«Взят в руки целый мир, как яблоко простое». Всеядное сознание современного человека напоминает узелковое письмо. Оно вьется виноградной лозой, оплетающей линии электропередач, по которым течет новое электричество, информационный ток: миллионы гигабайтов перетекают из одного конца света в другой. Но конец света никак не наступает. Пойманное в мировые сети, современное сознание бьется о скрипучую палубу фактичности, не знающей никаких границ, записи на стене ползут вниз как бесконечный эскалатор, по которому бессмысленно взбегать наверх, потому как все равно обречен на сползание вниз. Это напоминает сизифов труд. Или отчаяние убежденного гедониста, наслаждения которого требуют все большей и большей дозы.

Как будто всем настал сплошной каюк,
как будто сдохло что-то под капотом,
и алкоголь, разбавленный компотом,
уже не гонит нас на север/юг.

В этих условиях, при таких-то обстоятельствах, вот при этом самом раскладе современное сознание поддается огромному соблазну НАЧАТЬ ВЕЩАТЬ О ГЛАВНОМ, минуя всякие надоевшие и упрямые частности. Сразу и непосредственно запеть песни о главном, кто кого перепоет, телевещатели или вестники иных миров, запустить риторику мировых величин. «Самая хмельная боль – Безнадежность, // Самая строгая повесть – любовь». Прямиком – к безнадежности, прямиком – к любви. Прямиком – к капитализму и социализму, прямиком – к Богу, добру и злу, чистому и нечистому, сырому и вареному. «Будь или ангел, или демон, / А человек - иль не затем он, / Чтобы забыть его могли?». А как же еще? Разве не чувствуем мы на себе синкопирующие ритмы макроэкономики, разве не стыдится микроистория своего разрыва с большими историческими нарративами, разве «маленькая доброта» и приватный мир не утратили своей метафизической ликвидности? «Взят в руки целый мир»... Так укрепляется холеный мировоззренческий фундаментализм, оперирующий только фундаментальным и главным, испытывая стойкую аллергию к малому и несущественному, случайному и факультативному, к миру вещей и мелочей. «В деталях – дьявол», говорит такое сознание, самодовольно порвавшее со всякой экземпляристской основой, чувствующее себя парламентером целого, главного и большого, доверенным лицом мирового духа, полномочным управленцем в его небесной канцелярии.

Так рождается и пролонгируется насилие. Так назначается жертва. Так возносятся симулякры и симулянты, так размножается символическое, замещая реальное, так риторические обобщения расставляют драконовские лингвистические ловушки, куда неизменно попадает уставшая от набегов фактичности душа. Но без фактичности нет конечности, а значит нет и нас. Как без частей нет и целого. Это волшебное доисторическое герменевтическое яйцо, сваренное вкрутую, хорошо вертится на блюдечке с голубой каемочкой и только и ждет своего применения по назначению.

Что же делать? ПРЕЖДЕ ВСЕГО – частности, в частности, частность нашей жизни, жилища, среды, позиции, собственности. Элементарная частичность нашего удела. Не мир, но «мыр», - говорит герой Хармса, тонко прочувствовавший коллизию опыта мира и опыта вещей, целого и части, субъекта и объекта. А Ходасевич, перформативно себе противореча, заключает: «У меня нет ни самовара, ни дочери, // Есть только большое недоумение, / Которое называется «мир./ И мир отнимает у меня все время». Это он говорит в конце того стихотворения, на протяжении которого только и делает, что констатирует: «В городе ночью / Тишина слагается/ Из собачьего лая, / Запаха мокрых листьев / И далекого лязга товарных вагонов. / Поздно. Моя дочурка спит, / Положив голову на скатерть…». Мир становится яблоком, дочуркой, собачьим лаем, пенсне и ключами, сором, из которого, растут вовсе не только стихи. «И чем случайней, тем вернее». Жизнь, как в искусстве, протекает по законам метонимии. Pars pro toto – часть вместо целого, реальное вместо символического. Часть, которая важнее, чем целое, потому что и есть целое, потому что разворачивает его прямо из себя и сворачивает, когда хочет, обратно.

Кому броня, кому трансфер и бронь,
и отпускной вираж на процедуры,
свихнуться можно от такой текстуры,
не тролль меня и мой пейзаж не тронь.

Виталий Лехциер, поэт, доктор философских наук