Быть может (лестная надежда),

                                                                                                               Укажет будущий невежда

                                                                                                               На мой прославленный портрет

                                                                                                               И молвит: то-то был поэт!..

                                                                                                                             А. Пушкин. Евгений Онегин

 

Восприятие жизни и творчества Пушкина в разные периоды отечественной истории – одно из интереснейших и симптоматичных проявлений нашего культурного самоопределения, нас самих. «Пушкин – наше всё», –  ещё в середине XIX века сказал Аполлон Григорьев. А другой философ и критик – Василий Розанов – добавил уже в начале XX века, что если мы лет через 300–500 забудем Пушкина, то мы перестанем быть самими собой, утратим свою национальную идентичность. 

I

 

Уже при жизни Пушкина были высказаны противоположные суждения о нем. Державин, Карамзин, Жуковский, Вяземский сформировали представление о поэте как о гении, который прославит Россию и русскую литературу.

Но параллельно складывается мнение о Пушкине как о легкомысленном молодом человеке, с которым можно поболтать о пустяках, сыграть в карты, выпить («вошел: и пробка в потолок»). Пушкин – «гуляка праздный», ведет веселую, беспечную и беззаботную жизнь. Так, например, его оценивал граф М. Воронцов, генерал-губернатор Новороссии. Пушкин служил у него в 1824 году секретарем. Для Воронцова Пушкин – бестолковый светский малый («молодой повеса»), который не умеет аккуратно написать ни одной бумаги. Сам поэт по этому поводу замечает в письме к А. И. Тургеневу: «Он [Воронцов] видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое».

Противоположность таких разнородных оценок учитывал Гоголь. С одной стороны, для него «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа. В нем русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой чистоте, в такой очищенной красоте».

С другой стороны, Гоголь знал и другое отношение к Пушкину. Оно, снижающее образ поэта, выражено Хлестаковым в «Ревизоре»: «С Пушкиным на дружеской ноге. Бывало, часто говорю ему: «Ну что, брат Пушкин?» – «Да так, брат, – отвечает, бывало, – так как-то все...» Большойоригинал».

И самому Гоголю пришлось пережить легкое разочарование, когда он первый раз пришел знакомиться с Пушкиным. На вопрос Гоголя «Можно ли увидеть Пушкина?» слуга ответил: «Барин изволит почивать, так как всю ночь не спал». Гоголь в восторге и в восхищении воскликнул: «Ах, наверное, всю ночь писал?!» – «Нет, – ответил слуга, – барин всю ночь в карты играл».

На протяжении всего XIX века мнения о Пушкине колебались в пределах заданной парадигмы. В представлении Белинского, Анненкова, Дружинина Пушкин – «национальный поэт». Для Добролюбова, Чернышевского – «поэт художественной формы». Писарев, усилив хлестаковские слова о Пушкине, придал им идеологический смысл, для критика он уже «возвышенный кретин».

Но в целом Россия после смерти Пушкина была равнодушна к его творчеству. Кроме профессиональных критиков и культурных одиночек, его произведения почти никто не читал. Один показательный пример. В 1847 году – к 10-летию со дня смерти Пушкина – было издано его собрание сочинений. В Псковской и Новгородской губерниях на его собрание сочинений никто не подписался. Губернаторам пришлось издать приказ, обязывающий чиновников подписаться на произведения Пушкина: подписалось 5 человек.

 

II

 

Официальный миф о Пушкине как национальном гении, предтече будущих культурно-исторических чудес России, активно формируется в 1880–1890-е годы.

Первый такой опыт связан с идеей увековечить образ Пушкина в бронзе. 6 июня 1880 года в Москве на Тверском бульваре состоялось открытие памятника Пушкину (скульптор А. Опекушин): памятник открывали в 1880 году, а не в год 80-летия поэта, не в 1879 году, так как к нужному сроку не успели собрать деньги на создание памятника (сумма, собранная по подписке, составила в итоге 106 575 руб. 40 коп.).

В 1880 году была предпринята отчаянная попытка русской интеллигенции сплотить всех вокруг Пушкина. «И чего-чего только не говорилось о нем! – восклицал Г. Успенский. – Он сказочный богатырь, Илья-Муромец, да, пожалуй, чуть ли даже и не Соловей-разбойник! Он летает на ковре-самолете, носится из конца в конец, из Петербурга в Кишинев, в Одессу, в Крым, на Кавказ, в Москву. Пушкина славит всякий народ... мы приветствуем Пушкина как предтечу тех чудес, которые, может быть, нам суждено явить».

В 1880 году Пушкин стал приносить и первый доход. На его имени, на ажиотажном интересе к нему стали зарабатывать деньги. В день открытия памятника народу было столько много, что предприимчивые хозяева квартир и домов продавали места на крышах, балконах и у окон.

Вот как проводилось торжество, по откликам очевидцев. Делегаты от разных губерний (250 чел.) несли по Тверскому бульвару к зачехленному Пушкину венки и знамена с названиями его произведений. Под звон монастырского колокола сняли мешок со статуи, и из толпы собравшегося народа послышались ликующие выкрики: люди «обезумели от счастья, многие плакали». После завершения церемонии «толпа кинулась на венки и за несколько секунд растащила их на сувениры».

Затем состоялась реализация плана праздничного мероприятия для гуляющей публики. Пушкинский праздник проходил в саду «Эрмитаж» с купеческим размахом, роскошью и вкусом. Сад «Эрмитаж» был призван символизировать жизнь и творчество Пушкина. По всему саду были развешаны отрывки из пушкинских произведений. Боковые аллеи обозначали этапы жизни Пушкина, его путешествия и имели указатели «На Кавказ», «В Бессарабию»...

В конце бессарабской аллеи у пруда поместили цыганский табор, как бы воссоздававший южный колорит пушкинского путешествия. В центре сада вокруг статуи славы была надпись со словами «Да здравствует солнце, да скроется тьма!». Ресторан назвали словами трагедии «Пир во время чумы». «Эта надпись, – пишет В. Тренин, – кажется, более других понравилась публике; по крайней мере, к концу вечера очумевших оказалось изрядное количество».

Однако не следует преувеличивать ни значимость, ни тем более масштаб пушкинской акции. Хотя пушкинские собрания и прошли в Киеве, Одессе, Пскове, Туле, Самаре, открытие памятника не вызвало должного резонанса в провинции. Общее отношение народа к Пушкину во время открытия памятника выразил один мужик из московской толпы: «А почему он (Пушкин) без сабли и не на коне?» В народном сознании памятники ставят героям, а они должны быть с саблей и на коне. Большее значение для народа, для широкого круга читателей имела пятидесятилетняя годовщина со дня смерти Пушкина: в 1887 году истек срок права литературной собственности на его сочинения, и сразу же вышло несколько дешевых изданий.

В 100-летнюю годовщину (1899) со дня рождения Пушкина в роли организатора юбилея впервые выступило государство, поставившее себе цель провести торжества так, чтобы они имели воспитательное значение для народа. В России с этого времени начинается процесс создания и канонизации официального образа писателя: Пушкин становится народным поэтом и поэтом империи, он прозревает великое будущее России, проявляет любовь к простому народу, демонстрирует преданность власти и разделяет официальные настроения времени.

В юбилейный год сложились своеобразные языковыеклише, образные штампы: о Пушкине стали писать как о нашей гордости, нашей славе, великом поэте великого народа, любимом учителе.

Пушкин стал достоянием народных масс, его произведения превратились в «Библию для малограмотных»: за его дешевыми книжечками, которые в юбилейные дни раздавались бесплатно, давились в лавках. Пушкин буквально пошел по рукам. В юбилейные дни 1899 года все было полно Пушкиным: конфеты, папиросы, спички, духи, мыло, водка, занавески. В продаже имелись даже носовые платки и кальсоны с изображением поэта. Поэт стал приносить доход уже не только издателям и книгопродавцам, но и купцам, никак не связанным с литературой.

В 100-летний юбилей встречались и анекдотичные случаи отношения к Пушкину. Из «массовых» произведений поэта пострадала «Сказка о попе и работнике его Балде». Так, в народном училище Саратовской губернии по распоряжению директора сказка о Балде была вырезана из собраний сочинений Пушкина. А в Майкопе местный священник обратился с обличительной речью к учащимся: «Только неучи, недоучки, недоросли могут приходить в восхищение от такой сказки, как сказка о работнике Балде. И эту сказку читают некоторые педагоги в школах. Только разве это педагоги – это наемники продажные, которых на порог школы не следует пускать».

В 100-летний юбилей начальствующие чиновники демонстрировали свое (не)понимание Пушкина. Так, в Серпухове директор гимназии обратился к властям с просьбой присвоить гимназии имя Пушкина. Но чиновники отказали ему, постановив: «Ввиду того, что Пушкин ничего особенного для Серпухова не сделал, ходатайство директора гимназии об учреждении в память Пушкина городского училища отклонить». А начальство Екатерининской железной дороги на просьбу служащих отметить юбилей отреагировало: «Г-н Пушкин никогда по министерству путей сообщения не служил... его чествовать – это дело писателей, а не железнодорожных агентов».

Но даже такие нелепые резолюции показывают, что к Пушкину стали относиться как к государственному человеку, служащему государства.

 

III

 

Советский миф о Пушкине зарождался и «раскручивался» в 1930-40 годы, особенно в годы памятных пушкинских дат (1937, 1949).

90-летняя годовщина со дня смерти Пушкина в 1927 году не получила значения знаменательной даты. Власть мало обращала внимания на Пушкина и не думала о его официальном статусе. В 1920-е годы Пушкин еще не стал любимым поэтом советского народа. Литературоведением, в котором господствовал социологический подход, не была еще решена проблема, как из Пушкина-дворянина сделать советского человека. В 1927 году о Пушкине говорили как о деклассированном дворянине и выявляли дворянско-классовый характер пушкинской поэзии.

Но уже в 1930-е годы встал вопрос о народном характере творческого наследия писателя. Ученым нужно было приблизить Пушкина к современности и сделать его родным и близким всем. А для этого Пушкина необходимо было оторвать от всего чуждого – дворянского. Процессу «опролетаривания» Пушкина способствовали высказывания Горького, который, в частности, директивно писал: «Мы должны уметь отделить от него то, что в нем случайно, то, что объясняется условиями времени и личными унаследованными качествами – всё дворянское, всё временное – это не наше, это чуждо и не нужно нам... Пушкин выходит из рамок классовой психики, возвышается над тенденциями класса... он понял интеллектуальную нищету своего класса».

Год столетия со дня гибели Пушкина – 1937 год – власть превратила в особое событие, в государственный праздник: дату отмечали с большим размахом – изданием Академического собрания сочинений и началом массовых репрессий против творческой интеллигенции.

Пушкин стал современником. В первом номере «Нового мира» за 1937 год, посвященном Пушкину и Сталину (в то время Сталину посвящались все номера), о поэте говорилось: «Пушкин вошел в нашу эпоху как современник. Он больше наш современник, чем был современником своему поколению».

Пушкин буквально воскресал в ценностном пространстве советской эпохи, создавался эффект его реального присутствия. «Пушкин близок и дорог трудящимся массам Советской страны», он «лучший друг наш» – утверждал критик Н. Глаголев. Такой эффект реального пушкинского присутствия Глаголев связывал с волшебными процессами, которые возможны только в СССР: «В Советской стране люди растут не по дням, а по часам». В чудесном пространстве советской страны оживал Пушкин. Советские люди той эпохи утверждали: он «родным и близким пришел в этот зал». Киргизский поэт Дж. Боконбаев признавался: «Киргизу Пушкин друг. И тунгусы тебя любят. Мы с тобой, Пушкин, встретились... Мой друг Пушкин». «Наступило его торжество, – писал А. Жаров. – На районных партийных активах обсуждают творенья его».

Правильному истолкованию Пушкина оказывала соответствующую помощь партийная печать, и прежде всего передовые статьи в газете «Правда», опубликованные в 1935–1937 годах и посвященные изучению пушкинского наследия. Интересен итог такой партийной политики: всей советской общественностью были подвергнуты резкой критике некоторые выводы пушкинистов и даже опровергнуты объективные факты биографии Пушкина. 10 февраля 1937 года газета «Правда» писала: «Пушкин был дворянином... Какая низкая клевета. Пушкин прежде всего народен». Как видим, импульс правильному истолкованию глубоко народного Пушкина исходил не от пушкинистов, а от партии и также от народных масс. В результате всенародного изучения творчества Пушкина в кишлаках и колхозах было указано «на убожество рассуждений критиков, извращавших Пушкина, по-сектантски ограничивавших его роль в истории России и в строительстве новой социалистической культуры».

С целью пропаганды творчества Пушкина среди народных масс для библиотекарей и лекторов выпускались такие методические указания: «В помощь библиотекарю Азово-Черноморского края к проведению столетней годовщины со дня смерти Пушкина» (Ростов-на-Дону, 1936), «В помощь сельскому библиотекарю-передвижнику» (М., 1936) или «Указатель произведений А. С. Пушкина для громких читок» (М., 1937).

Газеты и журналы должны были публиковать свидетельства о подлинном всенародном празднестве, рассказывать о том, как пушкинское творчество проникает в трудящиеся массы. Один из таких отчетов приводит И. Айзеншток: «В Одессе в квартире шофера Лысенко состоялось необычное собрание. Живущие по Пушкинской улице граждане Одессы собрались, чтобы почтить память Пушкина. Школьница Алла Бубликова, дочь моряка, прочла «Послание в Сибирь» («Во глубине сибирских руд»).

Если бы такого рода признания не делались откровенно и искренне, пусть даже по социальному заказу, то сегодня их можно было бы воспринять как пародии или как двусмысленные высказывания, имеющие второе дно. Говоря искренне или по заказу, люди того времени как бы проговаривались, словно на что-то намекали. Сегодня трудно не почувствовать двусмысленности, не увидеть трагических ассоциаций и комических эффектов одновременно в словах крымского поэта Г. Лахути: «Припоминаю, что первое прочтенное мною русское стихотворение «Сижу за решеткой в темнице сырой» пленило меня, и я сразу выучил его наизусть».

Некоторые ученые вынуждены были истолковывать творчество Пушкина в направлении, заданном партией: сближать Пушкина с социализмом. В 1936 году в журнале «Октябрь», а в 1937 году отдельным изданием была опубликована работа В. Кирпотина «Наследие Пушкина и коммунизм». В творчестве Пушкина ученый выявил те мотивы, которые «роднят великого поэта с нашей сталинской эпохой».

Более того, Пушкин становился не только современником сталинской эпохи, но и одним из ее сакральных вождей. Г. Санников в стихотворной декларации писал: «Всей советскою страною / Ты вождем поэтов признан / И могучею волною / Входишь в мир социализма». Назвать Пушкина вождем – значило ввести его в круг самых священных имен советской эпохи: Ленин – Сталин – Пушкин. И уже его именем, его живыми словами скрепляли приговоры. В «Литературном критике» за 1937 год статья «Лакеи фашизма», в которой говорилось о суде «над бандой двуногих тварей», заканчивалась словами: «Народ вынес суровый приговор... Социалистический народ идет вперед, и на его устах слова великого русского поэта: «Да здравствует солнце, да скроется тьма!» Власть таким способом превращала Пушкина в символ справедливого верховного судии на сталинских процессах.

В 1937 году Пушкин стал любимым поэтом не только советского народа. В журнале «Смена» была помещена заметка «Любимый поэт негров», в которой, в частности, писалось: «Пушкин долго был неизвестен неграм Соединенных Штатов Америки. Однако в настоящее время негры уже знают и любят великого русского поэта». И дальше сообщалось, что Пушкин включен в энциклопедию «Знаменитые люди негритянской расы», что биография поэта опубликована на негритянском языке.

В 1937 году сформировалось, а в 1949 году закрепилось клишированное восприятие творчества и личности Пушкина. Газетные и журнальные публикации поражают своим однообразием заголовков. Заголовок строится вокруг опорных слов: «великий», «гений», «слава», «гордость» – и структурно соотносит Пушкина с современностью. Например, «Великий поэт великого народа». Причем если в 1937 году таких явных оценочных заголовков было не очень много, то в 1949 году тон ликующему однообразию задает газета «Правда», опубликовавшая 6 июня передовую статью «Слава и гордость великого русского народа». Все остальные публикации должны были обязательно содержать какое-нибудь ключевое слово. Интересный факт: статья профессора Ленинградского университета В. Мануйлова «Великий русский поэт» перепечатывалась в юбилейные дни в разных газетах столичного и областного уровня 21 раз.

В 1949 году – в год 150-летия поэта – борьба за Пушкина продолжалась с новой силой и изобретательностью: Пушкина опять нужно было возвращать к жизни, реанимировать. Особой темой стала тема предотвращения дуэли. В юбилейный год хлынул поток литературы, где советские люди выражали свою готовность совершить героический поступок, чтобы спасти Пушкина от смерти. Н. Грибачев в стихотворении «Поэт» так описывает свои смелые действия: «Я в упор, шагов с пяти, в Дантеса целюсь из ружья, чтобы Пушкина спасти». А М. Светлов рассказывает о сне комсомольца: «Он бежал сквозь зимнее ненастье, чтоб непоправимое несчастье, как угодно, но предотвратить».

В юбилейный год советский народ в очередной раз спас Пушкина от смерти. И уже живой Пушкин радуется за советского человека: «О, я знаю, ты счастлив, мой друг дорогой, что живешь в советской стране!»

В волшебном пространстве советской страны с Пушкиным случались чудесные и даже трагические превращения. Он мог быть любимым поэтом не только советского народа, но и народов других стран. В 1949 году Пушкин стал любимым поэтом китайцев, о чем и рассказал журнал «Новый мир». Безусловно, он был любимым поэтом Сталина.

 

IV

 

Прогулки с Пушкиным продолжились и в год 200-летия со дня рождения поэта (в 1999 году). Новым словом науки в изучении творчества Пушкина явилось создание христианского мифа о поэте. В соответствии с христианскими представлениями о троичности Бога Пушкин выступает в истории России как Отец – создатель русской литературы, языка, культуры, сотворивший Словом целую вселенную; как Сын, Русский Христос, преданный современниками и невинно убиенный в 37 лет, в возрасте, ставшем для русского культурного сознания не менее значимым и роковым, чем Христово 33-летие; и наконец, как Святой Дух, пребывающий ныне, и присно, и во веки веков в каждом русском сердце, в каждом храме науки и культуры, во всей России – «Пушкинском доме».

В юбилейный год активизируются и китчевые формы деятельности. Примеры многочисленны: картофель «Арина» в честь няни Пушкина, носовой платок с Татьяной Лариной и словами «Я вам пишу», полиэтиленовый пакет с профилем Пушкина и указанием под портретом: «3 кг, для пищевых продуктов», кружка «Моцарт и Сальери», конфеты «Пир во время чумы». Фабрика «Красный Октябрь» выпустила конфеты «Ай да Пушкин» с цитатой-предупреждением: «В болото превращают луг и обнажают лес вокруг». Появилась продукция и более пикантного назначения: туалетная бумага с автопортретом поэта, лекарство от импотенции «Медный всадник» или такой шедевр юбилейной продукции, как «женская неделька» – семь трусиков от понедельника до воскресенья с семью изображениями Пушкина, от юного до зрелого возраста.

Имя «Пушкин» стало подобно фирменному знаку известных компаний, превратилось в национальный бренд: если Пушкин – следовательно, хорошо, качественно и культурно.

 

V

 

В это время особое осмысление Пушкина мы находим в литературе и культуре постмодернизма. В центре постмодернистского интереса – дуэль и смерть Пушкина. С одной стороны, литература постмодернизма подхватывает тему героических усилий советского человека по спасению Пушкина и предлагает свои альтернативные варианты пушкинской судьбы.

Так, Татьяна Толстая в постмодернистском ключе разрабатывает мотивы мессианства и воскресения Пушкина. В рассказе «Сюжет» (1991) она сталкивает две мифологизированные фигуры национальной истории – Пушкина и Ленина. По сюжету рассказа оказывается, что Пушкин выжил после дуэли. На дуэли Пушкину случайно помогла птичка: она отвлекла внимание Дантеса обычным способом. Пушкин дожил до глубокой маразматической старости: забыл даже имя Дантеса, которого когда-то убил. И вдруг неожиданное происшествие: в мальчике (со всеми приметами Ленина), который в него бросил снежок, Пушкин узнает Дантеса, и он его еще раз хочет убить. К сожалению, на этот раз Дантес-Ленин выживает. Пушкину не удалось спасти Россию. Рассказ заканчивается угрожающе символически: «Сейчас ждем, когда нового Министра Внутренних Дел назначат. Говорят, бумаги уже подписаны. Господин Джугашвили, кажется, фамилия. Июнь 1937, СПб».

Тему надежды на рождение нового Пушкина Т. Толстая обыгрывает в рассказе «Лимпопо». Такую попытку предпринимают интеллигент Ленечка и негритянка Джуди: они «должны соединиться брачными узами, и этот союз униженных и оскорбленных, уязвленных и отверженных, этот минус, помноженный на минус, даст плюс – курчавый, пузатый, смуглый такой плюс; повезет – так сразу будет Пушкин». А Пушкина все не было. Финал символичен: народ нуждается в новом Пушкине, Россия в ожидании Пушкина: «Вот еще б немножко поднатужились – и родился бы».

Другая – противоположная – тенденция постмодернистской игры с Пушкиным опускается до желания авторов признаться в своей причастности к убийству поэта. Такое дерзкое признание делает Дмитрий Пригов: «Кто выйдет, скажет честно: Я Пушкина убил!.. Один я честно выхожу вперед и говорю: Я! я убил его во исполнение предначертания и вящей его славы! а то никто ведь не выйдет и не скажет честно: Я убил Пушкина! – всяк прячется за спину Дантеса – мол, я не убивал! я был мал тогда! или еще вообще не был! – один я выхожу и говорю мужественно: Я! я убил его во исполнение предначертаний и пущей славы его!»

 

VI

 

Но если постмодернистская литература, играя «Пушкиным» как высшим национальным смыслом, строит художественную (гипотетическую, утопическую) историю, то в массовом сознании Пушкин, оставаясь национальным символом, выпадает из привычного творческого и биографического контекста.

Характерны тестовые опросы 180 московских и петербургских школьников «Кто убил Пушкина?», проводимыев годовщину «круглых» дат со дня смерти поэта (2012, 2017). О том, что Пушкина убил Дантес, знают ровно 50 % старшеклассников; три человека считают, чтоПушкина убил Данте; по одному опрошенному считают, что Пушкина убили Дельвиг, Лермонтов, Онегин, Ленский и Грибоедов, а 7 человек в постмодернистском ключе приписали себе убийство русского поэта.

Тестовый вопрос «Кто убил Пушкина?» в интернет-сообществе превратился в своеобразную эвристическую игру, демонстрирующую культурный уровень отвечающего:

– Ето не Дантес!!! Когда пушкин выстрелил и промахнулься то Дантес отказалься стрелят, но пушки настоял на своем и Дантес стрельнул но прозвучало два выстрела!!! и за спиной дантеса промелькнула тень! так-что ето не Дантес.

– Пушкина Дантес не убивал! Его убил шеф Третьего отделения – генерал Бенкендорф. За 50 метров с мушкета.

– Пушкина убили друзья. Те самые, которые хлопали его по плечу, трепали по кудрявой голове и говорили: «Вау! Сашок, ты гений! Аффтар, пиши исчо!» – и ни фига для него не делали. А ведь ему было надо так мало – чтобы оплатили его долги (сумма, которую даже десяток не самых богатых людей могли бы без труда насобирать в складчину) и ежемесячно оплачивали его коммунальные расходы. Пустяковая сумма, в общем-то.

– Более вероятно, что его убил Николай-I, своим нежеланием оперировать поэта, и тот умирал двое суток.

***

В каких бы формах, высоких или низких, сакральных или профанных, интерес к Пушкину ни проявлялся – они отражают наше отношение к поэту как к национально значимой фигуре и свидетельствуют тем самым о «вечной» потребности всякого культурного человека быть причастным к Пушкину. Но если раньше данный процесс самоидентификации активно контролировался/определялся государством и Пушкин был у него на отличной, благородной службе, то сегодня «наше всё», оставаясь на уровне риторических суждений, оказался в переходной зоне, когда с ним может всякое случиться.

Будем ждать очередных превращений Пушкина и сами участвовать в них и помнить: судьба Пушкина – это наша судьба.

Геннадий Карпенко

рисунки Сергея Савина

Опубликовано в «Свежей газете. Культуре», № 11 (119), 2017