Меня позвали кататься на каток, затерянный в странных дворах в районе улицы Гастелло. Из глубин лексикона сразу вырвался ответ: «Я на калду не пойду!». Меня попросили перевести: что такое «калда»? Я с недоумением посмотрела на попутчика, свято убежденная, что это слово, в применении к огороженным каткам – футбольным полям дворов, известно всем.

В хрущевском дворе моего детства была калда. На каток собиралось всё дворовое окружение 61-й школы. Те, которые учились в школе. И те, которые после 8 класса пополнили состав окрестных каблух.

Родители отпускали во двор спокойно. Закутанные в шапочки с резинками, в многочисленных штанах и трико со штрипками, мы катались на коньках вместе с птушниками в кроличьих шапках с ушами, завязанными ниже затылка, в петушках (распахнутых старых пальтишках), в синих олимпийках, в ушитых до дудочек школьных синих брюках. И с обязательными белыми шарфами. Даже мохеровые бабайки были не у всех.

Классический дресс-код фураг был размыт и адаптирован в образах дворовой шпаны. Белый шарфик и пальтишко. А где было брать модные наряды социальному составу Железнодорожного района?! Только если родители работали в торговле или еще в каких-нибудь блатных местах.

Номенклатурная и прочая элита советской жизни проживала в центре. В центр мы не ездили. Там была другая жизнь. У нас – своя. Дворы вокруг Революционной. Калды. Садики. Дома. Подъезды. Подвалы – страшное и нужное изобретение авторов хрущевок. Мрачная дверь железная, ведущая вниз от входной двери в подъезд, сумрак тусклой лампы в решетке, привешенной к потолку, казематы и лабиринты, состоящие из тоннелей и дверей для каждой квартиры. Чтобы советские граждане могли хранить свои припасы на зиму.

Дети подземелья пробирались туда тенями и распивали дешевые вермуты. В советскую эпоху. В постперестроечную, наверное, стало страшнее и безнадежнее. Гитары там плакали: «Над рекою расстилается туман / Никогда я не прощу тебе обман», или «А ты опять сегодня не при- шла / А я так ждал, надеялся и верил», или «Когда море горит бирюзой / В ожиданье шального поступка / У нее голубые глаза / И короткая серая юбка»…

А на калде однажды на коньках кружился гроза нашего района Гюнтер. Маленький юркий брюнет. И он обидел какого-то примерного мальчишку. А я, выросшая вне садика, в особом мире бабушкиной и дедушкиной семьи, выпущенная социализироваться резко после 1-го класса, полезла к этому Гюнтеру защищать пострадавшего. И получила под дых так, что запомнила на всю жизнь, как это, когда у тебя перехватывает дыхание. Надо сказать, что меня это не остановило в стремлении всех спасти и сделать счастливыми. Характер мазохистско-дурацкий, увы…

Мы росли. И герои и героини окрестных ПТУ, на чье попечение радостно сдавала школа своих трудных после 8 класса, превращались в жуткие мифы нашей дворовой жизни. Кровь на снегу около шестерки (дом такой) – значит, Мажарова с Яковенко били кастетом кого-то.

Мифы. При виде двух ярких брюнеток – пышногрудых, с белыми шарфами из распахнутых пальто, – я стремительно сворачивала к дому. Но дома хрущевские – это дома хрущевские. В соседнем подъезде жил мирный старый фурага Стефан. Он сидел на корточках. Тоже в белом шарфе. Плевал сквозь выбитые передние щели. Подзывал поговорить. А в молочном, образовывавшем двор со знаменитой кулинаркой на Революционной, жили Гурий-старший и Гурий-младший. Младший был моим одноклассником. Симпатичным и добрым. В молочном можно было иногда по блату достать билеты в кинотеатр «Старт» на зарубежное кино, на фильм ABBA, к примеру.

В «Старте», светлом и шикарном советском кинотеатре, превращенном в ночной клуб «Метелица» с особой репутацией, проходили наши пионерские и комсомольские линейки. И туда же мы ходили по школьному абонементу по воскресеньям в 10 утра на разные чудесные и добрые детские фильмы. В огромном холле кинотеатра выстраивались линейки всех классов. И под бой барабанов шла знаменная группа. Так всегда я мечтала быть в составе знаменной группы! Но при моем росте пути в этот сказочный советский чирлидинг были закрыты…

Какая бы светлая и радостная, барабанно-пламенная и горно-искренняя жизнь у нас ни была в школе, двор всегда объявлял, кто здесь главный. Главными были птушники. Крутые. Приходила пора любви. Когда все становились взрослыми. Формировалась мода. У девочек это были стрижки каскад с начесом. Обильно подведенные черным карандашом глаза. Стеганые куртки. Колготки в сеточку, которые изготавливали самостоятельно, выдергивая нити из нормальных колготок. Яркие губы. Сигареты. Вязаные шапки с отворотами носили так, что спереди практически не было отгиба.

Между хрущевок стали возводиться угловые девятиэтажки. С лифтами. В одной из них меня научили курить. Сигареты «Космос». И я шла на первый урок, ощущая во рту привкус сигареты, а в голове – укачивание.

Меня пригласили на свидание. В детский садик. Вечером. В беседку. Я готовилась. Была дождливая холодная осень. И мама мне по блату достала драповое пальто с пояском. То есть обычно я ходила в маминых перешитых пальто. А тут – свое. Узкое. Взрослое. Осталось только научиться целоваться. Мой кавалер перемахнул через забор детского садика «Солнышко». Забор состоял из железных пик с наконечниками, как стрелы. А пальто меня радовало тем, что, наконец, было по фигуре. Узенькое. Я могла подумать, что худенькая. На забор я забралась. Хотела спрыгнуть в объятия своего избранника. И, соответственно, во взрослую счастливую жизнь. Но нанизалась подолом своего узкого пальто на забор, как чек. Спрыгнула. Пика – стрела – прошла через мое пальто. Я была внизу. Мы оба не догадались, что пальто можно снять с меня, а потом с забора. Поэтому мой худенький избранник, крякнув, стал поднимать меня в пальто обратно наверх забора, чтобы я освободилась из железно-садиковского плена. Операция была завершена. Любовь разрушена. Нам было так смешно, что в дальнейшем мы смогли только дружить…

Еще у нас были трудовые лагеря. Изобретение советской школы. Начиная с 6 класса, мы ездили на поля совхоза «Чёрновский» собирать огурцы и полоть грядки. В самый комариный период лета. Но мы все ездили. Нам это ужасно нравилось. Домики были разделены условно-картонной перегородкой на мужскую и женскую половины. В середине этой гендерной стены была прожжена дыра. В эту дыру мальчики засовывали лягушку, пойманную в арыке. Надували ее через соломинку. Вот такая жестокость. Лягушку шарахало по всей женской половине.

Мы переделывали песни Макаревича. Наше время и окружение были совершенно равнодушны к «Машине времени», за исключением тех песен, которые ставили на дискотеках. А под гитару мы исполняли всякие переделки про трудовой десант школьников. А самая главно-примерно-образцовая любовная парочка школы, на которых все хотели быть похожими, ну чтоб такая же ах – любовь была, исполняла «Годы летят стрелою, скоро и мы с тобою вместе из города уйдем».

Эта самая крутая в школе девочка, у которой был такой рыжий здоровый гитарист-кавалер, «Кран», жила со мной в одном подъезде. Она была на класс старше, и я на какое-то время подпала под ее влияние. Любила к ней зайти утром перед школой. Девочка, которая походила больше на искушенную женщину, сидела в махровом халате, обнажавшем на пухлой груди массу золотых цепочек. Пышный хвост из кудряшек был сколот вожделенной заколкой из московского индийского магазина «Ганг». В дверь стучалась бабушка с подносом, на котором стояли чашечки с кофе с лимончиком и горячие творожники. Благообразная бабушка, с седой шишечкой, получив разрешение войти, ставила поднос на табуретку. И в этот момент вязаная кофточка на ее руке немного сползла вверх, и я прочитала, распахнув свои внутренние глазища, крупную татуировку во всю руку: «МАРУСЯ»…

В последнюю ночь в трудовом лагере я сбежала со смелыми и крутыми, модными, похожими на птушниц девочками – к местным. Жечь костры. Нас искал весь лагерь. Когда мы вернулись – меня сразу же повели к завучу по внеклассной воспитательной работе. Я стояла на допросе. И мне говорили: «Ты была гордостью нашей школы. Тебе должны были дать золотую медаль. Теперь будем вызывать родителей». Тогда это казалось таким ужасным крахом, таким страшным преступлением, стыдом, который пережить просто нельзя. Но медаль я получила. Поступила в университет. На истфак. Район был забыт. Социокультурное пространство сменила. И предпочла забыть всё, что было связано с районом.

Потом, в натиске постперестроечных «волн гуннов», обрушившихся на наш город и поменявших его лицо, я ухватилась за историю, за старый центр, выяснила, что своим происхождением была связана именно с ним. Увлеклась. Забыла окончательно Железнодорожный район. Предала его внутренней анафеме. А славная и чудесная 61-я школа, гордость Железнодорожного района, давно превращена во что-то другое, за забором. Мы вечность после этого не видели своих выдающихся, уникальных учителей, создававших нам мир счастья, приличного счастья, не зависящего от калд, стефанов и гюнтеров…

И когда меня зовут покататься на огороженный забором каток в мрачных дворах улицы Гастелло, я понимаю всем своим организмом: это калда. Там можно получить от Гюнтера под дых. Но это тоже мой город. Забытый культурными элитами, светскими тусовками. По Гастелло вниз спускаются очкарики из приличных семей с девчонками, очень похожими на птушниц моего детства. Эти маленькие дети движутся вниз своим облаком по Гастелло, выплевывают из уст жесткий мат, идут они мимо калд. И отчаянно, на самом деле, взывают к миру центра:

Край небоскребов и шикарных вилл, 
Из окон льет слепящий свет.
О, если б мне хоть раз набраться сил,
Вы б дали мне за все ответ.
Откройте двери, люди, я ваш брат,
Ведь я ни в чем, ни в чем не виноват.

Автор: Зоя Кобозева, доктор исторических наук, профессор Самарского университета.

«Опубликовано в газете «Культура. Свежая газета» №2 (131) от 15.02.2018»