Чилийский писатель Роберто Боланьо – образцовый пример современной фигуры «популярного писателя для интеллектуалов». История его успеха – словно иллюстрация тезиса Пьера Бурдье из «Поля литературы»: «Неуспех сам по себе двусмыслен».

Боланьо всегда считал себя в первую очередь поэтом, тогда как прозаические работы, которыми он преимущественно и прославился, объяснял необходимостью заработать деньги, чтобы содержать семью. Акцент на непризнании «поэтического гения» в противовес запросу на «великого романиста» – в равной мере и синдром «нашей» литературной современности, и стратегия (зачастую бессознательная) внутри самого мира Письма.

Когда Патти Смит посвящает на своих концертах песню Боланьо, то называет его не писателем, а именно поэтом. Когда сам Боланьо в своих текстах (во многом автобиографических) описывает интерес к литературе, то именно поэзии отводится привилегированное место, тогда как проза оказывается книгой, «которую можно недочитать и выбросить в урну». А если такая проза написана вполне конвенциональным языком, с опорой на внятные повествовательные структуры, то первая реакция, которую она может (и должна) провоцировать, – подозрение.

Боланьо родился в 1953 году и, соответственно, оказался свидетелем и участником трагических политических событий, которые оставили глубокий след в истории и культурном бессознательном всей Латинской Америки. Будучи в молодости участником леворадикальных движений, Боланьо оказался современником беспрецедентного краха социалистической утопии, что не могло не поставить под вопрос сам способ жизни ангажированного художника. Наконец, компромисс с миром литературы – переход от малооплачиваемого статуса поэта к более перспективной и социально надежной роли прозаика – оказался еще одной формой торжества того мира, против которого были направлены усилия и страсть молодого Боланьо.

Казалось бы, перед читателем создан мир, в котором не осталось места сопротивлению – только меланхоличному воздыханию и увлекательному описанию жестокости своей эпохи. Однако Боланьо-прозаик – фигура более сложная и неуловимая для идентичностей, чем она может показаться, в том числе поклонникам его литературного таланта. Так как под видом романа просматривается потенциал такого рода литературы, которая очаровывает увлекательностью сюжетной линии, чтобы затем поставить читателя перед неизбежностью вопроса: «Ты с кем?» или «Определяйся, кто против кого?».

Событийный ряд романов, повестей и рассказов Боланьо разворачивается внутри или около пространства литературы. Идет ли речь о самих писателях или исследователях их творчества – автор не отходит далеко от мира, в котором обитает сам, что придает интонации его произведений (псевдо)документальный оттенок. Подобный мир населяется загадочной фигурой, которая становится объектом притяжения внимания в равной мере как литературного, так и политического.

Будь то фигура Карлоса Видера из «Далекой звезды» или Бенно фон Арчимбольди из magnum opus «2666» – в этих и иных случаях повествование опирается на литературу как на повод сказать нечто иное. Именно «нечто иное» и оказывается главной загадкой текстов Боланьо, так как персонаж подобного рода выполняет функцию проявления изнанки литературного мира. Аналогично тому, как в «Чилийском ноктюрне» литературный салон Марии Каналес органично сосуществовал с миром пыток людей времен диктатуры в Чили, а гомон обсуждения литературного процесса сопровождался никем не слышимыми криками и стонами жертв, текст Боланьо раскрывает поразительное соседство двух типов опыта: письма и жестокого убийства. И не всегда возможно установить границу между первым и вторым, аналогично тому, как мотив игры оказывается влечением к смерти, как в романе «Третий рейх».

Здесь становится очевиден третий сквозной мотив произведений писателя: сюжет прямо или косвенно оказывается формой исследования как преследования. Речь не идет о детективном жанре, несмотря на заявления самого Боланьо: «Куда больше, чем писателем, он хотел бы быть сотрудником криминального отдела». Поиск, который разворачивается в его литературной вселенной, направлен не на конкретных преступников, а на ту подчас неуловимую нить, что связывает писательский опыт с феноменом насилия.

Точнее, под видом общей задачи – рассказать «историю нацистской литературы в Америке» – Боланьо рассказывает совсем иную историю: ту, в которой пространство литературы насквозь проницаемо потоками событий ХХ века – не метафорически, а фактически. В мире литературы Боланьо невозможно укрыться за иллюзией вымысла происходящего: фабула здесь безразлична к общепринятой установке на автономию художественных миров. Когда Боланьо говорил в интервью, что «всякая литература в некотором роде политическая», то речь не о «партийной принадлежности» или прямолинейной ангажированности, а о внимательности к материальному эффекту, которым обладает всякий художественный акт даже в тех случаях, когда он позиционирует себя в форме чистой фикции.

Не случайно поэтическое движение, к которому принадлежал Боланьо – инфрареализм, – ориентировалось в первую очередь на критический жест дадаистов, когда значимо не только стирание границ искусство/жизнь, но и утверждение фактичности самой литературы.

В «Далекой звезде» герой-рассказчик помогает сыщику найти Карлоса Видера, поэта и убийцу, и методом поиска становится литературно-критический анализ обилия поэтических текстов, через которые должна проявиться фигура (поэтически-политического) маньяка. Основанием для установления идентичности оказывается не факт совершенного насилия, не фотография или видео, запечатлевшие деяние, но вопросы риторики, литературного стиля.

Погружение в пространство литературы вызывает защитную реакцию – стремление укрыться за иллюзией письма как убежища: «Это мой последний репортаж с планеты монстров. Никогда больше я не стану погружаться в море литературного дерьма. Я буду тихо и скромно писать свои стихи, работать, чтобы не умереть с голоду, и даже не пытаться публиковать написанное».

Однако иллюзорность и беспомощность подобной установки выявляют непрестанное продолжение и повторение насилия, основанием для которого стало именно литературное преследование. «Для меня слово «письмо» – полная противоположность слову «ожидание». Вместо ожидания есть письмо». В этих словах схватывается особый ритм его текстов: как бы рассказчику не было противно от происходящего, он стремится как можно скорее подойти к концу. Итоговое окончание никогда не достижимо, хотя и маячит на горизонте в виде призрака (чувства вины за то, что письмо продолжается там, где оно уже давно неотличимо от акта насилия).

«Скоро, совсем скоро меня не станет, а как многое еще хочется сказать. Раньше я жил в мире с самим собой. В молчании, но в мире. Но потом что-то произошло. Виноват тот поседевший юнец. Я жил в мире. А теперь нет этого. Нужно кое-что прояснить». Так начинается «Чилийский ноктюрн», вступая в скрытую полемику с иным модусом невозможности смерти/избавления посредством литературы.

«Скоро, вопреки всему, я умру, наконец, совсем. В следующем месяце возможно. Тогда будет месяц апрель или май, ибо год еще только начинается, сотни мелочей подсказывают мне это», – начальные строки романа Сэмюэла Беккета «Мэлон умирает» поразительно резонируют с текстом Боланьо, однако больше, чем общность интонации, здесь проявляется дистанция между немощностью героев Беккета и отчаянием рассказчика у Боланьо. В мире Беккета, сведенном к уничтожению смыслов, очищению (от) значений, невозможен «тот поседевший юнец», который заставляет говорить: говорить – значит продолжать насилие, что сопричастно миру письма.

«Я полагаю, что всякий пишет из-за чувственности», и чувственность эта несколько иного плана, нежели особая поэтическая настроенность. Интонация текстов Боланьо пронизана меланхолией – но предметом ее становятся не ушедшие годы, эпохи, люди, а обнаружение безвыходности из ситуации порочного круга насилия. Всякий поэтический цикл вновь оказывается машиной по производству смерти.

Казалось бы, «левый утопист» Боланьо с годами превратился в «левого меланхолика», если воспользоваться формулой Вальтера Беньямина и его диагнозом литературе такого рода: «Превращение политической борьбы из необходимости принятия решений в предмет развлечения, из средства производства в продукт потребления – это и есть последнее достижение данной литературы». Но достижение литературы Боланьо выходит за рамки данной констатации Беньямина, обнаруживая потенциал в кажущейся позиции меланхолика.

Чтобы сохранять жизненный порыв, взгляду необходимо зацепиться за имя, деталь на фотографии, биографию давно забытого поэта. Как в рассказе «Бродяга во Франции и Бельгии», листая журнал, где есть знакомые имена (Ролан Барт, Пьер Гийота), герой хватается за имя, которое приведет к фигуре поэта. От того не осталось никакой биографии, никаких воспоминаний, но только сами тексты, которые провоцируют мысль и память цепляться и не давать пустоте стать еще больше.

Метод Боланьо – перевод внимания на то, что, казалось бы, внимания не заслуживает. В рассказе «Последние сумерки на земле» фотография никому не известного Ги Розея становится источником сил сопротивления аду повседневности. Формула Боланьо, позволяющая все-таки сопротивляться насилию, предельно проста: следует отвернуться и позволить случаю перенаправить внимание, выключить(ся) из потока насилия, что сопровождает обычное течение времени.

«Тогда Б отводит глаза от отца и возвращается к своей книге, которая лежит на столе открытая. Это стихи. Антология французского сюрреализма, переведенная на испанский Альдо Пеллегрини, аргентинским сюрреалистом. Б вот уже два дня читает эту книгу. Ему нравится. Ему нравятся фотографии поэтов. Фотографии Юника, Десноса, Арто, Кревеля. Книга толстая и обернута в прозрачный пластик. Но это не Б обернул ее (Б никогда не оборачивает своих книг), а его до крайности аккуратный друг. Итак, Б отводит взгляд от отца, листает книгу и наугад выбирает место – это Ги Розей. Фотография Ги Розея, стихи. Когда Б снова поднимает взгляд, голова отца уже исчезла».

Чилийский писатель Роберто Боланьо написал несколько книг, после прочтения которых дышится воздухом современности уже не так легко, как прежде.

Олег Горяинов

Опубликовано в издании «Свежая газета. Культура», № 20 (108) за 2016 год