Ранее, в декабре 2014 года, предпоказ этого фильма состоялся в Самарском литературном музее. Обозреватель «Засекина» Ольга Служаева встретилась с Олегом Елагиным, чтобы поговорить о жизни художника, прошлом, будущем и родном городе.

О протесте, искусстве, отсутствии «нас» и Икее

- Олег, сейчас часто говорят о протестном искусстве. Возможно ли оно, нужно ли? Ведь есть и альтернативное видение – максимальный уход от всех этих актуальных вопросов, которые надоели во всяких фейсбуках, искусство должно успокаивать, умиротворять и примирять…

- Сам протест – это архаичное понятие. Сегодняшний протест направлен против протеста. В протестном искусстве мне сразу видится манипулятивность, хотя есть, конечно, и талантливые работы.

- В России?

- Я бы сказал, что были. И все, кто это делал, сейчас стараются на эти темы не говорить.

- Почему? Страх?

- Нет, не думаю. Просто это такое двоякое. Невозможно правильно оценить ситуацию. Сейчас ты говоришь одно, а может пройти несколько месяцев и окажется, что ты просто был в плену иллюзий. Ты же не вернешь время назад. Сейчас никто серьезно не высказывается, да и не дают, по-моему, никому ничего делать. Нет разве?

- Пожалуй, да. Получается, если ты делаешь что-то несоответствующее современной конъюнктуре, то для тебя закрывается доступ в галереи, музеи, прочие институции? И это работает?

- Да, конечно, все работает.

- А усиленный интерес такой художник может вызвать? На том же Западе? Или там все это неинтересно?

- Да неинтересно давно уже. Мы тут, по-моему, вообще, как в Африке живем. Я удивлен, что все думают, что вот мы такие развитые, современные, купили себе айфоны, но это ведь ничего не значит.

- Я недавно читала, что, например, в США не интересуются современной русской литературой. Крайне низкий спрос на нее. Это при том, что долгие десятилетия интерес к России и нашей культуре там был очень высоким, кафедры открывались …

- У меня подружка ездила в Америку. Её спрашивают: 

- Where are you from?

- Я из России

- А сколько это на машине? 

Вот такие вопросы! Рядовому американцу все равно, что там в России происходит. И вот тут как раз СМИ многое решают. Включается уже информационная война. Что говорят, так и думают.

- А мою подругу во Франции спросили: «А правда, что у вас очень холодно и поезда идут очень медленно? И вот ты садишься на поезд и едешь-едешь в Сибирь, очень долго едешь, а потом выходишь из поезда, а там ничего нет».

- Ну, может так оно и есть. 

- Пьем водку, чтобы согреваться, и ходим в шубах.

- У нас действительно адовая обстановка. Оль, ну что, ты не видишь?

- Причем здесь я? Странно, когда так думают европейцы, которые даже никогда не были в России.

- Россия для цивилизованного мира – это жесткая система. Если у нас капитализм, то все начинается с бизнеса. Но как тут бизнес делать? Вообще непонятно. 

- Но многие приезжают и удивляются, что не все так плохо.

- Видимо, они по кафешкам только походили, а бизнес еще не решились делать. Вон даже менеджер икеевский книжку издал. По мотивам мытарств самарской IKEA. Ты не слышала? Ее запретили, по-моему, в России. Но можно через «Амазон» заказать.

- Ты ее читал?

- Нет, я не готов настолько погружаться в эту тему. Понятно, что тяжело. Кому легко? Можно о многом сожалеть, но в итоге надо жить, работать, развиваться и все такое.

 

О смерти, которая среди нас, и о портфолио

- Для тебя, как художника, важна концепция работы? Ты сначала придумываешь какую-то глобальную многоплановую идею и каким-то образом ее реализуешь с помощью видеоарта, визуального искусства, либо это совершенно необязательно и тебе интересно именно пробовать новые технические приемы?

- По-разному бывает. Как говорят музыканты: «Я вот сначала придумал ритм». В принципе и у меня такое бывает. Можно увидеть закат в каком-нибудь месте интересном, и из этого уже дальше что-то начинает рождаться. Это даже может быть с этим моментом никак не связано. Приходят какие-то мысли, которые дальше начинают развиваться, схемы, эскизы… Некоторые проекты лежат у меня много лет. Потом что-то продолжаю, а некоторые так и забываются навсегда – я к ним не возвращаюсь. Иногда могу за один вечер что-нибудь сделать.

- Как было в случае с фильмом «Смерть среди нас»? История со скелетом как возникла?

- Это очень серьезная оказалась история. Я наснимал очень много материала, делал монтаж. И видео, и звук я отдельно монтировал. В принципе я бы назвал это экспериментальным документальным фильмом. В нем все спецэффекты создаются сразу, и в этом как раз его документальность. 

- На первый взгляд это такая забавная шутка, но после просмотра понимаешь, что там очень много смыслов.

- Смыслов много. И реакция людей интересна. В итоге, это ведь получилось такое исследование. Я не ожидал, что это настолько поражает людей в наше время, понимаешь? Некоторые пугались. Они видят это пространство, видят, что в нем существует еще какая-то сущность. Образ смерти – архетип, который, конечно, влияет на человека, но я не думал, что это так действует на современного человека. Общество очень архаично.

- То есть ты просто по кусочкам снимал сюжеты из реальной жизни, в которых появлялся скелет, а потом из этого получился фильм «Смерть среди нас»?

- Да.

- А как люди, которые снимались в эпизодах, реагировали на фильм целиком?

- Никакого показа собственно еще не было, был предпоказ в Самарском литературном музее, но никакого обсуждения не было. 2015 год был очень насыщенным, я снял три фильма.

- Ты едешь в Оберхаузен. Какие у тебя конкуренты? 

- Алиса в городах: «Сначала мы поедем в Оберхаузен». 

Кого там только нет. Весь мир. 

- Твои работы уже не первый раз участвуют в крупных международных фестивалях?

- Периодически я участвую в небольших фестивалях. Но это такая дистанцированность. Я отправляю через интернет свой фильм. Если это большой фестиваль, то это может быть показ просто приуроченный ко дню рождения галереи или к какой-нибудь лекции. Не всегда удается даже понять – показали, не показали. Пишут: мы отобрали ваш фильм. И все. Что отличает европейские фестивали от российских так это то, что они пишут, что отобрали, благодарят. Правда концов потом не найти, сложно понять, где его показывали и что там было. Я даже в портфолио не пишу такие непонятные истории. Это еще мое отношение особое к портфолио.

- У тебя его нет?

- Есть, потому что все время спрашивают. Но не уверен, что меня хоть раз отобрали из-за портфолио.

- Возможно, на больших фестивалях уровня Венецианского биеннале это срабатывает. Подтверждение репутации художника.

- Может быть. Как говорится, всю жизнь работаем на будущее.

 

О Самаре, доме, барах и смысле

- Какие у тебя планы на будущее? Собираешься продолжать работать в Самаре?

- Ситуация пластичная. Я еще несколько месяцев назад не знал про тот же Оберхаузен. Пока я здесь. Как говорится, залип в Самаре.

- На художника влияет среда? Если бы ты жил в столице твои работы были бы другими?

- Я не думаю про то, что это как-то повлияло бы на качество, но, наверное, как-то по-другому строилась сама художественная карьера. 

- Тем не менее многие же осознанно выбирают жизнь в Самаре?

Где-то у человека должен быть дом. Если когда-нибудь мне станет невыносимо жить, то буду переезжать куда угодно. Я воспринимаю Самару как свой дом. У меня здесь студия, рабочее пространство, которое достаточно тяжело будет интегрировать куда-то еще. Оборудование, приборы, небольшая звукозаписывающая студия. Непонятно еще ради чего все это.

Вообще, о чем ты говоришь! Я вижу, что я просто в дичайшем андеграунде нахожусь. О чем ты говоришь?

- Ты прям чувствуешь это?

- А что не чувствуешь? Ты вон сходи в «Party Hard», вот тебе андеграунд.

- Я окунулась однажды…

- Ну вот. Просто понимаешь, где мы? Это значит, что нас нигде нет, ни в каких системах нас не существует.

- А в каких публичных пространствах тебе максимально хорошо и комфортно, раз уж мы заговорили о «Party Hard»?

- Такое место не одно. Все мы там бываем, что говорить. Весь центр Самары. Вот этот дрейф через «Bridge», через «Все твои друзья». Все вот так циркулируют. Думаю, сейчас будет тепло, и это будет сильно заметно. Ребята рассказывают, что утром приносят стаканы из разных заведений. В одном баре купили пиво, в другой пошли танцевать, а на следующий день друг другу возвращают эти стаканы.

- Наконец-то и в Самаре образуется улица баров?

- Рано говорить, будет хотя бы десять, тогда подумаем. Пока просто верное направление движение, которое интересно с точки зрения развития локального контекста.

- Тебе нравится быть художником? Ты чувствуешь богемный флер вокруг себя?

- Нет, какой богемный флер в Самаре? О чем ты говоришь? Это не здесь! Я чувствовал, как к этому относятся в Европе. Это было интересно, конечно. Здесь я даже многим не говорю, чем я занимаюсь.

- А как ты это объясняешь?

- Никак. Всем все равно, все заняты своими делами. В большинстве никто ничем не интересуется. А тех, кто интересуется, мы в принципе всех знаем.

- Но ты хотя бы чувствуешь же себя человеком творческой профессии? И как ты пришел в искусство? Насколько я помню, по профессии ты - инженер.

- Для меня работа - прежде всего, но я чувствую, что я творческих профессий человек. Это чувствую.

А искусством я всегда интерисовался. В визуальность пришел через аудиальность. Долго занимался музыкой: джаз играл, потом начал писать нойз, экспериментировать с цифровым звуком, и в какой-то момент начал создавать визуальный ряд на свои трэки. Через это все вышел на общение с визуальностью. И я стараюсь сохранить это. Меня интересует и аудиальность, и визуальность. Переход между ними меня интересует. В итоге, должен получаться некий сплав.

 

О своем первом видеоарте и роли гуру

- Был такой фильм «Made in Куйбышев», наделавший много шума. Ты же имел к нему отношение. Как он повлиял на твою судьбу, в том числе творческую?

- Я писал для него звук. Но это никак не повлияло. Творчество для меня началось, когда я сделал первое видео со своим звуком. Это было черно-белое видео D_time. Наверное, ты его видела. Тогда я начал копать в это во всё. Вова Логутов был куратором выставки «Брак» в московской галерее «Марс», и он меня позвал. Оказалось, что все это мне очень близко. Эстетичность ошибки. Оказалось, что я уже с этим материалом работаю. Так я стартанул. Я не переключил канал, а просто расширил его. Вот и все.

- Какая твоя любимая работа?

- Конечно, самая первая. D_time


 

- Ты ощущаешь себя гуру, как состоявшийся художник? У тебя есть какие-нибудь последователи, может быть, ученики, студенты 2-3 курса, которые смотрят на тебя как на ОЛЕГА ЕЛАГИНА и просят тебя научить? Спрашивают, как ты сделал ту вещь, как воспроизвести этот приём? Ты не думал над тем, чтобы открыть мастерскую или школу видеоарта, например?

- Особого запроса нет. Периодически мне кто-то звонит что-то спрашивает: «У нас есть проектор, а мы хотим показать видео». Обычно примерно что-то из этой серии. Больше по техническим вопросам мне звонят, а чтобы я чувствовал какое-то влияние на среду… Ну, наверное. Кстати, вот как раз про мой показ, который был в Фабрике-кухне. Когда я увидел, что в -20 пришло 70-80 человек – для меня это было, конечно, поразительно. 

- И стояли 40 минут в неотапливаемом помещении! Я тоже удивилась.

- Наверное, значит, да. Понимаешь, это все как-то рассеянно. Я же говорю, вот мы пока сидим, где здесь коммьюнити, на кого мы тут влияем, кто нас тут знает вообще? И вообще кто тут о чем-то знает? Непонятно. Это все рассеянно. Вот выставка была для меня показателем. Наверное, можно сказать, что на что-то удается повлиять. Но чтобы я думал об открытии своей мастерской… пока нет. 

- А какие-то интересные молодые художники сейчас появляются? Какое-то новое поколение?

- Илья Саморуков пытался курировать молодое поколение. Ну, в основном, конечно, нет. Есть, знаешь, режиссеры молодые, которые насмотрелись рекламы, насмотрелись Тарантино, у них есть какие-то свои кумиры, но Вима Вендерса многие из них не знают. 

- Хуже стало с образованием? Или вот на выставке «Волга. Ноль». Там были те же самые люди, что и пять лет назад. Было ощущение, что вообще ничего не изменилось, не появилось новых людей.

- Да. Не появилось. 

- Почему?

- Оль, ну ты же сама все знаешь.

- Им неинтересно?

- Ну, конечно. Во-первых, это виток того адского капиталистического периода. По сути эта деятельность дохода не приносит никакого, еще наоборот влечет новые расходы. 

- А как хобби для студентов?

- Да все сидят в игрушки играют. Внимание рассеянно, столько информации. Все смотрят телек, играют в игрушки.

- В Москве же модно ходить на выставки. У нас такого нет?

- У нас ходят 200 человек на выставки, а в Москве эти 200 превращаются в 1500-2000. Вот и вся разница. 

- Искусство, в итоге, способно повлиять на среду?

- Мне кажется, да. Конечно. Если б мы 10 лет не прокачивали здесь, то вообще бы ничего не было. Для Самары это, я считаю, вообще потрясающая ситуация. Мы имеем художественную среду. Именно актуальную художественную среду. Не просто у нас Союз художников какой-то виртуальный, пейзажный, а именно среда, которая может говорить на художественном языке, понятном всему миру. О том, о чем мы хотим говорить здесь, находясь здесь. Этим самым я не хочу сказать, что мы делаем какое-то глобалистское искусство, как сейчас принято. Принято говорить о феминизме, о притеснениях, о домашнем насилии, постколониальном дискурсе. И все про это говорят. У нас правда сейчас постколониальный дискурс тоже развивается. Мордовскую культуру изучаем. Там же когда-то могла быть отдельная культурная территория, так сказать. Ну это шутка. Среда разряжена, но она есть.

- Несмотря на то, что на выставки приходит 150 человек, в глобальном смысле эти процессы на что-то влияют?

- Ну а что. Вот Вова Логутов поехал преподавать в Москву. Он там преподает молодым московским художникам. Конечно, он влияет. Потом он приезжает сюда, мы собираемся нашей группой «Лаборатория», обсуждаем наши внутренние проекты, показываем друг другу свои наработки. Конечно, мы все друг на друга влияем, а в итоге через какие-то более тонкие моменты влияем еще на кого-то. Я вот, например, смотрю в том же Оберхаузене будет три русских художника. Одного я не знаю, а одну художницу знаю. Это Алена Терешко из Питера. Мы хорошо общались, когда ездили на Манифесту. Через такие тонкие вещи и происходит всё. Сейчас всё очень глобально, всё очень близко. Можно написать кому угодно сейчас в Фейсбуке. [Признан(а/о) экстремистской на территории РФ и запрещен(а/о)] [Признан(а/о) экстремистской на территории РФ и запрещен(а/о)]

 

О травмах. Наших и европейских

- Всё через одно рукопожатие.

- Да. Просто берёшь и пишешь. Если ты пишешь за границу, то люди в основном готовы с тобой как-то взаимодействовать. А если они не готовы, то они тебе прямо скажут: «Нам это неинтересно». В России вот сложнее. И эта ситуация сейчас связывается с некой травмой, которую общество не пережило еще. 

- Какой именно? 

- Социализм, еще и война. Есть мнение, что даже после Первой Мировой общество не совсем восстановилось. 

- Но Европа же восстановилась. В Германии же была и Первая и Вторая Мировая Война, но они же пришли в себя. 

- В Германии за Вторую Мировую Войну до сих пор все извиняются. Каждая «Документа» пестрит этими извинениями. Масса проектов с этим связанных. Я сначала этого не понимал, думал это было так давно, ребята, да вы что, какой смысл об этом говорить. А если попытаться смоделировать ситуацию. Вот художник, когда была война, его еще не было. Он образованный человек, европеец, и вдруг он узнает, копаясь в своей истории, что в его доме жила семья евреев, и его дед их всех расстрелял. И тут-то вот у него как раз и наступает эта травма. И через это оказывается, что все не так далеко. 

- Это какая-то реальная история?

- Конечно, у многих немцев есть такая история. И как ее пережить? А как ты ее переживешь? И вот от этого рождаются такие работы, где все время слышится сожаление.

- А почему российские художники ни за что не извиняются?

- А за что я должен извиняться? 

- За военные вторжения. С Чехословакией не все понятно, с Афганистаном…

- Конечно, не все понятно, потому что нам ничего не расскажут. 

А я говорю о более частных вещах. Там было все намного ближе. Ты, твой дед, эта ситуация. А как я могу рассуждать о ситуации с тем же Афганистаном, когда я настолько от нее дистанцирован? Архивы КГБ со времен партии Ленина еще не рассекречены. Как пел Егор Летов: у власти все те же люди.

- В Европе возможно продать видеоарт как полноценный объект?

- Да, конечно. Во-первых, каждый небольшой город там в 100000 человек имеет свой адекватный художественный музей, и несколько галерей, которые стремятся поддерживать локальное искусство: и классическое искусство (художников старой формации), и тех художников, которые работают с современными медиа. Это гранты, мастерские. У художников есть день открытых дверей, когда в их мастерскую приходят студенты художественных факультетов. Те же самые галереи покупают его работы, потому что это художник, который работает с локальным контекстом. Как можно не купить его работу? 

- Видеоарт также покупают галереи?

- Да, там система своя. Ты подписываешь права, определяется количество копий. Обычно их пять, плюс артистическая копия. И эти копии продаются.

- А в Самаре или в России крупные галереи покупают видеоарт?

- Не знаю, я в этом смысле в андеграунде нахожусь. 

- В Самаре областной художественный музей покупает современное искусство?

- Нет. 

- То есть получается, что в фондах самарских музеев нет работ современных самарских художников?

- Нет. Что касается моих работ, то отключи интернет и вообще ничего не останется.