В Художественном музее открылась выставка Евгения Казнина. Художник Сергей Баландин побывал на ней и решил, что напрасно Казнина называют самарским Ван Гогом.

 

Так уж повелось, что самарское искусство живет мифами – в том числе, мифами о художниках, рассказы о которых зачастую обрастают характерными чертами жития. Главным мифом самарского искусства до сих пор был Валентин Пурыгин – художник-леший, человек не от мира сего, бегущий от людей, как пушкинский Поэт, “на берега пустынных волн, в широкошумные дубровы”. А вот теперь открылась ретроспектива Евгения Казнина – художника, чья творческая биография оказывается не менее удобным материалом для формирования мифа: умер в возрасте Христа, в 33 года, читал Кастанеду, писал стихи, лежал в психиатрической больнице.

Та риторика, которая сразу окружила его выставку “Утро над краем мира” в Самарском художественном музее, дает понять, что Казнин преподносится при помощи тех же пиар-технологий, что и Пурыгин: одиночка, влюбленный в Самарскую Луку, живущий в мире своих фантазий. Если Пурыгин, чью последнюю ретроспективу музей назвал “Апокалипсисом”, – это как бы самарский Босх, то Казнина сравнивают с Ван Гогом и в доказательство приводят цитаты художника, где он признается в особом родстве с рыжим голландцем. Сам художник берет на себя задачу быть самарским Ван Гогом. В этом его благородная дань малой родине. И все разговоры вокруг выставки ведутся исключительно в русле сравнения двух художников, один из которых великий, а другой зато самарский.

Казнин работает сериями: “Другое 1”, “2”, “3” – так он словно манифестирует свой метод погружения, с помощью которого исследует мистическую подкладку самарского рельефа. К названиям картин он подходит, словно выходец из Серебряного века: подбирая к живописным работам названия с использованием эпитетов (“Глубокая деревня”) и метафор (“Утро над краем мира”), и даже аллитерации (“Сосны сознания”), и тавтологии (“Равновесие невесия”).

Казнин не то, чтобы творил, оглядываясь на Ван Гога, а скорее открыто переписал несколько работ голландского художника: хотя эти картины и воспринимаются публикой как оммаж, на мой взгляд, это самые натуральные копии (“Розовое поле”). Живопись Казнина более геометрична, а энергетика, привлекающая зрителей, создается не плавными, волнообразными линиями, как у постимпрессионистов, вдохновленных эстетикой модерна, а с помощью грубой геометрии. Поэтому там, где Ван Гог использовал спиральное движение (узор неба в “Звездной ночи”), Казнин делает круг с ярко очерченным контуром. Семантика и эмоция геометрической фигуры для Казнина важна больше, чем для Ван Гога, которому был важен сам предмет, с формой которого он работал. Поэтому Казнин легко меняет подсолнух (этакий “Черный круг” Малевича) на такую же круглую раффлезию (“Из Елгуш”).

В его искусстве гораздо сильнее чувствуется традиция русского авангарда и вообще русской живописи, чем воздействие Ван Гога. В его пейзажах больше влияния “Московского дворика” Поленова, чем изысканного французского пейзажа. Пуантилизм Синьяка был понят им грубо, как был понят он Давидом Бурлюком. В подмене подсолнухов и одуванчиков небывалыми в Самаре раффлезиями читается влияние “Павлина” Натальи Гончаровой. А в серии “Глубокая деревня” черные прямоугольники, хаотично разбросанные в нижней части холста, указывают связь с супрематическими композициями Малевича.

Излюбленным сюжетом картин художника стало изображение отверстия, соединяющего два мира: поту- и посюсторонний. Он часто изображает раскрывшиеся небеса, цветок – это тоже дыра в неизвестное (особенно, если его центр черен). Так художник противопоставляет макро- и микрокосмос. И если вы посмотрите на знаменитый автопортрет Казнина 1994 года, может показаться, что его черный пиджак - это дыра, и его черные волосы - это дыра, и горловина свитера – тоже дыра. Отверстия на небе (“Самарская лука. Другое I”) не выпускают, а, наоборот, манят расстилающуюся внизу природу в себя; это бездействующие воронки, закручивающиеся деревья под ними не способны оторваться от земли.

Мистицизм фантастически расцвеченных пейзажей художника также далек от вангоговского, который был глубоким христианином и изъяснялся языком чуть не средневековой лубочной живописи. Казнин – другой, его ощущению природы скорее соответствует мульфильм Владимира Тарасова “Контакт”, да и вся советская фантастика, в которой главной темой звучит отделение мира от человека, его ничтожность и принципиальная готовность мыслящей природы поглотить цивилизацию и родить ее заново. Поэтому человек у Казнина – фигура незавидная, просто созерцатель: даже деревенский дом существует помимо человека. В его пейзажах редко и лишь контуром обозначены люди, и этот недобрый пантеизм, как кажется, роднит его с Валентином Пурыгиным. Но Казнин скромнее, что ли; он совершенно не интересуется собой, не имеет критического зубоскальства, какое есть у корифея самарского пейзажа. И в этом смысле картины Евгения Казнина беззубы, они – сплошь восхищение и потому, несмотря на некоторую грубость исполнения, имеют приторность проповеди.

 

 

Сергей Баландин, специально для Засекин.Ру