Канун 2000-го года. Четверо друзей-омоновцев по службе бьют дубинками бастующих работяг единственного в городке завода, а вечером, переодевшись в штатское, уже для души устраивают потасовки с местной братвой. Один из них, по имени Гера (Алексей Манцыгин), с первого взгляда влюбляется в шальную Аглаю (дебютантка Вильма Кутавичюте) – девушку с лисьими глазами и грацией сказочной ундины. Аглая оказывается девушкой местного криминального пахана Буца (Артур Смольянинов [Внесен(а/о) в реестр иностранных агентов]), что переводит конфликт с братвой на принципиально новый уровень. 

За последние полтора десятилетия вселенная так и не подсказала российскому кино никакого другого убедительного и органичного для современной реальности героя, кроме нагловатого, крепко сбитого гопника. Все остальные типажи на его фоне выглядят слишком искусственно выведенными породами и сильно проигрывают ему в социальной типичности. Режиссер Учитель, ранее снимавший про балерин, Бунина и протохипстеров, в последних трех фильмах издалека примерялся к этому положению вещей, а теперь впервые делает открытый шаг ему навстречу: берет повесть Захара Прилепина – наверное, единственного из топовых российских писателей, кто, как говорят, «познал жизнь без прикрас» – и препарирует его по-хорошему грубую и по-своему очень честную прозу в жанр новорусского пацанского боевика. Вопросы в данном случае возникают вовсе не к жанру: если смотреть на фильм Учителя как на киноманскую стилизацию под новорусский боевик, то она, конечно, вполне удалась. И, как в любой уважающей себя стилизации, здесь четко видна и полемика с исходным жанром, и ревизионистский взгляд на его основы: как бы «положительные» главные герои тут вовсе не положительны и дерутся не за правое дело, а просто потому, что это для них единственный понятный способ взаимодействия с миром; всё остальное («Буц такой плохой, весь город на себя работать заставил») – просто отмазы, и герои сами это прекрасно знают.  

Проблема в другом: Учитель как будто слишком прилежный и осторожный аккуратист для такого материала, который требует от режиссера если не умения работать в манере шершавого реализма, то хотя бы просто чуть большей широты взглядов. С туповатой старательностью вырисовывая весь этот терпкий потный маскулинный мир – бычьи шеи, стриженые затылки, грубоватый юмор, татуировки «ВДВ», все эти щекастые лица, похожие на редьки хвостом вниз – Учитель смотрит на него немного испуганным, но самоотверженно отстраненным взглядом антрополога, впервые оказавшегося в армейской бане. Он пытается приручить эту портяночную витальность, упаковать её в удобоваримый формат зрительского кино и в результате впадает где-то в неуместный формализм, а где-то чуть ли не в поэтику криминального телесериала.

Экранизируя умную и энергичную повесть Прилепина, далекую и от метафизики, и от ложного мелодраматизма, режиссер Учитель и сценарист Миндадзе неумно нашпиговывают её и тем, и другим. Битую жизнью «восьмерку» (которая в повести, конечно, тоже чуть-чуть символ, но прежде всего всё-таки просто «восьмерка», ВАЗ-2108) они стараются подать как целую Русь-птицу-тройку. Пытаются обыграть семантику бесконечности, заключенную в цифре 8 – непонятно зачем и как будто из чистого педантизма: не пропадать же добру. Вводят в сюжет поезд, который у них тоже не просто поезд, а тоже символ чего-то – фатума или, там, неумолимого движения истории – разбираться в этом немножко лень и не нужно, потому что всё эти апгрейды элементарно отторгаются фактурой и вдребезги разбиваются о крепкие прилепинские диалоги (кстати, важный плюс картины: герои «из народа» тут говорят на нормальном языке, а не на том корявом наречии, которое благодаря сценаристам из «новой драмы» стало едва ли не нормой в новом русском арт-кино). Когда в финале Ельцин в телевизоре произносит своё сакраментальное «я ухожу», а белая «восьмерка» уезжает вдаль, фильм окончательно становится высказыванием о судьбе России – очень невнятным, но по-пацански проникновенным, как песня группы «25/17», которую Учитель пускает под титры. И вот тут впервые за весь остросюжетный фильм становится по-настоящему тревожно, потому что судьба России – это, видно, такая материя, что даже Учитель и Миндадзе, коснувшись её, теряют дар речи и могут лишь глубокомысленно мычать.     

Роман Черкасов