«Вот это и станет темой нашего урока», -

ответил учитель географии на вопрос

школьников «а что такое глобус?»

(Из старого и почти неприличного анекдота).

 

Одна из наиболее запомнившихся конструкций речи в публичных выступлениях 90-х была такой: «Это время ушло….время (таких-то) ушло… это навсегда осталось в прошлом…». Мне был понятен пафос тех политиков и журналистов, кто хотел дистанцировать себя от недавнего прошлого с его репрессиями, неизбывным враньем, дефицитом, подкупом и умением воспринимать собственную подлость как модус общественного устройства. Однако первое десятилетие «нулевых» реабилитировало в общественном сознании понятие полицейского государства; с разговорами о «просвещенном абсолютизме» в повседневность вернулась не только стратегия сосуществования с нелегитимной властью, но и жуткий провинциализм, страшный в своем метафизическом измерении: я не там и не с теми. Эта форма собственной исторической непричастности к настоящему порождает массу ожиданий и настроений, в частности, недоверие ко всему, что находится в непосредственной близости и особые притязания к центральной власти (и вообще к власти как таковой). Хотим хорошие дороги – надо менять мэра. Хотим справедливого устройства – нужно разогнать нелегитимную Думу и правительственных казнокрадов. Любое случившееся событие воспринимается как достойный описания факт лишь в свете его политического значения.

И вот я оказался вновь, как когда-то в 80-е, в ситуации, когда эстетическая, культурная, социальная и даже научная оценка чего-либо подменяется политической и, скажем, достоинства художественного произведения (например, экранизация романа Гроссмана «Жизнь и судьба», панк-молебен в ХХС и т.д.) определяются тем, удалось ли творческим деятелям «врезать» власти по первое число. Диалоги в прямом эфире вновь стали коллективным исповеданием собственного политического кредо. Гражданские союзы снова образуются с целью осуществления реформ, а сами реформы мыслятся как ничем не обусловленная способность общества к перевоплощению. Журналисты наблюдают за властью, посвящают нас в подробности жизни полюбившихся персонажей.

Эта излишняя политическая экзальтация отбивает вкус к нормальной человеческой интонации и, собственно говоря, к человеческому. Мы уподобляемся кролику, который не в силах оторвать взгляд от удава. Повышенное внимание к власти – не лучшая российская традиция. Там, где обсуждают власть, о человеке не будет сказано ни слова.

Ого, подумают иные. Как же можно игнорировать политические аспекты современности, если сама современность уже включает в себя необходимость борьбы, выживания, сотрудничества, т.е. всего того, что именуется политикой. Многим поколениям хорошо известно: «если ты не будешь интересоваться политикой, она заинтересуется тобой». Все так. Оставим философам проблему познания объекта без его идентификации. Поговорим о простом: какое нам дело до власти? Я общаюсь лишь с теми, кого сам выбрал себе, власть не навязывает (и не способна навязать мне) ни жены, ни друзей, ни контрагентов. - А менты, а налоги, а вымогаемые взятки, а полуосвещенные коридоры больниц с ободранным линолеумом? … (Это только первая фраза, которую я разобрал в нарастающем реве недовольных собственной жизнью россиян))).

Мой вывод банален, но он таков:  нас интересует не власть, а собственная жизнь - судьба подмосковного леса, 31-ой больницы и ее пациентов, Бузулукского бора (растаскивается на пиломатериалы), качество медицинских услуг, безаварийная система отопления, безопасность…. И все это имеет отношение к реализации права, а не к созданию его новых норм. А власть – и в этом ее единственное назначение, скрываемое в понятии «легитимность», -должна не только формулировать эти нормы, но и обеспечивать права тех, от имени которых она призвана к управлению.

Этот ракурс принципиально меняет стратегию так называемого гражданского общества. Формы политического устройства, политические декларации и программы – вот это действительно вчерашний день. Политическая партия, которая предлагает что-то там изменить в регламентации деятельности парламента, но абсолютно невнимательна и беспомощна в конкретной ситуации нарушения чьих-то прав, - эта партия обывателю не интересна. Иначе говоря, правозащитная деятельность, т.е. восстановление нарушенного права (а не акции и не интервью), сегодня выступает самым убедительным критерием политической состоятельности любого политического объединения.

Строго говоря, вот только здесь – в области борьбы за право – и образуется политическое пространство. Событием оказывается не новая норма, которая, если вспомнить опубликованный в интернете ролик со спящим судьей, никого и ни к чему не принуждает. Событием оказывается каждый шаг, каждое решение, которое меняет статус человека. И в этой реальности законотворческая деятельность, блуждающие между пустых рядов депутаты и заседания комиссий – лишь только формы делопроизводства, представляющих интерес для особо узких специалистов в области управленческих технологий.

P.S. Когда советская власть рухнула, мне было жалко, что я так много уделял ей внимания. Писатели издавали рукописи, которые дождались-таки своего часа. В телевизионные передачи приглашали неизвестных аналитиков, которым было что сказать про новые времена. Быстро возникали новые формы жизни. А я ощущал пустоту внутри себя. Оказалось, что тот политический режим, с которым из-за его тотальной склонности к фальши нельзя было войти в диалог, забрал с собой очень много: на долгое десятилетие из жизни соотечественников исчезли политические анекдоты, многолюдные андеграундные тусовки, привычные словесные обороты (типа «там не поймут»). Жизнь наполнялась новым смыслом, появилась масса интересных вещей. В начале 90-х стало интересно смотреть телевизор, читать журналы и даже слушать музыку по радио. Но одна песня тогда оказалась особо созвучной моим мыслям – Livin in political world (“Живущий в политическом мире”). В 1989 году Боб Дилан пел о том, что не надо идти на поводу у политики, которая  сует свое рыло в каждый кадр (Everything is hers and his сlimb into the frame).

 

Юрий ПЕРМЯКОВ, специально для Засекин.Ру