История молодой матери Полины Евтушенко похожа на страницу из романа Кафки. Ей вменяют поступки, больше подходящие для супергероя из комиксов, чем для обычного человека. В основе дела — донос человека с сомнительной репутацией. Итог: мать получает пожизненный срок, а ребенок остается без матери. И это в стране, где на каждом углу говорят о семейных ценностях.

А вот другая история наших дней — саксофониста Андрея Шабанова. Человек с инвалидностью второй группы, страдающий болезнью Бехтерева и псориазом, в моменты обострения не может подняться с кровати. Его арестовали за посты в интернете. В СИЗО, без необходимых лекарств, его состояние стремительно ухудшается. За месяц его дважды отправляли в тюремную больницу, где лечение не помогает. Зачем и ради чего эта жестокость к инвалиду?

А бессмысленная и беспощадная история врача-невролога и блогера Алины Лушавиной, которую бросили за решетку, обвиняя и в терроризме, и в экстремизме, по сути, из-за пристрастий к идеям целительницы, рассказывающей своим последователям о рептилоидах. Не переборщили?

Эти истории заставляют вспомнить знаменитый Стэнфордский эксперимент Филипа Зимбардо, недавно ушедшего от нас. Обычные студенты, играя роль тюремных надзирателей, за считанные дни превратились в садистов. Эксперимент пришлось прервать на седьмой день — настолько быстро власть развратила молодых людей. В последние годы появилась критика: говорят, Зимбардо подталкивал «охранников» к жестокости. Но разве это не делает эксперимент еще ближе к реальности? Ведь в настоящих тюрьмах надзиратели тоже получают множество поощрений жестокого поведения.

До Зимбардо другой великий психолог, Стенли Милгрэм, пытался понять природу чудовищной покорности немцев нацистскому режиму. Его эксперимент показал: обычные люди готовы причинять страдания другим, если это санкционировано авторитетом. Они просто перестают считать себя ответственными за свои действия, когда подчиняются приказам.

Эти эксперименты актуальны сегодня как никогда. Число политически мотивированных уголовных дел против школьников выросло в четыре раза. Французский философ Жак Варен предупреждал:

«Граждане государства, практикующего законы джунглей в своей международной политике, закономерно задают себе вопрос: если это позволено моему государству для достижения преследуемых им целей, то почему не могу действовать подобным же образом и я, чтобы решить свои проблемы?»

В средневековых хрониках жестокие преступления были такой редкостью, что каждый случай попадал в анналы истории. После 1950 года что-то сломалось в механизме человеческой морали, и кривая начала неуклонно расти вверх. Может быть, дело в том, что мы стали лучше вести статистику? Или в том, что информация стала доступнее? Боюсь, что нет.

Государственная жестокость порождает жестокость бытовую. Когда власть демонстрирует пренебрежение к человеческой жизни, когда насилие легитимизируется как метод решения проблем, это просачивается в поры общества. Если убивают в одном месте по одному поводу, то будут делать это и в другом месте по каким-то иным соображениям. Когда слабеют институты и падает доверие к ним, когда усиливается влияние силовых структур, а общество лишено возможности их контролировать — для них насилие становится нормой, а не отклонением от нее.

Сегодня мы наблюдаем тревожную метаморфозу: из школьной программы предлагают убрать слова «мир» и «Европа», отменить преподавание всеобщей истории в вузах, а теорию Дарвина объявить противоречащей традиционным ценностям. В Уголовный кодекс хотят внести статьи за наведение порчи и приворот — в XXI веке, когда человечество готовится к полету на Марс.

Монтень писал, что «понятие добродетели предполагает трудность и борьбу и что добродетель не может существовать без противодействия». Но противодействие не должно означать жестокость. Антрополог Станислав Дробышевский напоминает нам, какой огромный путь мы прошли: мы уже не едим друг друга, умеем читать и писать, у нас есть интернет, книги и время размышлять о морали. Может быть, следующим шагом станет осознание того, что государственная жестокость — не меньшее варварство, чем каннибализм? Что законы джунглей не должны быть законами человеческого общества?

Иначе однажды мы можем и не услышать этот важный вопрос про допустимость насилия. И это станет нашей общей бедой, из которой не будет простого выхода. Потому что жестокость, единожды легитимизированная государством, имеет свойство множиться и распространяться, как раковые клетки, поражая всё новые области общественного организма.