Все больше умных и эрудированных специалистов втягиваются в дискуссию об истории Великой Отечественной войны. И в приближающемся 2015 году, когда будут отмечать семидесятилетие ее окончания, температура публичного обсуждения будет лишь возрастать. А там грядет 2017-й, когда наверняка столкнутся противоположные оценки осуществленной большевиками революции и прошедшего под ее знаком столетия. И вряд ли эти нескончаемые споры будут содействовать консолидации российского общества, которой никогда не было ни в мирное время (когда из рудиментов крепостного права для колхозников и рабочих лепили образ нового советского правопорядка), ни, тем более, в военные годы, когда любой профессиональный просчёт мог быть квалифицирован военным трибуналом как вражеская диверсия.

Обращение к прошлому, без которого невозможна критика настоящего, т.е. различение ошибок и извлечение опыта, сегодня стало предметом правового регулирования. Фактически это означает, что в обращении к истории законодательная власть усматривает социальную угрозу целостности российского общества. Исторические оценки сами оказываются предметом оценки, – с позиции действующего права они могут быть сочтены разжиганием социальной розни. Эта метафора («социальная рознь»), извлеченная из статьи 13 Конституции России об идеологическом многообразии и недопустимости насаждения обязательной идеологии, претерпела удивительные метаморфозы в отраслевом законодательстве - в законах об образовании и политических партиях, и в особенности – в законе о противодействии экстремизму.

Технология извращения проста: сначала одной из форм экстремизма признается возбуждение социальной розни, затем любой неординарный призыв к социальной активности именуется экстремистским. Социальной рознью на законных основаниях может быть объявлено все, вплоть до вековечной борьбы с дураками. И даже критика бездействия и слабой эффективности правоохранительных органов в борьбе с социальной рознью, коль скоро она может послужить кому-то причиной социального беспокойства и расставания с занимаемой должностью, также содействует разжиганию этой розни, поскольку рознь – это и есть непримиримость различающихся и враждующих друг с другом способов существования. Мирно спящий гражданин и мирно спящий сторож враждебны по отношению друг к другу, поскольку покой одного исключает покой другого.

Любая оценка действительности мотивирует на её преобразование и, соответственно, на неприятие. Иначе бы в ней не было смысла. Мы обращаемся к прошлому и извлекаем исторический опыт именно для того, чтобы избавить себя от ставшего неуместным навыка. Без этой работы сознания невозможна история. Чтобы выйти из порочного круга возвращающихся политических ситуаций, таких, например, как гражданская война, двоевластие или внесудебный террор, необходимо не просто признать так называемые исторические ошибки, но и расстаться с той частью самих себя, которая в этих ошибках усматривала собственный триумф.

Историческое сознание именует события и расщепляет мир не только на прошлое и настоящее, но и на гнусное и достойное. Но практика признания собственной исторической вины травмирует, и не все способны пережить эту боль. История не только объединяет людей, она еще и отчуждает их друг от друга. Мы видим, как легко объединяет обида тех, кто отвергнут историей и олицетворяет собою вчерашний день. Поэтому так отчетливы возгласы о недопустимости искажения истории. В каждом из них – вопль о собственной причастности к делам прошлых лет и сожаление об утрате былого статуса.

Однако сохранение целостности не может быть легкой победой, в частности, оно не будет достигнуто изданием законов об исторической памяти, так называемых «мемориальных законов», запрещающих умалять значение или отрицать сам факт происшедших некогда событий. Умолкнувший голос истории лишает власть легитимности, поскольку обращаться с воззваниями к собственному народу она может, только имея образ будущего, то есть, в исторической перспективе. Амнезия грозит забвением власти, на глазах превращающейся из государственного института в неоформленную  политическую элиту, в общак.

Собственно говоря, этот процесс мы и наблюдаем: возложив всю вину на «сталинское руководство», хрущевское недомыслие, брежневский застой, горбачевскую перестройку, гайдаровские реформы, чубайсовскую приватизацию и ельцинскую семью, нынешняя внеисторично мыслящая политическая элита рассчитывает начать свою историю не ранее как с сочинской Олимпиады. Даже недавние «нулевые» с незавершенными расследованиями обстоятельств смерти ведущих журналистов и политиков, катастроф, захватов заложников и нелепыми судебными процессами – слишком опасный объект научных размышлений.

Поэтому государственная власть всегда стоит перед выбором: либо признать собственную причастность к истории и, соответственно, признать право истории на суждение о власти, либо бичевать предшественников и отсчитывать свою историю со дня последнего переворота.

Несостоявшаяся история (история безмолвия и умолчаний) свидетельствует об отсутствии права и невозможности правосудия, ибо понятно, что власть, которая избегает суда истории, - это власть, которая  страшится вопроса о собственной легитимности.

На кон в споре об истории поставлены не столько заслуги, подвиги и преступления предшествующих поколений, сколько международный статус страны и легитимность власти, и это обстоятельство привносит в него (казалось бы, в исключительно научный спор) элементы судебной процедуры. Вопрос о том, кто расстреливал польских офицеров в Катыни, имеет не столько научно-познавательное значение, сколько юридическое, коль скоро Россия провозгласила себя правопреемником Советского Союза.

Право есть там, где звучит голос истории, и национальная неспособность к праву, иначе говоря, отсутствие справедливого правосудия – всего лишь оборотная сторона страха народа перед собственной историей. А без своей истории кому он интересен? Весь смысл политического прогресса заключен в обретении народом исторической ответственности и собственной легитимности. Возрастающие объемы международной гуманитарной помощи, десятилетиями направляемые в одни и те же регионы земного шара, говорят о том, что не у всех она есть.

В этом контексте введение ответственности за «искажение истории» я бы оценил как латентное расширение полномочий уголовного преследования.

Сегодня в Государственной Думе находится на рассмотрении законопроект об уголовной ответственности за посягательство на историческую память, однако пока неясна перспектива его принятия, поскольку такого рода акты входят в противоречие с элементарными понятиями законодательной техники: настроения и взгляды не могут служить основанием юридической ответственности. (Юристам хороша известна позиция К. Маркса, высказанная им в одной из своих ранних работ: «вне своих действий я не существую для закона»). Уголовное запрещение суждений о прошлом, движимое одними лишь моральными побуждениями, пополнит перечень недоказуемых и вольнотрактуемых составов преступлений, поскольку здесь умысел неотличим от неосторожности, покушение от приготовления, соучастие от индивидуального акта. Иначе говоря, правовой запрет предельно «размыт» и иным он быть не может, поскольку преследуются мысли, настрой, а не конкретная деятельность.

Когда право предметом своего регулирования выбирает исторические оценки, взгляды, память, оно прощается с собственной сущностью, и накопленный цивилизацией юридический инструментарий оказывается невостребованным грузом ушедшей эпохи. Это состояние законности именуется «охотой на ведьм»: опасен деятель, а не деяние.

Между тем, в прессе можно встретить ссылки на зарубежный опыт: право в Европе уже давно поставлено на службу «политике памяти», опирающейся на юридические механизмы в утверждении того или иного взгляда на исторические события. Однако не все так однозначно. Французские историки, среди которых Пьер Видаль-Накэ (его родители погибли в Освенциме, он автор таких книг как «Преступления французской армии в Алжире» и «Убийцы памяти»), в 2005 году выразили в петиции свое беспокойство относительно попыток государства подменить собою науку и культуру. Французский парламент признал справедливым эти опасения и отказался от практики «мемориальных законов». У России также есть шанс продемонстрировать свое благоразумие: история всегда останется полем идеологических сражений, и не надо оснащать ее участников прокурорскими полномочиями.

Юрий ПЕРМЯКОВ, специально для ИА «Засекин»