Один писатель читает текст, принадлежащий другому писателю. Сколько противоречивых чувств может его охватывать при таком чтении! Тут и восторг, и соперничество, и несогласие, и солидарность, и зависть при виде чужой удачи, и ироническая усмешка.

Писатель обычно делится своими читательскими впечатлениями в дневнике, в записных книжках, в письмах близким или собратьям по перу, в журнальной литературно-критической статье, в интервью, в телепередаче. А может выразить свою читательскую оценку в форме пародии. Как сделал, например, Александр Куприн, оставивший нам три пародии: на творчество Горького, Бунина и Петрова-Скитальца. Все они были написаны в 1907 году, первые две опубликованы, третья хранится в архиве. 

Цитатная строчка, вынесенная в заглавие моей статьи, взята из пародии «Дружочки», посвященной М. Горькому. А полностью начало пародии звучит так: «В тени городского общественного писсуара лежали мы втроем: я, Мальва и Челкаш. Длинный, худой, весь ноздреватый – Челкаш был похож на сильную хищную птицу. Он лениво почесывал босой грязной пяткой другую пятку и сочно сплевывал в сторону. Мальва была прекрасна. Сквозь дыры старых лохмотьев белела ее ослепительная шкура. Правда, отсутствие носа красноречиво намекало об ее прежних маленьких заблуждениях, а густой рыбный запах, исходивший от ее одежды на тридцать пять сажен в окружности, не оставлял сомнений в ее ремесле: она занималась потрошением рыбы на заводе купца Деревякина. Но все равно, я видел ее прекрасной».

Кто только не писал о Горьком! Кто только не иронизировал по поводу его писательской манеры!

Известный критик-импрессионист и автор получившей популярность книги «Силуэты русских писателей» (три ее выпуска вышли в 1906–1910 гг.) Ю. Айхенвальд считал мир Горького «душным» и «тесным», а его героев называл «сосудами рассудочности» (вместо того, чтобы просто жить, они «рассуждают о том, как надо жить, как надо строить жизнь»). По мысли критика, Горький «очень однообразен»: «Право, не стоило так много странствовать по свету, по России, чтобы так мало увидеть и воспроизвести, так настойчиво повторяться».

В эту пору (1906–1910 гг.), когда литературные критики наперебой заговорили о конце Горького, об упадке его творческого таланта («исписался», «кончился»), ироничный Корней Чуковский в статье «Максим Горький», опубликованной в сборнике литературных портретов «От Чехова до наших дней» (1908), с ядовито-язвительной усмешкой писал: «Написав однажды «Песнь о Соколе», он ровненько и симметрично, как по линеечке, разделил все мироздание на Ужей и Соколов, да так всю жизнь, с монотонной аккуратностью во всех своих драмах, рассказах, повестях – и действовал в этом направлении. Распря Ужа и Сокола повторяется в Бессеменове и Ниле («Мещане»), в Гавриле и Челкаше, в Максиме и Шакро («Мой спутник»), в Павлине и Черкуне («Варвары»), в Матрене и Орлове, в Палканове и Вареньке Олесовой, в Якове и Мальве. <…> Как однообразно повторяют друг друга горьковские Соколы и Ужи. Будто писать рассказы – это все равно, что изо дня в день ходить в одну ту же канцелярию, садиться за один и тот же стол и переписывать одно и то же «отношение». 

Чуковский сравнивает горьковские сочинения с теоремами: «Дано: Сокол и Уж. Требуется доказать: Сокол лучше Ужа». Конечно, написан этот литературно-критический портрет с максимальной полемической горячностью, с несколько легковесно-насмешливыми перехлестами. Со всем этим внимательный читатель горьковских текстов может не согласиться. Но таков уж субъективный взгляд одного писателя на писателя другого, таков уж вариант творческого прочтения известных произведений, вполне имеющий право на существование.

А В. Шкловский в статье «Горький как он есть» (1924), напротив, упрекал писателя в обремененности большим количеством разнородных фактов («он много рассказывает и все помнит»): «У него развит больше всего пафос сохранения, количественного сохранения культуры, – всей». И в качестве заключительного аккорда дает иронически оттененное сравнение: «Горький как ангар, предназначенный для мирового полета, но превращенный в склад Центросоюза».
• • •
Подчеркнем: Куприн пишет пародию, а это несколько иной по своей природе текст. Вспомним тыняновское определение пародии как «иронической стилизации». При этом он строго соблюдает основные правила пародийного творчества: острие комической критики обращено не на личность писателя, не на человеческие его качества, а на его творчество, на текст как таковой. В этом принципиальное отличие пародии от эпиграммы. Пародиста интересуют, прежде всего, особенности литературной манеры. Сгущая и преувеличивая эти приметы, доводя их до максимально крайнего выражения, он добивается смехового эффекта. В тексте пародии, как в кривом зеркале известного аттракциона «Комната смеха», мы узнаем такие знакомые, но искаженные черты текста-первоисточника. 

В купринской пародии «Дружочки» объектом пародийной критики становится романтическая манера раннего Горького. Это весьма примечательно и вроде бы странно, ведь и самому Куприну подобная манера не была вовсе чужда. Достаточно вспомнить его знаковые произведения  – «Олесю» или «Суламифь». Однако романтика в горьковском исполнении чем-то (может, своей нарочитой избыточностью, излишней схематичностью) Куприна отталкивала. И он действовал в соответствии с комическим принципом интенсивного низведения отображаемого явления. Переиначивая известное изречение «От великого до смешного один шаг», можно сказать по-иному: «От романтически-возвышенного до смешного один шаг».

Вспомним, как это хорошо чувствовал Пушкин, когда иронизировал по поводу несколько запоздалой и неуместной романтической выспренности Ленского. Комический эффект производится в пародии Куприна соединением несоединимого – романтической патетики и натуралистически-сниженного описания физиологических подробностей, скажем, убийства человека. 

«Зарезал я одного купца, – продолжал Челкаш сонно. – Толстый был. Пудов в десять, а то и в двенадцать. Кабан. Ну, освежевал я его… Там всякие кишки, печенки… Сальник один был в полтора пуда. Купца ежели резать – всегда начинай с живота. Дух у него легкий, сейчас вон выйдет».

И практически без какого-либо перехода пародист завершает текст на высокой патетической ноте: «Они ушли – оба молодые, стройные, гордые. Я все еще лежал в тени городского писсуара. Звенело солнце и смеялось море тысячами улыбок».

Данная пародия строится отнюдь не только на внешних текстуальных схождениях или совпадениях с текстом первоисточником. За отдельными штрихами писательской манеры Горького Куприн-пародист обнаруживает очертания значительно большего – художественного сознания, повествовательной концепции. Как известно, Горький наделяет своих босяков склонностью к «умствованию», к широким философским обобщениям. В ранней прозе писателя то, что мы, разделяя, называем житейской философией, художественной философией и философией научной, предстает в виде концентрических кругов. И это справедливо, ведь, в конце концов, все эти варианты философских построений – всегда об одном, о сущностном: жизни и смерти, преступлении и наказании, о связях индивида с социумом, с миром, со временем. Куприну в прозе Горького претит не сам факт подобного философствования, а достаточно высокий коэффициент нарочитости. 

Слишком продуманно-завершенными, афористически отточенными фразами говорят горьковские герои. Это не хорошо и не плохо. По Куприну, кстати, хорошо знавшему реальную жизнь, так не говорят. Таким образом, подпитывало купринскую пародию простое несовпадение писательских манер. Горькому это не мешало оставаться Горьким. На афористичность речевого стиля персонажей Горького будут непременно указывать последующие исследователи его творчества. Это качество сделает узнаваемой литературную манеру Горького. А потому появление пародии Куприна на творчество Горького тоже совершенно неслучайно. Узнаваемость творческой манеры – это всегда соблазнительный объект для пародиста. Ведь она, эта узнаваемость, обеспечит и надежную коммуникацию с читателем. Читая пародию, всякий гарантированно узнает характерный горьковский стиль.

Аналогичную цель преследовал Куприн и в другой своей пародии «Пироги с груздями (Из кислых рассказов)», посвященной творчеству Ивана Бунина. И опять-таки, как и в случае с Горьким, пародия выражала двойной взгляд: взгляд Куприна-читателя и взгляд Куприна-писателя. Куприн-читатель мог быть широким и всеядным, Куприн-писатель (как, в сущности, и любой писатель!) был ограничен своими стилистическими установками. А потому то, что им не соответствовало и противоречило, решительно отторгалось. И пародия – красноречивое тому свидетельство. 

Да и вообще посмотреть на художественный текст пристрастными глазами другого писателя – весьма интересное и поучительное занятие.

Автор: Сергей Голубков, доктор филологических наук, профессор Самарского университета.

«Опубликовано в газете «Культура. Свежая газета» №2 (131) от 15.02.2018»