Дмитрий Воденников ожил как поэт и приехал в Самару на встречу с читателями. После творческого вечера «Засекин» побеседовал с поэтом в стенах галереи «Новое пространство». В разговоре, который состоялся в конце прошлого года, Дмитрий Воденников рассказал Дмитрию Лобойко о стихах, за которые ему стыдно, об отношении к литературным критикам, о «густом истерическом киселе вокруг» Навального (это было до возвращения политика в Россию и его ареста) и о новых недописанных стихах, которые ведут себя фамильярно.

 

О «новой искренности» и искусственной ёлке

 

— Во время своего выступления в Самарской областной библиотеке было сказано, что Вам не очень интересно отвечать на вопросы, читать стихи, участвовать в публичных встречах. Почему?

— Понимаете, мне никогда не нравилось выступать. Когда я был молод, я всегда в таких ситуациях чувствовал тошноту. После выступления должно наступать облегчение, но у меня оно не наступало. Я продолжал мучиться, а на следующее утро просыпался от ощущения стыда. Это как стыд, который бывает у алкоголиков, даже если они, напившись, ничего плохого не сделали. Сейчас я понимаю, что умею уже стоять на сцене, все делаю правильно, но мне все равно не нравится. В Самарской библиотеке, кстати, мне все-таки понравилось. Были хорошие вопросы, очень неглупые. Но мне все-таки больше нравится с самим собой беседовать.

— На встрече с читателями Вы упомянули Федора Сваровского, Кирилла Медведева. Ваш последний цикл стихов чем-то напоминает раннего Медведева. Вас принято называть представителями так называемой «новой искренности». Считаете ли Вы себя её представителем и имеет ли вообще смысл такое деление?

— Есть такое деление. Я помню, как мы придумали его с Дмитрием Соколовым-Митричем, который теперь известный журналист. Мы придумали, сидя на какой-то скамейке, эту «Новую искренность». Хотя сначала её придумал вообще-то Дмитрий Пригов. Он её обыграл совершенно по-другому, а мы как раз решили, что называется, вдохнуть реальное значение в неё. Тогда было понятно, что больше нельзя играть. Все говорили, что прямое высказывание невозможно, и с этим нельзя было смириться. И тогда мы придумали эту «Новую искренность». Я отношусь к ней, как к любой бирке, очень иронично. Но я отдаю себе отчет, что, скорее всего, она войдет в учебники. Надо сказать, Сваровский все-таки более «игровой», а вот Кирилл Медведев точно имеет отношение к «Новой искренности».

— Такие понятия, как «Новая искренность», можно почувствовать, но сложно объяснить. К примеру, современный рэп — это «новая искренность»? И поэзия ли вообще?

— Нет, это не «новая искренность» ни одним боком. Но это новая поэзия, конечно. Меня в этом смысле смешат все эти пугливые недовольства поэтов рэпом. Это зависть. В рэпе, несомненно, очень много мусора, шелухи и мамалыги. Но лучшие его представители — поэты. Просто это очень странная поэзия.

— А Вы сами слушаете русский рэп? Хотя бы из любопытства.

— Нет, я сам не слушаю. В самом начале, когда был бум, я что-то смотрел, но мне было скучно. Но это проблема не рэп-баттлов, а моя. Знаете, я думаю, если бы вы знали, что мне не скучно, вы были бы очень удивлены.

— Что Вам не скучно? Хотя бы приблизительно, о чем идет речь?

— О ёлочке перед нами. Смотрите, она голая стоит, вот это самое потрясающее.

— А может быть, это и есть «Новая искренность» — искусственная елка?

— Нет. Мне кажется, эстрадники, которые педалируют свои личные биографии, свои травмы — они как раз и есть эта искусственная ёлочка. Потому что они пошли проторенным путем, и мне кажется, они немного на этом спекулируют. Ну или, по крайней мере, паразитируют.

 

О самоизоляции и критике

 

— В последнем Вашем стихотворении возникает что-то лирическое в образе Иисуса Христа из поэмы «Двенадцать». Александр Блок был поэтом революции. А Вы мыслите себя поэтом революции?

— Нет. Я себя так не мыслю, конечно, ну какой я... Я не подпольный...

— А какой тогда?

— Это как будто харакири, я по-другому не умею. Я очень уважаю людей, которые обходятся без стальных предметов. Есть поэты, которые режут слушателя, но сами себе ничего не режут. Я так не умею. Это просто не моя органика.

— Основная локализация Вашего лирического героя, а точнее — лирического субъекта — в квартире…

— В этом цикле — да. 

— В связи с самоизоляцией Вы почувствовали какой-то всплеск поэтической активности?

— Вы знаете, я почувствовал всплеск активности в целом, на самом деле. Сейчас все кураторы почему-то действительно стали очень активными. Было много ярких проектов. Видно, нас засунули в эти квартиры, а мы, как обезьяны, раскачивали клетку и говорили: «Хотим на волю!»

— Насколько влияет на Вас мнение литературных критиков?

— Никак не влияет. Сейчас они себя назвали «новой критикой», но я сейчас с полной ответственностью говорю, что это помоечные люди. Какие-то девочки, какие-то тётеньки периодически что-то выкладывают про меня и думают, что они на что-то могут влиять. Они не понимают, что человек, которому они это адресуют — я — даже не посмотрит туда.

— А вы правда не посмотрите? Не гуглите, что пишут про вас?

— Нет, не гуглю.

— А я помню, на вашем сайте какое-то время назад была прямо подборка, что пишут о Вас. И не только критика, но и то, что пишут в научных статьях.

— Сайт веду не я. Им занимались два человека, сейчас один отвалился. Я думаю, если отвалится второй, например, умрет, то и ресурс просто умрет. То есть, у меня даже нет доступов. И в этом, кстати, есть какая-то хорошая идея. Потому что все рухнет — ну и хрен с ним. Ну Вы понимаете, я не читал эти статьи критиков.

— Потому что неинтересно или потому что это травмирует?

— Были критики, которые писали хорошие тексты. Не в том смысле, что хвалебные, а какие-то такие, которые проникают туда, куда ты проникнуть не можешь. И тебе от этого больно, потому что ты до этого не дошел. А когда читаешь текст, в котором человек вообще не понимает, что ты делаешь, и еще и судит тебя, возникает очень поганое чувство. Не обиды даже, а раздражения. А это очень плохое чувство. Я не читаю критику ради самосохранения. Я очень много чувств испытываю, в том числе и плохих. И я не хочу растравливать себя ничем. Я не хочу знать, что какой-то там человек — дурак, и он ни бельмеса не понял в том, что написано черным по белому.

 

О теракте 9/11 и Алексее Навальном

 

— Вы говорите о том, что сайт может умереть, когда умрет администратор. 2020-й — это год, когда человек действительно внезапно смертен. Если вдруг, не дай Бог, конечно, завтра Вас не станет, какое Ваше стихотворение можно будет назвать главным?

— Ну, наверное, я до сих пор считаю, что мое главное стихотворение — это «Черновик».

— А есть какое-нибудь стихотворение, о котором Вы не то, чтобы жалеете, но считаете уже «не вашим»?

— У меня был цикл «Мужчины тоже могут имитировать оргазм». А цикл — это тоже самостоятельная вещь, она живет по каким-то своим странным законам. Тогда как раз случился теракт 11 сентября. У меня есть там один стишок, он как бы намекает на эту историю. За него было стыдно, потому что публицистическая история — совсем не моя, и я, что называется, пережал. Я не Кирилл Медведев, который хорошо писал по повестке настоящие стихи. А цикл этого требовал. Требовал политической сердцевинки.

— А Вы сейчас следите за политикой?

— Конечно. Я слишком много колонок пишу, чтобы за ней не следить.

— Как Вы воспринимаете и переживаете историю, связанную с отравлением Алексея Навального? (Разговор состоялся до возвращения, ареста и суда над Алексеем Навальным – прим. «Засекина»)

— В силу того, что вся эта история погружена в густой истерический кисель, я к ней отношусь как к густому истерическому киселю. Я не знаю подробностей, доказательств. Я не очень верю, что кому-то надо было его травить.

— А в целом Вы сопереживаете Навальному или он скорее неинтересен Вам?

— Честно говоря, мне не нравятся ни патриоты, ни либералы. И либералы порой ведут себя хуже, чем патриоты. Мне не очень симпатично вообще педалирование всех этих тем и историй. Они не вызывают у меня отзвука. Я, что называется, не сочувствую.

— В российской политике вообще ничего не вызывает хоть какого-то сочувствия?

— Ну, в свое время меня очень возмутила история с Pussy Riot. Я имею в виду, возмутило, что их посадили. Я даже писал об этом колонку. Девочек нельзя было сажать, это была какая-то ерунда. Когда там кому-то подбрасывали наркотики, меня это не могло не задеть. И когда ты читаешь некоторые новости, особенно в определенных изданиях, ты начинаешь сильно волноваться, потому что действительно начинает казаться, что ты живешь в каком-то не том месте и не в то время. С другой стороны, бывает, попадаешь в совершенно другую среду, приезжаешь куда-то или с кем-то разговариваешь, и вдруг весь этот истерический флер слетает. И тогда думаешь: «Может, все не так уж плохо? Как-то живем пока». С другой стороны, есть тот же Захар Прилепин…

 

О Захаре Прилепине и «фамильярных» стихах

 

— Кстати, а как Вы относитесь к нему?

— Захар очень хороший писатель. Мне нравится, как он держит удар, я некоторым его вещам даже сочувствую. Но, например, последние его выходки (Захар Прилепин допустил в декабре антисемитские высказывания в отношении жюри премии «Большая книга» — прим. Засекина)… Может, это было тролльство, но мы тоже теперь не можем понять, где троллинг, а где нет…

— То есть он как бы в образе: мол, вы этого от меня ждете, вот и получайте…

— Да, я допускаю мысль, что он делает это специально, и все ведутся. Захар как Pussy Riot, только он не задирает ноги, как они. Мне кажется, в последнее время там всё раздирается скандалами с Михаилом Елизаровым. Дерутся какие-то мои добрые знакомые, брат идет на брата. Иногда я не понимаю, в какие-то моменты мне кажется, что это как детская песочница.

— А это искренность или не искренность — вот то, чем они занимаются?

— Я думаю, что они очень искренне этим занимаются. У меня тоже были такие ошибки. Было, что я объявлял кому-то войну в Facebook. [Признан(а/о) экстремистской на территории РФ и запрещен(а/о)] [Признан(а/о) экстремистской на территории РФ и запрещен(а/о)] Считал, что делаю правильно всё. Но сейчас смотрю, и понимаю, что странновато, что я сам этими тропами ходил.

— То есть сейчас себя мудрым считаете?

— Я считаю себя равнодушным.

— И вот в этом равнодушии Вы десять лет не писали стихи. Есть ощущение, что Вы напишете ещё что-то в ближайшее время? Или пока «отпустило»?

— У меня есть одно стихотворение недописанное, которое мне очень нравится, одной строфой. Я помню, ко мне в мое отсутствие приезжал человек, у которого был ключ. Он тогда говорил: лучше дома разобрать всё. А я говорю: так, только не трогай у меня на книжном шкафу листочек и, самое главное, никуда не день листочки, которые лежат рядом с компьютером. Там как раз лежит что-то недописанное. Но ведь специально не будешь писать. Тебя сначала должно тряхнуть. Стихи должны позвать Вас, потянуть за галстук, что было бы фамильярно и очень неприятно. Но они так и делают.