Режиссер Мирзоев переносит действие пушкинской трагедии в условную современность: герои произносят реплики, едучи в машинах, сидя перед телевизором и крутя педали велотренажеров. Текст сохранен по возможности бережно (правда Мирзоев как будто бы спутал двух Пушкиных: боярина Афанасия Пушкина и его племянника Гаврилу Пушкина у него играет один актер, но это, может, специально так, хотя и не понятно зачем). Кинокритики восхищаются, как органично ложатся слова трагедии на современные реалии, но это, конечно, не так: зазор виден, и туда проникает мрачноватая ирония, которая и оказывается, пожалуй, самым ценным эффектом экранизации.

Такое осовременивание классики – один из любимых постмодернистских ходов, но Мирзоев убирает иронические кавычки с пушкинских стихов и метит не в очередную констатацию, что мир есть текст (об этом вроде как все уже в курсе), а в принципиально серьезное высказывание о преступной и лживой сущности любой власти. Аранжируя действие трагедии современными реалиями, а действие пролога, в котором убивают царевича, и вовсе перенося куда-то к рубежу 19-20 веков (убийство совершают люди, выглядящие так, как в современном кино изображают террористов-народовольцев), Мирзоев делает всё, чтобы подчеркнуть вневременной и архетипический характер происходящего – и не просто, а с явным к тому же прицелом на злободневную действительность, иначе к чему все эти патриархи на тренажерах и «пресс-секретарь» Щелкалов (в пугающе аутентичном исполнении Парфенова) по телевизору.

Восприятию фильма как злободневного политического памфлета во многом помогла и его прокатная история. Перед тем, как выйти в весьма ограниченный прокат, «Борис Годунов» полгода пролежал на полке (хотя и вовсе не из-за политических мотивов, а потому что прокатчики не видели в нем достаточного коммерческого потенциала). Однако эта задержка пошла ему только на пользу: так получилось, что на экраны он вышел аккурат к выборам. Официальная российская премьера – если можно так назвать показ в кинотеатре в Северном Бутово (больше, говорят, никто малобюджетного «Годунова» не брал) и почти одновременное появление его в интернете – состоялась в конце осени, и фатально-неминуемое избрание Бориса на царство при усталом непротивлении отчужденного большинства вызывало очень недвусмысленные ассоциации. Так получилось, что в Самаре премьерный показ был в «Ракурсе» 3 марта, а уже вечером 4-го, видя по телевизору плачущего всенародного избранника, все шутили по поводу «все плачут, заплачем, брат, и мы». Согласитесь, не каждому произведению искусства так везет с текущим моментом.

Но, начавшись как актуальное политическое высказывание, фильм постепенно сворачивает на драматические взаимоотношения Бориса с его нечистой совестью, которую тут несколько прямолинейно олицетворяет одному ему видимый призрак убитого им царевича. Сам текст и здравый смысл от этого не страдают (царевич молчалив, а узурпатору зато есть к кому обращать свои монологи), но страдает другое. То ли Мирзоев решил дополнительно завуалировать параллели с современностью, не удовольствовавшись и без того эзоповым языком старой трагедии, то ли дал волю демону ревизионизма, который нередко терзает режиссеров, прикасающихся к классике, но факт есть факт: из области общественно-политической сюжет упрямо дезертирует в сферу лично-психопатологического. И здесь фильм пролетает и мимо архепитических обобщений, сокращая их до размеров сугубо индивидуального случая, и мимо актуальной российской действительности, поскольку страдающий тиран – это для нас роскошь, которую мы не можем себе даже вообразить. Наши тираны бодры и самоуверенны, а от посещений кровавых мальчиков их надежно оберегает ФСО.

Понятно, что автор имеет право на свою трактовку классического сюжета и всё такое, но я сейчас уже не об эстетике, а уже о политике. Складывается ощущение, что протестный политический дискурс, который мы сейчас имеем, не выдерживает широких масштабов и смелых обобщений и обречен непременно сжиматься, как шагреневая кожа. Болотные митинги тоже начинались широко, а потом сократились до требования отпустить бизнесмена Козлова. И вот именно эта, непредусмотренная автором, параллель выглядит даже более устрашающе меткой, чем все содержащиеся там намеки на действующую власть, - параллель между фильмом и протестным дискурсом: оба, выйдя на простор, будто пугаются самих себя и застенчиво сворачивают куда-то в уголок. Не знаю, как с зимними протестами, а в фильме, чтобы избежать этого, надо было всего-навсего не выдумывать невесть чего, а просто сохранить верность пушкинскому сюжету. А так и Козлова не отпустили, и Годунов – царь, не царь – просто любопытный клинический случай.

Роман ЧЕРКАСОВ, культуролог, киновед