто вы облако в штанах. Вы, конечно, похожи на облако, но не облако. Поэтому хочется искать в вас смыслы...

Р.Ч.: Я хочу вступиться за этот вопрос. Здесь дело в том, что я так понимаю, что Сергей Лейбград не может игнорировать вас, как автора текстов. Ваши тексты совершенно адекватны, с точки зрения именно поэзии... То есть не просто тексты, которые исполняются под музыку, а действительно местами это любопытная именно поэзия... Но в поэтический контекст вы совершенно не вписываете себя, не считаете себя поэтом. При этом любя Кирилла Медведева и Айзенберга, будучи знакомым с детства с Приговым. Вы действительно себя исключаете из сферы поэзии или это просто некое кокетство?

С.Л.: Или стратегия?..

К.И.: Нет. Какая может быть стратегия? Как бы объяснить.. У меня мама училась в литературном институте. И она поэтесса. И у неё замечательные, если говорить вообще ещё о каких-то поэтах, у неё прекрасные стихи. Она этим в последнее время не занимается, потому что кроме этого она училась на художницу, и она художница сейчас, график и детский иллюстратор. Я рос среди какой-то такой поэзии, сякой, живой и неживой. Это очень громкое слово, во-первых. Во-вторых, оно требует совершенно другого отношения к самому себе, к своей жизни, к тому, чем и зачем ты занимаешься. Я не могу ни по одному из признаков назвать себя поэтом. Поэтому и не называю.

«У нас такая минимальная, такая тяжёлая дистанция с людьми, с поклонниками»

С.Л.: Давайте зайдём с другой стороны. Это хорошая черта: пусть другие называют вас как-то или не называют. Но, тем не менее, ваши слушатели, молодые и не очень молодые люди, воспринимают вас, как фигуру, которая транслирует некий смысл, некий образ жизни, некое поведение в нашей пошлой, страшной, прекрасной жизни. Что вы всё-таки транслируете? Какое отношение к жизни, я не знаю, к эстетике, к этике?..

К.И.: Мне про свою жизнь трудно сказать. Могу сказать про группу. У нас всегда была такая идея и мечта, чтобы наша музыка была... Чтобы в ней было ощущение надежды…

С.Л.: «Уезжай, здесь всё...»…

К.И.: Странно, но эта песня, она на самом деле ироническая. Она не про то, как тяжело жить...

С.Л.: Да, она совершенно иная...

К.И.: Она при помощи этого приёма взламывает тяжесть. И на самом деле этот ролик, который каким-то был источником вдохновения для нас, он тоже про это. Мы как бы смехом невероятным взламываем эту матрицу...

С.Л.: Кирилл, эта смеховая песня звучит едва ли не патриотично. Главный объект иронии как раз уезжающий…

Р.Ч.: Понятно, что там ирония, но при этом звучание-то довольно трагическое на самом деле. То есть независимо от того, что хотел Кирилл, в общем-то, я думаю, что большая часть людей, слушая эту песню, понимает, что да, здесь жизни нет и не будет. Несмотря на весь смех…

К.И.: Мы хотели взломать эту матрицу. Но кроме того она живёт совершенно, как все песни, вообще отдельной жизнью. Я за неё уже не в ответе. Она сама там... Как-то отдельно от нас.

С.Л.: Но всё-таки какая-то внутренняя программа у вас есть? Айзенберг и Дмитрий Александрович Пригов тоже ничего впрямую не говорят, но мы знаем, что они не любят, что они ценят.

К.И.: Вы хотите спросить, что я люблю, а что нет?

С.Л.: Да.

К.И.: Я люблю сына своего, родителей, жену. Люблю своих друзей близких. Хочу, чтоб все вокруг заботились о них. Хочу, чтобы люди - и я в том числе - были счастливы и могли заниматься чаще, больше, а может быть вообще только тем, что они искренне любят. А не люблю... Не хочется особо говорить про то, что не любишь. Произнесёшь - потом это материализуется. Или другое что-то плохое обидится, что ты его не произнёс. Я не люблю глупость, ну, такую - нахрапистую. Даже, скорее, упёртость. Это тяжёлое такое качество. Хочется, чтобы люди делали глупости, подумав хорошенько над ними. Они будут теми же самыми, но когда ты о них подумал, ты уже немножко другой.

С.Л.: В принципе, вы об этом и говорите, и поёте, и пишите?

К.И.: Вот этот интересный вопрос меня давно занимает. Насколько то, что любой человек делает, на какие доли состоит из того, что ему хочется, и из того, что он может. Я не знаю про песни. Это вот я так могу или я так захотел?..

С.Л.: Но вы всё равно существуете биографически и всё равно вы становитесь артистом, когда выходите на сцену, в кавычках или без кавычек...

К.И.: Да, безусловно. Я не спорю.

С.Л.: Вы играете себя или придумываете? Это действительно вы? И пусть критики и слушатели интерпретируют это по-своему...

К.И.: Нет, мы ничего не играем. У нас нет такого, чтобы в каком-то образе я вышел... Пьеро или скомороха... Это довольно для нас тяжело, у нас минимальная, такая тяжёлая дистанция с людьми, с поклонниками. Они часто очень так запросто с тобой разговаривают… Ты сыграл концерт, полтора-два часа. Устал, вышел в гримёрку. Сидишь там, и тут входит какой-то человек. Это часто бывает. Ну, ему хочется руку пожать, спасибо сказать. И мы сами обычно после концерта выходим, чтобы автографы дать. И вот недавно мне показалось, что я даже обидел человека. Он стал спрашивать: «Так вот ты скажи, вот это было с тобой или нет?» Я говорю: «Ну, вы поймите, это очень личный вопрос, я с вами мало ещё знаком, чтобы говорить, было это или нет». Поэтому... Дистанции нет никакой. Но это не значит, что какой-то герой текстов - это я. Дистанция - ноль. Но это тоже не я.

 «Общий уровень свинства и мерзости в какой-то момент начинает зашкаливать»

С.Л.: Кирилл, вы свободны от политического режима, от политических проблем?..

К.И.: В смысле, что я не слежу? Нет, я слежу. Это такие вещи, за которыми не получается не следить. Общий уровень свинства и мерзости в какой-то момент начинает зашкаливать. Ты не можешь этого не замечать. Я, конечно, после того, как ушёл с телевидения, перестал читать газеты и так много новостных сводок, как я это делал по работе. И сейчас, к счастью, могу редко это делать. Но, знаете, есть такой очень хороший пример в книжке Николаса Талеба «Чёрный Лебедь». Там очень ясный совет даже, что можно не читать ни газеты, ни сайты новостные - обо всём важном вы и так узнаете от кого-то. Вот я пытаюсь этому следовать. Иногда, редко очень, читаю что-то, когда получается. Но общий уровень свинства так высок, общий уровень морали так низок... Не человеческой - люди прекрасные все. Но есть общее это болото. Оно засасывает... Нужно быть очень внутренне стойким и сильным человеком, чтобы, когда вокруг все, я не знаю, едят людей, тоже не начать их есть. Про это очень много книжек. Есть очень хорошая книжка, называется «Совесть нацистов». Вот интересный феномен. Это как получилось, не может ведь вся страна с ума сойти? Такого же не бывает - как это? Ну, много миллионов человек вдруг с ума сошли и стали... Решили вот евреев убивать.

С.Л.: Это не одномоментно произошло...

К.И.: Ну, даже не одномоментно. Ну, какая разница? Вот не может сойти такое количество людей с ума. Есть ещё книжка «Банальность зла: Эйхман в Иерусалиме». Про то, как это происходит. И недавно вышедший роман Литтелла  «Благоволительницы», он тоже про это: как происходит этот слом человека. И вокруг нечто подобное происходит... Ну, это видно. Это видно, скорее даже, в какой-то общей грустной, такой унылой чиновничьей среде. Это очень видно, что общий уровень низкий... Достаточно чуть-чуть его приподнять, как всё изменится. Но это можно сделать только какими-то личными примерами отдельных героев.

А.Д.: Возвращаясь к местным реалиям... Я знаю, что вы хотели посетить концерт эпатажной группы «Ансамбль Христа Спасителя», но его «Центр Э» отменил.

К.И.: Да...

А.Д.: Не боитесь, что...

С.Л.: Другой «Центр Э», полицейский, не наш телевизионный...

А.Д.: Не боитесь, что рано или поздно и с вами такое может произойти? Например, афиши повесят по городу - там мальчик в майке с Иисусом Христом. Вы не боитесь кого-то оскорбить?

К.И.: Странно бояться глупости. Есть какие-то идиоты. Это всё, безусловно, может коснуться любого. Это поводы ходить на митинги, поводы возмущаться, поводы что угодно делать, только не смотреть спокойно или с восторгом на то, что происходит… Я ещё почему перестал читать журналы и газеты. Каждое утро мне надо было целый час ехать на метро в школу, и я с седьмого класса на часть денег на завтрак покупал всегда себе «КоммерсантЪ» и раз в неделю журнал «Итоги». Прямо знал всё про всех… Сейчас большинство текстов посвящены некой конспирологии, попытке понять, какой есть смысл в том, что происходит в Кремле, в Госдуме, в законодательном собрании Петербурга, которое по уровню бреда близится к этим двум инстанциям предыдущим. А нет. Такая вещь открывается в какой-то момент: нет никакого смысла. Это разложившийся огромный труп, в котором нет никакой стратегии, нет никакой тактики, нет мыслей по поводу того, как надо поступить и почему. Просто тысячу рук тянут в разные стороны и всё..

С.Л.: Вы здесь разделяете власть и население? Вот вы назвали мерзкие институции, глупые, невменяемые. Но у нас нет гражданского общества, у нас только жители, люди, население...

К.И.: Разделяю, конечно. Безусловно.

С.Л.: Население лучше, чем власть? Нет заблуждения в этом?

К.И.: Ну, я понимаю, что имеется в виду в вашем вопросе. И понятно, что мечталось бы, чтобы в едином порыве вышли все и сказали: «Хватит это терпеть».

Р.Ч.: Однажды вышли, два года назад.

К.И.: Недостаточно...

С.Л.: Но не все совсем...

К.И.: Совсем не все. Недостаточно было этих людей.

С.Л.: Но ваши слушатели вышли?..

К.И.: Наверное, я не знаю… Нас совершенно разные люди слушают… Я тоже ходил на эти митинги. И пойду ещё. Мне кажется, неважно, что там многое может не нравиться... Какой бы ни была раздираемая миллионом всяких интеллигентских и разных противоречий оппозиция… Этот нерукопожатный, этот такой... Всё это забалтывается в бесконечном каком-то перетёре. И нет никакого другого способа - я не вижу - кроме как приходить туда и показывать: я против, мне это не нравится, я не согласен, то, что вы делаете, омерзительно. И это лучше, важнее и полезнее, чем разговоры.

С.Л.: Только что вы были в Тольятти...

К.И.: Где только не были...

С.Л.: Тольятти очень похож на наше время... Название безумное, сумасшедшее. Пальмиро Тольятти...

Р.Ч.: А что вы имеете против Пальмиро Тольятти?..

С.Л.: Друг Сталина... Причём горожане против того, чтобы городу возвращали старое имя Ставрополь-на-Волге, но это потому, что Тольятти очень похож на Самое Большое Простое Число… Вы каким-то образом коллекционируете впечатления о русской провинции?

К.И.: Это очень интересно. Я очень много ездил. Для меня это не то, чтобы я вот внутри Садового кольца или вокруг Невского жил-жил, жил-жил, и тут меня в открытый космос русского поля выкинули. Я поработал на НТВ репортёром. Долго. Пару лет. И до этого на Пятом канале. И отчасти эту работу я воспринимал как невероятное турбюро. Я побывал в куче мест. И это всегда было невероятно интересно. Невероятные, удивительные люди, с которыми ты разговариваешь. Они странные, непохожие на тебя, очень интересные. У них совершенно другие какие-то чаяния, представления об окружающем мире... Часто очень наивные, обманутые и государством, и тем, что вокруг происходит. Но я не верю, что у нас народ плохой. Все просто немножко несчастные. Нет... Всего мало… Я вот интервью с режиссёром Зельдовичем прочёл. Он сказал, главная беда России, что всего очень мало. Один режиссёр, один музыкант...

С.Л.: Два писателя...

К.И.: Один художник... Всего мало у людей просто. Они такие несчастные. Ничего нет. Они очень мало что видели. Им очень мало что показывали. О них очень мало кто заботился. Их очень мало любили. И это видно повсеместно...

С.Л.: Вы говорите, как о детях...

К.И.: Да. А как? Ничем не отличаются. Я был сейчас две недели вожатым в лагере летом. Мой близкий хороший друг Филипп Евгеньевич Бахтин, бывший главный редактор журнала Esquire cделал лагерь, который называется «Камчатка». Это творческий лагерь. То есть он не про прыжки в мешках, а про создание чего-то каждый день нового. И я оттуда невероятно воодушевлённым уехал. Просто это, наверное, лучшее, что со мной происходило в этом году, кроме свадьбы. Я уехал, я провёл все две недели с детьми. И по ним сразу, моментально ты видишь, с кем дома разговаривают, просто разговаривают... Одна из величайших проблем и взрослых людей и детей, и детей со взрослыми - всех на свете - что люди не могут никак вербализовать свои проблемы, чаяния, желания, просто сказать, чего они хотят, и поговорить просто с другими. И сразу видно по детям, по тем, с которыми дома не разговаривают. Ну, там, дневник показал, шапку надел, температуру померил, уши помыл, ложись спать. Всё. Но как только ты начинаешь разговаривать с ребёнком просто, как с равным... Не то, что ты ему начальник, и ты ему прикажешь, что он в этом провинился, и глаза, полные ужаса: что сейчас будет, что? А ты пытаешься с ним поговорить про это: что он сделал, зачем, почему? И это такое невероятное удивление вызывает, такой чистый восторг… Я уверен, что так со всеми людьми. Что надо просто заботиться друг о друге и разговаривать. Вот и всё.

«У меня есть такое ощущение, что все наши люди очень недолюблены»

Р.Ч.: То есть в России всё может поменяться, если люди начнут иначе относиться друг к другу... То есть если они перестанут быть заброшенными детьми, скажем так...

К.И.: Ну, можно и так сказать. Да. По большому счёту - да. Потому что никто о них не заботится, никто ничего хорошего не ждёт. И именно оттого, что ты ничего не ждёшь, от государства или от чего-то, что тебе кто-то что-то поможет - именно от этого у тебя такое ощущение, что надо вот так вот голову в плечи втянуть, быстро чего-нибудь схватить и убежать с этим. Есть такое заезженное, почти потерявшее любой смысл, благодаря нашему предыдущему президенту, слово «модернизация». Есть две модели того, как человек мыслит. Это как раз любимая вот бахтинская история. Вот, может быть, что ты думаешь, что надо государства бояться - оно тебя ударит по голове. Сделаешь что-то - будет плохо. А есть, условно говоря, модернизационная... Когда думаешь: они для меня, я их выбрал, нанял, они меня обслуживают, мы с ними равные... Этот пример можно приводить где угодно. У нас с друзьями есть кафе. И посмотрите, как разговаривают официанты с людьми. Нет разговора на равных. У меня такая работа, я официант, у тебя такая работа... Я раньше периодически работал - раз в месяц, два раза - официантом в нашем кафе.

Р.Ч.: Кафе «Мишка» вы имеете в виду?

К.И.: Нет, у нас есть бар «Мишка» и кафе «Общество чистых тарелок». Вот я официантом в Обществе работал иногда... И либо кто-то пришёл и сделал тебе одолжение, что он с тобой разговаривает, либо кто-то пришёл и страшно заискивает... А можно разговаривать. Это такая же работа, профессия. Просто если о тебе заботятся, то и ты заботишься о других, уважаешь других… Я сейчас чувствую себя, как какой-то проповедник телевизионный. Это настолько примитивные вещи.

С.Л.: Вам близка эта тема... Детства, ёлочных игрушек. Ваш монолог про то, что с нашими людьми не разговаривают, замечательный - без всякой иронии это говорю… Он почти точно совпадает с методикой работы с детьми с синдромом Дауна. Если с ними разговаривать, если их любить, если им всё время напоминать, они развиваются и - есть уже примеры - получают высшее образование, делают очень сложные вещи, иногда бывают просто оригинальней обычных детей - у них меньше штампов и они естественней в очень сложных вещах. Но, с другой стороны, это такой диагноз. Мы все с синдромом социального Дауна.

К.И.: Да, у меня есть такое ощущение, что все люди очень недолюблены... Один человек другому сказал: «Ты хороший, ты молодец, ты здорово всё сделал, прекрасно, ты принёс продукты, ты такой молодец, это так хорошо». Это меняет. Это такие простые слова, которые меняют радикально всё.

С.Л.: Кирилл, у вас был небольшой, по-моему, опыт за рубежом. Вас приглашали, был относительный успех. Он, может быть, очень локален, но он, тем не менее, был. Вы исключаете для себя эмиграцию? Тем более что сейчас есть Интернет и прочие коммуникации, то есть можно уехать и не уехать.

К.И.: Скорее исключаю. Мне очень трудно это представить. Прежде всего, из-за болтовни. Я очень вербальный человек. Мне важен этот фон, мне очень нравится слушать язык, как другие люди говорят. Это такой на самом деле большой страх - потеря этого. Я очень много видел эмигрантов... Ну, как-то мне трудно себя представить в такой ситуации. Я не такой большой фанат комфорта. Все мы его любим, но не настолько. Хотя любые несколько недель, проведённые в Европе... Да вообще почти в любой стране... Они... Возвращение оборачивается...

С.Л.: Как у вас с языками? Вы знаете языки? Английский?

К.И.: Английский я знаю, да. И ещё я учился в гимназии и учил...

С.Л.: Латынь и древнегреческий?

К.И.: Да, да. Бессмысленные. Но как-то классно просто рассказать: я латынь учу и древнегреческий. Но это, конечно, классная тренировка для головы. И всё время хочется себя подталкивать. Грустно... Как раз, так закрываясь, как в ракушку, люди черствеют. И перестают меняться. Ответы на все вопросы известны. И это самое такое неинтересное, грустное, тяжёлое состояние. Вот хотелось бы как раз всё время свою голову освежать... И себя самого вообще, не только голову, а себя самого всё время выталкивать из такой зоны комфорта.

С.Л.: Когда вы говорите, наговариваете, если так можно обозначить форму вашего исполнения, вам важно, чтобы вас слушали?

Р.Ч.: Да, давайте вернёмся к вашему творчеству...

К.И.: У нас есть на самом деле много песен, где мы поём. И я пою. И сейчас таких песен ещё больше. На новом альбоме - там вообще странное сочетание. Там будет много женских голосов, в том числе... Хочется, чтобы песни слушали. И у нас сейчас тексты настолько сцеплены с музыкой, что их просто не разорвать. Вот на новом альбоме - вообще отдельно... Не отодрать их. Хочется, чтобы в голове песня играла. Но, знаете, такое бывает часто с классными песнями. Ты просто её полюбил, а потом ты понял, про что она была. Вот хочется чего-то такого...

С.Л.: А потом ты понял, что не про то. А потом ещё про что-то...

К.И.: Да, да. И это класс. Чем больше у этого алмаза граней, тем лучше.

Беседовали Сергей Лейбград, Роман Черкасов и Анатолий Доровских